Е. Ольшанская. «Какая радость — каждый истинный поэт!»

В одну, из первых встреч Вера Клавдиевна Звягинцева спросила, кого из современных поэтов я люблю. Я ответила: «Люблю многих. Но двое мне особенно близки: Арсений Тарковский и Мария Петровых».

Вера Клавдиевна сказала, что оба они — ее друзья, но с Арсением Александровичем они давно не виделись, а Мария Сергеевна часто у нее бывает и очень к ней внимательна.

В следующий свой приезд в Москву я услышала от Веры Клавдиевны, что Мария Сергеевна хочет со мной познакомиться. Тут же Звягинцева и познакомила нас по телефону.

Мария Сергеевна, узнав, что я уезжаю вечером следующего дня, пригласила приехать днем. Она подробно рассказала, как удобнее добираться (в моем блокноте и поныне хранятся ее указания о том, что это правый корпус, второй этаж…). Но на следующий день мне не удалось попасть к Марии Сергеевне; когда я на всякий случай предварительно позвонила по телефону, ответила ее дочь, что ночью у мамы случился сердечный приступ, была «скорая», мама всю ночь не спала и вот сейчас вздремнула…

В 1971 году я послала Марии Сергеевне свой сборник стихов. Она откликнулась письмом, внимательно и очень тепло отозвавшись о стихах, выразила надежду на встречу.

Письмо заканчивалось вопросами:

«Любите ли Вы стихи Елены Благининой, Александра Гитовича, Александра Кушнера? Это — сильные поэты, но, может быть, они Вам далеки? Любите ли Вы стихи Давида Самойлова? Прекрасный поэт! Какая радость — каждый истинный поэт!»

Только 2-го июня 1972 года я, наконец, смогла побывать у Марии Петровых.

Скрипучие деревянные ступени вели на второй этаж. Вот и одиннадцатая квартира.

Звонок. Открывает Мария Сергеевна.

Я знала ее по портрету работы Сарьяна, помещенному в книге «Дальнее дерево». На этом портрете у нее короткие, лежащие волнами волосы, челка.

Женщина, открывшая мне дверь, была худенькой, с тонким выразительным лицом, с черными, строго подобранными волосами. «Турчанка» — вспомнилось мне (так называл ее Осип Мандельштам).

Мария Сергеевна встретила меня приветливо, словно давнюю знакомую. Немногословная, она умела удивительно хорошо слушать собеседника, поэтому и в первую и в последующие встречи я не чувствовала никакой скованности. Наоборот, все время ощущалось, что внимательна она не просто из вежливости, а что ей действительно интересно. Я это приписываю не себе лично: видно, к людям, к их судьбам и к тому, что они делают на земле, у Марии Сергеевны всегда был живой интерес.

И в первую и в следующие встречи я не припомню разговоров о будничном, случайном, житейском. Говорилось о самом насущном: о поэзии.

Уже с первых минут меня удивило и порадовало то, с какой личной заинтересованностью говорила Мария Сергеевна о творчестве своих собратьев-поэтов, как гордилась их удачами.

На ее рабочем столе лежало несколько книг современных поэтов и среди них — новая книга переводов Наума Гребнева. Мария Сергеевна прочитала оттуда два особенно понравившихся ей стихотворения. Я взяла в руки эту книгу и на титульной странице увидела надпись автора: «Мария Сергеевна, как я Вас люблю!»

С исключительной нежностью говорила Мария Сергеевна о Вере Клавдиевне Звягинцевой, о ее стихах:

— Как она владеет интонационной речью! А язык какой богатый — так уже по-русски и не говорят…

Мария Сергеевна поделилась своими мыслями о том, как много поэту дает переводческая работа. Чувствовалось, что поэты, которые являются в то же время талантливыми переводчиками, ей особенно близки.

В связи с этим я вспомнила киевского поэта Р. Заславского, который много лет был известен как переводчик и лишь в прошлом году издал хорошую книжку собственных стихов.

Мария Сергеевна:

— Ах, это прекрасный поэт, а я так перед ним виновата: не ответила, не поблагодарила за книгу. Если представится возможность — сделайте это за меня!

