Первая пятнашка

Когда первый раз получаешь 15 суток ШИЗО, это всегда и для всех очень-очень печально. А мне с первой пятнашкой еще не повезло с моральной точки зрения — меня терзал этот дебильный вопрос с моей «мужицкой» судьбой. Короче, было о чем подумать.

Первые три дня я сидел в одноместной камере. Через стену был уже БУР, и там, тоже в одиночке, сидел Чапа. Хата выглядела примерно вот так:

В туалете была «кабура» под трубой — связь с хатой Чапы. По ней он отправлял мне сигареты и спички. Входное отверстие я закрывал аккуратно вынутым из стены камнем и замазывал края хозяйственным мылом. Ввиду того, что стены были не самые чистые и ровные, выглядело это весьма неприметно.

Самое главное, что мне удалось пообщаться с Чапой. По сравнению с другими з/к он был уже в возрасте, к тому же доктор — чуть ли не мировое светило в своей области онкологии. В БУР попал, поскольку выразил сомнения в том, что какой-то повесившийся зэк действительно совершил суицид. Еще он был недоволен тем, что на промзоне мало платят. Ну и, помимо того, что Чапа — грузин, а значит, у него есть хорошие связи с ворами в законе, он еще и умный. В отличие от 99 % зэков, он мог легко разобраться в нескольких страницах правил внутреннего распорядка. Короче, чувак крайне нежелательный в любых неизолированных условиях.

Чапа мне сказал очень простую штуку относительно моей главной проблемы: конечно, мои заслуги перед лагерем известны, и очевидно непорядочным считаться не могу, но дело это ритуальное, а многие местные блатные в сговоре с администрацией. Как поднимусь в жилую зону, нужно выйти на связь с Ворами, и они разберутся — вопрос мой несложный и для любого криминального авторитета очевидный. Ко мне наверняка будут обращаться с предложениями решить мой вопрос за деньги — так делать нельзя, лучше уже после освобождения как-то отблагодарить Воров: накрыть стол в ресторане, например.

В таком ключе мы прообщались несколько дней. Я кое-что советовал ему по законам, чтобы он мог качать свои права. Договорились, что мой адвокат несколько раз к нему зайдет. Но потом меня перевели в соседнюю камеру (двухместную, но одного), и больше мы с Чапой о философии уголовного мира не говорили.

В ШИЗО тоже есть свои местные ритуалы. Например, вечером, когда зэки выходят за матрасами, все кричат на продол, желая доброй ночи. Через пару дней начинаешь узнавать по звукам, какую камеру открывают, кто идет за матрасом. Как правило, все кричат чуть-чуть по-разному, с разной интонацией. Я говорил: «Доброй ночи, арестанты». Такая у меня была фишка.

Здание в основном не на связи, а в редкие моменты, когда у зэков появляются телефоны, с остальным лагерем общаются тайком, чтобы никто не узнал. Но в результате менты все равно узнают, приходят и связь выбивают. Спрятать в БУРе и ШИЗО что-либо довольно трудно — везде стоят камеры. Если их отвернуть, придет шмон, а из камеры переведут.

Днем по большей части тишина, а после отбоя начинается общение сидельцев друг с другом и с лагерем. Во втором случае обычно используется следующая простейшая схема: зэк с очень громким голосом орет другому зэку с очень громким голосом, в жилой зоне, а тот орет в ответ. То есть в принципе орут на весь лагерь. Существует множество вопросов, которые решает крыша, — влияет на судьбы людей и участвует во всяческих рамсах. Могут попросить передать что-то родным на волю.

На самом деле не очень интересно, хотя бывали и очень забавные случаи. Иногда общаются не «голос БУРа» и «голос зоны», а конкретные зэки, между собой. Один раз Гело общался с каким-то русским челом со строгого режима. Как я уже говорил, у Гело ужасный акцент. Русский он знает довольно погано, голос у него низкий и хриплый, да и дыхания не особо хватало для отчетливой речи. Он орет какую-то тираду в решку, но из-за нехватки воздуха разбивает ее даже не на слова, а на отдельные слоги. Все это превращает русский язык в его исполнении в какую-то агитационную речь Гитлера. И вот он что-то проорал.

