Порядок
По закону у меня были все основания для УДО. Статья средней тяжести, двое маленьких детей, штраф погашен, я — первоход. Много нарушений, но они не социально опасные: ходил в майке, спал днем, в камере по углам паутина, на столе хлебные крошки. Конечно, всем было понятно, что досрочно меня никто выпускать не собирается. И тем не менее на УДО мы подавали дважды: в первую очередь, чтобы поддержать интерес к моему делу, получить трибуну и сказать все, что мы думаем о различных уродах во власти.
Первый раз подали в феврале 2016 года, когда прошла треть срока. Слушания в местном Урицком суде были назначены на июнь. Больше всего меня поразила комната для видеоконференции, из которой я выходил на связь с судом. Ты в тюрьме, вокруг куча решеток, но когда тебя заводят в эту комнату, то сажают в клетку. Там даже замок висит, но его не закрывают, потому что это глупо — куда ты убежишь? И тем не менее с судом ты говоришь через решетку.
Обычно слушания по УДО занимают минут пять: судья смотрит бумаги заключенного, если у зэка есть поощрения — отпускает, если есть взыскания — не отпускает. У меня процесс занял часа четыре, не меньше. В Урицкий суд приехали Вико, Бро, пара друзей, какие-то журналисты. Сначала два часа зачитывали дело. У меня, естественно, никаких поощрений быть не могло. Начальнику колонии было бы очень трудно объяснить руководству, откуда у заключенного Навального взялись поощрения. Потом Бро встал и сказал:
«Можно мне высказаться?» Никакого права на это он не имел, но председатель суда аж застыл от неожиданности. А потом сказал: «Ну давайте, высказывайтесь». Брательник, конечно, тут же прогнал телегу про несправедливость суда. Судья на полтора часа удалился для вынесения решения (вполне предсказуемого — УДО не дали), а я получил возможность пообщаться с родственниками. Хоть что-то.
На втором слушании по УДО, которое было в марте 2017 года, председательствовала новая, очень веселая и хорошо выглядящая федеральный судья Шемахова. Должен сказать, что, когда речь шла не о политике, а просто о разборках с администрацией, судила она достаточно непредвзято, чем заслужила мое уважение. Еще большим респектом я проникся к ней, когда услышал одну историю.
Рассказывает Фикса, дежурный начальник смены, — Анатоличу, режимнику, ну и мне, меня как раз возвращают на СУС после отказа в УДО. Рассказ для местных, ведь Нарышкино — большая деревня, все всех знают. Приблизительно он звучит так:
— Ну, а вот Федю помнишь?
— Это какого?
— Ну, здоровенного такого, с комбината.
— А-а-а! Ну?
— Ну, он одно время поебывал…
— Кого?
— Ну, Наташку Шемахову.
— А-а-а! И?
— А у нее, значит, попугай этот здоровенный.
— Ара?
— Да хуй его знает. Здоровенный попугай. Орал постоянно. Надоел он Феде — тот его и притравил. Только попугай-то дорогой. Наташка его обратно в магазин снесла, типа гарантия — не гарантия.
— И?
— Че — и? Они попугая в лабораторию, там вскрыли и увидели, что притравленный он.
— А она что?
— Ну, как-то Федя лежит под машиной, ковыряется там в чем-то. Машина на домкрате, под защитой картера колесо лежит. Наташка подходит и домкрат — хуяк! — выбивает. Федя в ахуе — его мальца придавило.
— Да ну нахуй!?
— Да… Ну, она нагибается и говорит: «Тяжело дышать? Вот попугаю тоже тяжело было».
И вот, второе слушание по моему УДО. Бро попросит дать ему слово, но судья Шемахова, защитница попугаев, говорит: «Нет, не дадим, Алексей Анатольевич. Вы не имеете права». Зато речь толкнул я. Напомнил, что одиночное заключение — это самое жесткое наказание, которое возможно только в тюрьмах и колониях строгого режима. А к этому времени я уже почти полтора года сидел один. Контраргумент УФСИН был довольно незамысловатый: мол, камера просто не заполнена, придет время — заполнится. И тут они, видимо, крепко озадачились на тему того, что надо все-таки кого-то ко мне подселить.
Этому способствовало еще одно событие. В середине 2017 года с проверкой в «Нарышкино» приехал очередной начальник управы — Владимир Волосевич, который только что перевелся в Орловскую область из Ямало-Ненецкого автономного округа. Был четверг, и в моей камере царил максимально возможный уровень хаоса, потому что генеральную уборку я проводил по пятницам. Натуральная художественная мастерская. Я вообще не могу, когда вещи лежат ровненько, у меня всегда так было — и дома, и на работе. Даже менты в ИК-5 успели привыкнуть, а тут — проверка. Вся зона, разумеется, готовилась к визиту начальства, но меня каким-то непостижимым образом предупредить забыли.
День. Я сплю. Просыпаюсь от того, что раскоцываются тормоза (то есть открывается дверь) и заходит какой-то чувак с усиками. Мой первый посыл был сразу крикнуть ему: «Чудные усишки!» Но я промолчал, потому что увидел, что за ним стоит начальник колонии — бледный, как полотно. Волосевич говорит: «Да, порядком это назвать трудно». А в хате у меня, прямо скажем, пиздец. Как будто снаряд попал в книжный магазин. Кровать скомканная, видно, что я только что из нее вылез, повсюду книжки, краски, бумаги, к книжной полке привязаны за ниточки бумажные кубики с фотографиями моей семьи, и из-за того, что сквозняк, они все время раскачиваются и перекручиваются.