Попросила меня^: почитать свои новые стихи. Я читала много, Мария Сергеевна все хвалила. Я смутилась:

— Мария Сергеевна, вы столько хорошего наговорили, что мне просто неудобно!..

Мария Сергеевна, обиженно:

— Я не наговорила, а сказала то, что думаю.

Поднялась, пошла к книжному шкафу, говоря:

— Хочу подарить вам «Дальнее дерево», но все экземпляры раздала. Есть у меня один — с надписью, но я ее заклею и надпишу вам.

— Мария Сергеевна! У меня есть уже ваша книга.

Это не важно: ее вы кому-нибудь подарите. А я хочу, чтобы у вас была книга от меня…

Достала сборник стихов, надписанный кому-то, заклеила надпись плотным бумажным прямоугольником, на котором написала крупным почерком:

«Дорогой Евдокии Мироновне Ольшанской с благодарностью за её стихи

М. Петровых

1972 г.»

Когда я уходила, Мария Сергеевна сказала:

— Мы должны были встретиться… Пишите, присылайте стихи. Я, правда, никому не пишу писем, но вам постараюсь ответить. И позвоните, когда будете уезжать…

А на следующий день, уже собираясь на вокзал, я слушала по телефону добрые напутствия Марии Сергеевны.

* * *

В начале мая 1972 года, приехав в Москву, я гостила у Тарковских.

В первый же вечер Татьяна Алексеевна спросила, какие у меня планы на следующий день. Я ответила, что собираюсь в гости к Марии Сергеевне.

— К Марусе… — задумчиво сказал Арсений Александрович. — Мы с ней очень давно дружим. И начинали вместе. Она удивительный поэт.

Судьба за мной присматривала в оба,

Чтоб вдруг не обошла меня утрата, —

начала вполголоса читать Татьяна Алексеевна.

Я потеряла друга, мужа, брата,

Я получала письма из-за гроба, —

подхватил Арсений Александрович.

Она ко мне внимательна особо

И на немые муки торовата, —

читали они уже в два голоса. Так и дочитали стихотворение до конца.

Когда я пришла к Марии Сергеевне, то сразу же рассказала об этом.

— Спасибо, — сказала она. И по лицу ее было видно, что она взволнована.

В этот раз Мария Сергеевна спросила меня, каких поэтов я особенно люблю. Я перечислила почти всех, кого она называла в письме, добавив к ним Булата Окуджаву и Вадима Шефнера.

— Окуджаву я тоже люблю. Вот Шефнера, к сожалению, не помню, — смущенно сказала она.

Я прочитала два очень любимых мной стихотворения — «Отлетим на года, на века» и «Переулок памяти».

— Поразительные стихи! — ахнула Мария Сергеевна. — И как это раньше я их не знала.

Когда я заметила, что она радуется чужим стихам, как своим, Мария Сергеевна удивилась:

— А как же иначе?

…Зная о давней дружбе Марии Сергеевны с Анной Ахматовой, я попросила ее рассказать об Анне Андреевне. Вот что я запомнила из этого рассказа, а вечером записала:

«Николай Николаевич Пунин называл Марию Петровых ведомая. Она боготворила Пастернака, а Ахматову просто ценила. И вдруг в 1933 г. пошла к ней („нагло“, как сказала сама) знакомиться.

Анна Андреевна лежала в полупустой комнате, была очень худа. Когда Мария Сергеевна вошла к ней, поднялась. Петровых читала свои стихи.

Анна Андреевна спросила, где она остановилась.

— У Р.

А на следующий день Мария Сергеевна была дома, когда ей сказали: „К вам пришли!“

Это была Анна Ахматова — в узкой фетровой шляпе, облегавшей голову, удивительно шедшей к ней, к ее огромным серым глазам.

С этого и началась их дружба.

Ахматова была бесконечно добра. Она делала Марии Сергеевне бесценные подарки: покупала у букинистов свои ранние книги и дарила ей с автографом.

Однажды подарила великолепный перстень. Это произошло в доме Ардовых, примерно в 1957 году. Мария Сергеевна не хотела брать, а Борис Пастернак, лукаво поигрывая глазами, уговаривал взять. (Теперь этот перстень хранится у дочери Марии Сергеевны.)