Со стороны зоны — пауза. Потом:

— Братан, повтори.

Гело снова лает.

— Братан, не обессудь, повтори!

Снова грузинско-австрийский.

— Братан, я ни хера не понял вообще.

Сам я, кстати, тоже ничего разобрал, хотя находился в паре десятков метров от источника шума.

Менты, конечно, пытаются бороться с этим оральным общением. Например, зэков с самыми громкими голосами переселяют на дальнюю от зоны сторону здания. Казалось бы, можно установить звукоотражающие щиты и решить проблему. Но суть ведь не в самой проблеме, а в том, что это является предметом переговоров. А щиты поставишь — и уже никаких вариантов для уступок.

Внутри самого здания коммуницируют, залезая на дверную решетку и крича в отдушину под потолком. Иногда эти отдушины закрывают со стороны коридора, и это глушит звуки — приходится громче кричать. Даже когда нужно обсудить какие-то важные вопросы, сначала общаются по всякой вате — как дела, как здоровье, как дома. Знали бы вы, как мне надоела эта обязательная преамбула. На самом деле зэкам насрать, что там с твоим здоровьем и семьей. Отвечают всегда, что всё на должном, — даже если есть проблемы, с ними никто ничем не поможет.

Общение идет на самых разных языках: что на киче, что в БУРе сидят люди самых разных национальностей. О трусах — о пряниках, да и о важных вещах земляки между собой предпочитают общаться так, чтобы менты не поняли. Но когда нужно было провести интернациональный секретный разговор, пользовались простой кодировкой. Буровские делали словарик, в котором каждой букве соответствовало число (и время от времени меняли его). На продол кричали эти числа, а получатель — записывал и дешифровывал.

Некоторые используют для секретного общения специальные языки:

Соленый. Нужно просто к каждому слогу добавлять еще один слог, состоящий из буквы «с» и «родительской» гласной. То есть слово «заточка» превращается в «засатосочкаса».

Кирпичный. Более сложный, но суть та же — вместо «с» используется «к». Оригинал: «Ментов на финки, все на мойки». Перевод: «Менкетовко нака финкикики, всеке нака мойкокики».

Причем произносится все с нереальной скоростью. Со стороны звучит, как какая-то адская тарабарщина. Но на самом деле использовать эти языки не очень практично. До попадания в колонию я о таком никогда не слышал, но на самом деле это известный способ детей шифроваться от взрослых. Очень распространен в детских домах. Некоторые менты тоже с ним знакомы.

А вот как выглядит типичный день в ШИЗО.

В 4:30 начинают открывать камеры. Надо свернуть свой матрас и отнести в матрасохранилище. Это как шубохранилище у Якунина, только маленькое — четыре квадратных метра. И хранятся там не шубы, а матрасы. Нары в камере пристегиваются к стене.

Потом сидишь и ничего не делаешь.

Потом в 6:00 приносят завтрак. В камере есть только кружка — миску и ложку выдает баландер вместе с едой. В холодное время года в последние по ходу движения баландера камеры еда попадает уже остывшей. Это очень и очень печально. Горячий чай с пайкой хлеба с утра реально рулит. Тут, кстати, очень помогла назначенная мне в тюрьме диета — с утра давали масло и яблочный сок. Гуманизм.

Потом ничего не делаешь.

Потом в 9:00 выводят на прогулку до 10:00. Можно переговариваться с з/к, которые прогуливаются по соседству. Одновременно проводится утренняя проверка.

Потом ничего не делаешь.

Потом в 13:00 приносят обед.

Потом ничего не делаешь.

Потом в 17:00 происходит вечерняя проверка: заходит мент и стучит деревянным молоточком по стенам и решеткам, проверяет — нет ли подпилов и подкопов.

Потом в 18:00 кормят ужином.

Потом ничего не делаешь.

