Светлана Куралех. За раздвоенной асфальтовой дорожкой…

  …Мне сел на ладонь соловей молодой,

И дрожью откликнулись в листьях рулады.

… … … … … … … … … … … … … …

И вдруг засветился мгновенным дождем

Весь лес, затененный дремучими снами…

Как горько мы жаждем, как жадно мы ждем

Того, что всегда и везде перед нами!

Так просто, рядом, прочно на земле и высоко в небесах одновременно. Кажется, близко лежит, легко додуматься, но в том-то и секрет… Именно эти стихи Марии Петровых попались мне первыми на глаза. И уже потом:

Мы начинали без заглавий,

Чтобы окончить без имен.

Нам даже разговор о славе

Казался жалок и смешон…

Или:

Я думала, что ненависть — огонь,

Сухое, быстродышащее пламя,

И что промчит меня безумный конь

Почти летя, почти под облаками…

Или:

Ни ахматовской кротости,

Ни цветаевской ярости —

Поначалу от робости,

А позднее от старости…

Поразили в ее стихах выстраданность и непоколебимость чувства, спаянность и отточенность строк, безукоризненный музыкальный слух.

«Дальнее дерево» я впервые увидела у своих знакомых. Взяла почитать. «Только осторожно, — сказали мне, — листы плохо сшиты». Очевидно, это относилось ко всему тиражу, потому что листы плохо держались и в книге, подаренной мне через несколько лет Марией Сергеевной.

* * *

…В годы учебы в Литературном институте имени Горького (училась я на заочном отделении) многие мои сокурсники посещали «великих». За бесконечными студенческими чаепитиями проскальзывали «между прочим» то подробное описание обстановки в квартире поэтессы А., то рассказ о встрече в дружеском кругу с поэтом Е. Мария Петровых в списках «великих» не значилась. И в институте о ней говорили редко. Разве что однажды ее имя было упомянуто на семинаре по русской советской литературе — вслед за именем Арсения Тарковского — среди поэтов, поздно получивших признание.

В разговоре с одной из сокурсниц я поделилась впечатлениями от стихов Марии Петровых и не удержалась: «Вот бы познакомиться!» — «Запросто, — обронила небрежно сокурсница. — Сходи — старушки страсть как обожают подобные визиты». Позднее я убедилась в том, что Мария Петровых и слово «старушка» не имеют друг к другу никакого отношения. Из-за этого случайно оброненного «старушка» никогда никому в институте не могла рассказывать о встречах с Марией Сергеевной.

А начались они с моего телефонного звонка. Уже в том, как она объясняла дорогу, угадывался поэт: «Взгляните на Пушкина (памятник на Пушкинской площади) и переходите на другую сторону. Садитесь на двадцатый троллейбус, доезжайте спокойно до остановки „Первый Беговой проезд“ и тут насторожитесь, потому что на следующей вам выходить. За раздвоенной асфальтовой дорожкой…» Последние слова до сих пор звучат во мне как начало ненаписанного стихотворения:

За раздвоенной асфальтовой дорожкой,

Где живет Мария Петровых…

Говорила она спокойно и понятно, будто чертила устный план. По этому плану я вовремя насторожилась, вышла на нужной остановке, быстро нашла небольшой дом. Но прежде передо мной предстали тополя — те самые «заблудившиеся в веках вельможи».

…Их пудреные парики,

Темно-зеленые камзолы,

Всему на свете вопреки,

Как возле царского престола,

Красуются перед окном.

И думать ни о чем ином

Я не могу. На миг забуду

И снова погляжу в окно.

И снова изумляюсь чуду…

Это я прочту позднее, уже в посмертной книге. А сейчас войти в дом на Хорошевском шоссе, подняться по старой деревянной лестнице, позвонить. Дверь открыла она сама. Ошибиться было невозможно, раз увидев молодую Марию Петровых на портрете Сарьяна.

* * *

Один из моих недостатков тот, что я много и назойливо умею извиняться, вызывая хозяев на: «Да что вы!», «Какие могут быть хлопоты!» и так далее. Моя первая же попытка начать нечто подобное в доме Марии Сергеевны встретила такой удивленно-спокойный взгляд, что больше при ней ничего из этой серии повторять было невозможно. Да и с другими потом я старалась одергивать себя. В первый же приход мне стало здесь как-то очень уютно. Располагали к этому и скромная обстановка, и ровный голос хозяйки. Она все делала без суеты. Спокойно опускала цветы в вазу. Спокойно шла на кухню и, возвращаясь с едой, расставляла ее на столе. Покормить в первую очередь, и никаких возражений. А потом чай, а за чаем разговоры.

Обычные, чисто бытовые вещи обретали в ее устах некое таинственное значение, становились поэзией. «А знаете, — говорила она, — почему мне нужен именно валокордин? В нем есть хмель». И за этим «хмель» чудилось неотстоявшееся, бродящее стихотворение. Она усаживалась на тахту, подобрав под себя ноги, брала сигарету, рассказывала о том, что курит, никогда не затягиваясь, но без сигареты не может, и вспоминалось:

Пусть будет близким не в упрек

Их вечный недосуг.