Он был очень велик, Мария Сергеевна вообще не носила колец, — вот он и лежал у нее в коробочке на столе. Однажды Анна Андреевна, в то время жившая у нее, спросила:

— Что это за перстень?

— Да это вы подарили!

— Я? Не может быть!

— Анна Андреевна, об этом знают Пастернак и Ардовы…

С трудом припомнила.

К Анне Андреевне ходило множество народу. Марии Сергеевне приходилось выходить на остановку автобуса встречать их.

Ахматова говорила:

— У Маруси вторая стадия: я только не отвечаю на письма, а она уже не распечатывает их».

* * *

В мае 1974 года я приехала в Москву вместе с мужем, и Мария Сергеевна предложила, чтобы мы пришли к ней вдвоем. С большой любовью говорила она в этот день о стихах Давида Самойлова и об их авторе, радовалась выходу в свет книг Елены Благининой, Юлии Нейман. Вспоминала о В. К. Звягинцевой — какой у нее был удивительный голос…

Я сказала, что у меня есть стихи памяти Веры Клавдиевны, и прочитала их. Когда окончила чтение, Мария Сергеевна попросила переписать ей эти стихи, что я тотчас и сделала.

На вопрос, пишет ли она, ответила:

— Очень мало. И какие-то длинные стихи. Я ими недовольна.

(Теперь, когда было несколько посмертных публикаций, еще раз убеждаюсь в том, как безмерно была она добра к другим и как требовательна к себе.)

Прошу почитать что-нибудь из новых стихов, но она отказывается наотрез:

— Я давно не читала и совсем отвыкла. Раньше, когда писалось, изредка читала.

Очень просит меня почитать. О многих стихах, которые я читаю по ее просьбе, говорит: «Это прекрасно», «Чудесные стихи» и т. д.

Рассматривая блокнот с моими стихами:

— Какая маленькая книжечка. Вы и пишете на маленьких листках? А я пишу только на больших. Я не могу писать за столом. Пишу там (показывает на диван), что-нибудь подложив под лист. Впрочем, какое имеет значение, на чем и где мы пишем. Главное — стихи.

Заговорили о тех, кто ушел. Я сказала, что в этот день узнала о смерти Сильвы Соломоновны Гитович, вдовы поэта Александра Гитовича.

Мария Сергеевна стала говорить о Сильве Соломоновне: какая это была удивительная женщина, сколько в ней было доброты и преданности мужу, что Сильва до конца оставалась очень красивой; заговорили, естественно, об Александре Гитовиче. Петровых сказала, что он не мог пережить Анну Андреевну: «Никто ее не любил так, как он!»

Я рассказала, как ходила в 1964 году к даче Ахматовой в Комарове, как ко мне вышел Александр Ильич с собакой, очень похожий на Хемингуэя, как он был приветлив и обещал, что сообщит мне, когда приедет Анна Андреевна. Сказала также, что я ему выразила признательность за его стихи о Пикассо, а он ответил:

— Эти стихи стоили мне инфаркта…

Мария Сергеевна:

— Это удивительно, что он вас так встретил: он очень ревновал Анну Андреевну. Ревновал не только к мужчинам, но и к женщинам. Анна Андреевна говорила: «Ну, я понимаю, когда ревнуют жену, любовницу… Но ревновать старуху соседку!..»

— Ко мне, — продолжала Мария Сергеевна, — он вначале тоже страшно ревновал, а потом привык и полюбил меня…

Заговорили о Георгии Щенгели.

Мария Сергеевна:

— Последние его стихи очень хороши. В них стало много души. Особенно хороши стихи о птицах. Прочитала их мне Анна Ахматова, причем сразу не назвала автора, — она знала, что прежние книги Шенгели я считала холодными и несколько искусственными. И очень рада была Анна Андреевна, что мне понравились эти стихи.

Когда я сказала, что Арсений Тарковский познакомился с Анной Андреевной у Шенгели, Мария Сергеевна ответила:

— Может быть, впервые встретился с ней у Шенгели, но подружились они потом, в Голицыне. Анна Андреевна очень ценила Арсения Александровича. Я тоже очень люблю его поэзию, с нетерпением жду новой книги.

Когда мы уходили, Мария Сергеевна неожиданно поцеловала меня. А потом сказала:

— Приходите. Приходите вместе.