Потом в 20:30 наступает отбой: идешь, забираешь свой матрас из матрасохранилища, в камере раскладываешь кровать на отстегнутых нарах.

Потом спишь до подъема.

В целом — так. Но я-то, конечно, был не намерен жить такой скучной жизнью все 12 дней (почему-то мне дали именно 12 вместо обычных 15). Когда сажают в ШИЗО, дают: полотенце, зубную щетку, пасту, хозяйственное мыло (уверен, оно хорошо в борьбе со вшами, да и людей может неплохо отпугивать запахом). Когда приходит библиотекарь, разрешают взять одну книгу в мягком переплете. Но это все практика, а закон, естественно, более гуманен: можно средства гигиены, свою туалетную бумагу, до десяти книг (в любом переплете), газеты (если их выписываешь — без ограничений), письменные принадлежности.

Но если бы обычный з/к что-то подобное затребовал, ему бы, наверное, рассмеялись в лицо. Я же заставил администрацию принести мне все положенное в течение пары дней. Куча бумаг и книг в моей хате очень деморализовала сотрудников отдела безопасности.

Кстати, в ШИЗО очень забавно обстоят дела с перепиской (которая тоже разрешена). В правилах указано, что письменные принадлежности выдаются для написания писем. Нужно что-то написать — попроси ручку у охранника. Но мы же говорим про ИК-5: они, естественно, сделали распоряжение для ШИЗО, в котором указано строгое время для переписки — с 6 до 7 утра. Очень удобно, конечно. Каждый день во время проверок приходит санчасть. Ты им говоришь: «У меня острая зубная боль». Они тебе: «Пиши заявление, чтобы вывели к стоматологу» (тоже, конечно, бред, никакого заявления не нужно). Но написать его ты можешь только на следующее утро, потом отдаешь им в 10:00, и лишь через день есть шанс, что тебя выведут. Хотя на самом деле, конечно, не выведут. Даже если поверят, что зубы действительно болят, выведут не раньше, чем через неделю. Будешь биться в агонии от боли, а весь БУР начнет бузить, чтобы тебе оказали-таки медпомощь. Как я уже говорил, медицина — это тоже средство давления на з/к.

На четвертый день пребывания в ШИЗО меня снова везут в город — на этот раз в Орловскую областную больницу. Вид у меня менее молодцеватый, зато более опасный. К тому же я довольно грязный — в бараке-то я мылся каждый день, а на киче душ раз в неделю. Одет в робу, на спине которой написано крупными буквами ШИЗО, что тоже не добавляет мне адекватности в глазах стороннего наблюдателя.

Почему же меня так поспешно везут в Орел? Тут нужно вернуться к Григорию. Оказывается, в каких-то нормативных документах сказано, что нельзя водворять в ШИЗО людей с Григорием — то есть с болезнью вроде кисты в гайморовой пазухе. Конечно, решение о моем помещении в изолятор было принято раньше, чем вскрылось существование Григория. И это, безусловно, создавало определенные юридические риски для колонии. Врачи в областной больнице должны были сказать, что стадия болезни не острая и неотложная помощь не требуется, чтобы начальник медсанчасти Алексей Юрич мог прикрыть этим заключением свой патриотичный авианосцеподобный зад (забегая вперед, именно так все и получилось, конечно).

Ну мне-то что — я прокатился в город. Выяснилось, что в образовании кисты зуб-шуруп не виноват. Чтобы добраться до пазухи, ему не хватило пары миллиметров. Лор воткнула мне в нос какого-то адского вида штопор. Приговаривая: «Какие кости у тебя хорошие, крепкие», — проникла в обитель Григория, определила по каким-то признакам, что срочная операция не требуется, и постановила привезти меня через полгода, а пока понаблюдать в тюрьме. При этом причина образования Григория окутана такой же тайной, как Бермудский треугольник, невосприимчивость Распутина к цианиду и тому подобные явления.

Короче, проблема администрации колонии была решена. Хотя один из моих зубов шатался, и я старательно изображал мучения и требовал у санчасти обезболивания.