Со мной мой верный огонек,

Со мной надежный друг…

«Почитайте стихи», — обращалась я к Марии Сергеевне. Читать свои стихи она не любила. Читала, но мало, если я просила понастойчивей. Чаще давала читать с листа. Еще чаще ей удавалось как-то ловко переводить разговор на другое, и вот уже выходило само собой, что читала свои стихи не она, а я. Слушать Мария Сергеевна и любила, и умела. Радовалась удачно найденному образу, тонко подмечала огрехи, находила очень точные слова для оценки. А как она была внимательна! Не забывала похвалить новое платье, подробно расспрашивала о занятиях в институте, о литературной жизни моего города, о моей, тогда инженерной, работе. В какой-то период я вдруг начала писать для детей, и Мария Сергеевна настояла на моей встрече с Еленой Александровной Благининой, «свела» меня с ней. На прощанье Елена Александровна сказала: «Мария Сергеевна — редкий человек. Дорожите этим знакомством».

Со дня этого знакомства прошло уже десять лет, а я так ясно вижу небольшой дом на Хорошевском шоссе_; старую деревянную лестницу и дорогое лицо Марии Сергеевны.: Для меня ее образ связан только с этим домом. Они так подходили друг другу.

Знала Марию Сергеевну внимательной, заботливой, готовой прийти на помощь. Знала ее спокойной и деликатной. Как же я была изумлена, когда в разговоре о стихах Петровых один из наших преподавателей, пожилой поэт, лично знавший ее, охарактеризовал Марию Сергеевну как человека резкого и вспыльчивого. Это долго не укладывалось в голове, мучило меня. И только недавно я нашла объяснение этому в воспоминаниях Ю. Нейман, где приводится случай, когда Мария Сергеевна выставила за дверь юношу, позволившего неосторожно высказаться о том, что было для нее очень дорого. Видимо, и в общении с нашим преподавателем она приняла в штыки что-то органически ей чуждое, чем и заслужила столь неодобрительную его оценку.

Не все удержалось в памяти (знала бы, что когда-нибудь решусь на воспоминания, записывала бы), но всплывают отдельные обрывки наших вечерних разговоров за чаем. Не всегда помню точные слова, но четко — голос, интонацию, выражение глаз.

Говоря о новой поэме Давида Самойлова «Снегопад», будто выпрямляется вся. Давид Самойлов — ее любимый современный поэт. Разговор заходит об Арсении Тарковском. О его стихах, которые она высоко ценила, и вдруг: «Только недавно заметила, какие у него глаза. Не понимаю, как я умудрилась в него не влюбиться». С огромным уважением рассказывает о поэте-переводчике, всю жизнь ждавшем книгу своих оригинальных стихов и отказавшемся от нее из-за того, что редактор не включил в сборник дорогую для автора поэму. Имя критика Левона Мкртчяна произносится тепло, с той долей нежной иронии, которую можно себе позволить только по отношению к близким друзьям. Не раз слышала от нее: «Это починил Левон», «Это было, когда приезжал Левон», «Вот приедет Левон». Об Армении и армянских поэтах говорила часто. Но о том, что она — заслуженный деятель культуры Армянской ССР, не обмолвилась ни разу.

В памяти остались и отдельные фразы, эпизоды.

По телевизору звучит привычная, полюбившаяся всем музыкальная заставка к передаче «В мире животных». Я хвалю музыку. «А по-моему, слишком мрачно», — замечает Мария Сергеевна. Она слышит в этой музыке что-то глубже и сильнее других, а главное, по-своему, не боясь пойти вразрез с общим суждением.

«Не могу плакать. Другие могут, а я так устроена, что никогда не плачу». (У Марии Сергеевны есть об этом замечательные стихи:

…О животворящем чуде

Умоляю вас:

Дайте мне, родные люди,

Выплакаться только раз!

Пусть мольба моя нелепа,

Лишь бы кто-нибудь принес, —

Не любви прошу, не хлеба, —

Горсточку горючих слез.

Я бы к сердцу их прижала,

Чтобы в кровь мою вошло

Обжигающее жало,

От которого светло…)

«Не упускайте стихи. Не теряйте того, что пришло — потом будет поздно».

И за этим угадывается лично ею пережитое. О том, как работала Мария Сергеевна сама, сколько сил и сердца вкладывала в стихи свои и чужие, можно было только догадываться. В одном из писем ко мне в феврале 1977 года она писала:

«Была в отчаянной работе — срочная корректура и следом — срочная сдача переводов. После этого долгого и трудного напряжения я чувствовала себя скверно, очень подорвала силы, могла только лежать. Теперь мне гораздо лучше».

Писала так, не жалуясь, а объясняя долгое свое молчание.

Наша последняя встреча. Мне пора уходить. Обнялись на пороге. Мария Сергеевна: «Я приняла вас в свое сердце».

* * *

Отчетливо помню ее взгляд в окно из-под руки: смотрит, как я пройду безлюдное место. Забегала к Марии Сергеевне обычно на часок, а возвращалась не раз еле успевая на метро. Шла ничего не замечая, не боясь темноты, переполненная впечатлениями и радостью от встречи, желанием делать что-то, уверенностью, что смогу.

…Ясный день. Введенские горы. Ряд могил тянется в одном направлении. Поперек других — могила Марии Петровых. Мне кажется, в этом есть что-то от судьбы поэта.

Вспоминаю Марию Сергеевну часто. Достаю с полки подаренный ею томик Лесьмяна — слышу голос:

Лесьмян — он по вертикали, —

В глубь земли и в глубь небес…

Ее взгляд следит за мной с обложки новой книги «Предназначенье». В который раз открываю:

Мне слышится — кто-то у самого края

Зовет меня. Кто-то зовет, умирая,

А кто — я не знаю, не знаю, куда

Бежать мне, но с кем-то, но где-то беда,

И надо туда, я скорее, скорее —

Быть может спасу, унесу, отогрею…