Волосевич — умный мент и ругаться со мной не стал. Но после этого ко мне подселили Руслана.
Руслан был из блатных. Когда он только заехал в «Нарышкино», собирался сделать из ИК-5 черный лагерь. Но его сразу отправили в ПКТ, оттуда — в СУС, и довольно быстро Руслан понял, что ему нужно быть более лояльным администрации. В итоге, обладая большим авторитетом на СУСе, он делал то, что просили менты. А те взамен делали поблажки ему и другим заключенным. Это называется «диалог». В моем случае менты попросили, чтобы в хате не было телефона и был порядок. Как же он меня доставал с этим своим порядком.
Тогда произошло мое знакомство с еще одним представителем управы — новым заместителем начальника УФСИН по Орловской области Михайленко Василием Евстахьевичем. Когда он впервые зашел в нашу камеру, у нас был не просто серый вид — хата представляла собой настоящее выжженное поле. Кровати заправлены «по-белому», ничего запрещенного, мы чуть ли не доклад ему делаем. Но Евстахьевич — максимально глупый мент, и он решил к чему-нибудь придраться. Говорит: «Почему без носок?» Я говорю: «Мне не хочется надевать носки». Потом ему не понравилось, как я стою (а я просто облокотился на нары), и он чуть ли не кинулся на меня с кулаками. А потом он увидел у меня ведерко из-под майонеза, до отказа заполненное карандашами. Ничего противозаконного, но они его страшно возмутили. В итоге он распорядился забрать у меня все карандаши, а оставить только простой и два красных, «в виде исключения». Это исключение, конечно, было типичной ментовской издевкой. Ведь красный — мусарской цвет, в тюрьме неприемлемый (хотя на самом деле все противодействие красному ограничивается закрашиванием полей на тетрадных листках в малявах). Так Евстахьевич получил от меня прозвище Король Карандашиков.
Война с Королем Карандашиков продолжалась около года. Он гадил мне при любой возможности. В частности:
— отбирал у меня стол;
— прибивал к полу мою табуретку и тумбочку, причем в разных углах камеры — видимо, чтобы было удобней писать письма;
— замуровывал бетоном электрическую розетку — очевидно, чтобы удобно было бриться и кипятить воду;
— отбирал все книги;
— угрожал отправить меня вместо свиданий с родственниками в ШИЗО;
— и даже грозился установить в моей камере швейную машинку.
Оправдания всех этих действий были крайне дебильными. Например, розетку забетонировали за ее ненадобностью, ведь использовать электробритву меня должны были выводить в волшебную «умывательную комнату», а кипяток должен был приносить охранник, наливая его из мифического кулера.
Табуретки прикрутили, так как, оказывается, недавно этим предметом было совершено нападение на сотрудника администрации. При этом табуретки обездвижили только в моей камере, очевидно, на месте прошлого нападения. И оставалось не вполне ясным, зачем вдобавок прикручивать к полу и тумбочки? Почему бы тогда не быть последовательными и не прикрутить к полу самих зэков? Зэки ведь могут напасть и без табуретки. На то они и зэки.
У меня есть гипотеза, что все это Король Карандашиков делал, чтобы по поводу репрессий поднялась шумиха, его бы заметили и отправили на повышение. В итоге он и правда уехал на более высокую должность в Ярославль, но, насколько это было связано с карандашной войной, — не знаю.
При этом Руслан в целом справился со своими обязанностями, и через два месяца после того, как заехал ко мне, отправился в жилую зону. Его место занял Потап.
Так получилось, что Потап в какой-то момент оказался смотрящим за лагерем: его предшественник Гурыч уезжал, и ему нужно было кому-то передать точковки. Причем, по настоянию ментов, это должен был быть кто-то русский, так что большинство блатных «Нарышкино» на эту роль не подходили. Выбор пал на Потапа, который до этого держал баул с сигаретами для мужиков. Как мне кажется, он был довольно далек от тонких криминальных понятий. Больше всего Потап хотел выйти по УДО, он тосковал по дому. Но передать документы было некому. В итоге он сначала попал в ШИЗО, а потом — на СУС, в мою камеру, чтобы у него не было связи со внешним миром. Это автоматически означало три года надзора после выхода на свободу, и он очень переживал.
Потап — классный мужик. Местный, сел за траву — в Орловской области тепло, тут все что-то выращивают. Все время рассказывал какие-то адские истории: как в начале 90-х срезал в деревнях трансформаторы и сдавал на цветной металл, как воровал коров вместе с дагестанцами, а когда их накрыли, полгода скрывался в Дагестане. Вот такого уровня у него криминальное прошлое. Но больше всего меня поразила история, которую он рассказал мне как-то вечером: «Вот раз я пошел поохотиться. Залезаю на елку, у меня там площадка. Сижу, жду дичь. А ждать всю ночь нужно, ну и я, чтобы было не скучно, съел экстази». Если бы он сказал, что укололся винтом или понюхал фена, это было бы нормально. Но чувак съел экстази. Я просто плакал от смеха. Спрашиваю: «Ну и как, подстрелил кого-нибудь?» Говорит: «Нет. Просто классно тусанулся. Мне очень понравилось: сидишь, смотришь, дичь караулишь…»
Мы просидели с Потапом с августа по январь. С ним я первый раз принял участие в производстве бухла.