Левон Мкртчян. Поэт

Мария Петровых почти не печатала своих стихов. Но если писала (а писала она с конца двадцатых годов), то так, чтобы надолго, может быть, навсегда. О стихотворении Петровых «Назначь мне свиданье на этом свете…» Анна Ахматова сказала как о «шедевре лирики последних лет»[10]. Высоко ценил дарование М. Петровых Борис Пастернак[11]. Однако она, подобно тенелюбивому растению, всегда держалась не на виду, была равнодушна к шуму известности. Вера Звягинцева в своем посвящении ей пишет:

Покажись, безымянное чудо!

Что ты там притаилась одна?

Ты откуда такая, откуда,

Что и слава тебе не нужна?!

… … … … … … … … … … … … … …

Но поет и поет невидимка,

Не найти ее в частых кустах,

Лишь дрожит паутинная дымка

На рябиновых тонких ветвях.

Эти оценки очень интересны, хотя, может быть, не совсем правильно представлять одного поэта ссылками на других. Да и трудно писать после таких имен и оценок: начнешь искать эпитеты посильнее, что плохо само по себе и всегда нетактично по отношению к поэту, о котором пишешь…

В шесть лет Петровых сочинила четверостишие.

«Я восприняла это, — пишет она в одном из писем, — как чудо, и с тех пор все началось, и, мне кажется, мое отношение к возникновению стихов с тех пор не изменилось».

В середине двадцатых годов ученица восьмого класса М. Петровых посещала собрания Союза поэтов Ярославля (она родилась под Ярославлем, в Норском посаде), а вскоре была принята в Ярославское отделение Союза поэтов. Здесь же, на вечерах поэзии, она узнала о Мартиросе Сарьяне, об Армении.

«Одна из поэтесс — Маргарита Салова — влюблена была в искусство Сарьяна, много посвящала ему стихов, из которых помню только две строки:

Павлиньи тона осенние

Звенят о тебе, Сарьян…

От нее я еще в школьном возрасте узнала о Сарьяне, и у меня защемило сердце даже от одних репродукций. Думала ли я тогда, что Армения станет моей пожизненной любовью и что мне выпадет счастье побывать в мастерской Сарьяна, познакомиться с этим гениальным художником, человеком исключительной духовной силы и красоты».

Окончив школу, Петровых поступает в Москве на Высшие литературные курсы. С 1934 года начинает переводить. Первая переводческая работа — стихи Переца Маркиша, затем лирика Молланепеса, сборник Саломеи Нерис, стихи армянских поэтов, поэма Тильвитиса «На земле литовской» и многое, многое другое. В зрелые годы М. Петровых переводила в основном славянских поэтов, преимущественно польских. Под ее редакцией в 1965 году вышел в свет прекрасный однотомник Юлиана Тувима.

Мария Петровых сделала многое, чтобы иноязычных поэтов донести до русского читателя. Однако ее собственных стихов читатель не знал.

Есть у Петровых стихи, относящиеся к ее сверстникам, поэтам близкого ей душевного строя, а может быть, и ей самой, ее судьбе:

Мы начинали без заглавий,

Чтобы окончить без имен.

Нам даже разговор о славе

Казался жалок и смешон.

Я думаю о тех, которым

Раздоры ль вечные с собой

Иль нелюбовь к признаньям скорым

Мешали овладеть судьбой…

Порой Мария Петровых пишет, что жизнь ей, может, и не удалась:

Ни ахматовской кротости,

Ни цветаевской ярости —

Поначалу от робости,

А позднее от старости.

Не напрасно ли прожито

Столько лет в этой местности?

Кто же все-таки, кто же ты?

Отзовись из безвестности!..

В таких стихах (если даже они мрачные) всегда много жизни: боль по несодеянному — искренний и сильный источник нравственной энергии, здоровья. После таких стихов хочется жить остро, напряженно: «Живи же, сердце, полной мерой, не прячь на бедность ничего». Стихи Марии Петровых именно об этом: жить полной мерой. Она написала о пропавшем ручье:

…Здесь когда-то блестела вода,

Убегала безвольно, беспечно.

В жаркий полдень поила стада

И не знала, что жить ей не вечно,

И не знала, что где-то вдали

Неприметно иссякли истоки,

А дожди этим летом не шли,

Только зной распалялся жестокий.

И здесь та же мысль — надо жить, хотя речь в стихотворении о другом — о гибели ручья, о несостоявшейся жизни. В беде, в горьком горе помогут читателю и такие скорбные, мужественные стихи:

Стоногий стон бредет за колесницей,

Стоногое чудовище с лицом

Заплаканным… Так, горе. Это — ты.

Тяжкоступающее, я тебя узнала.

Куда идем? На кладбище свернули.

Тебе другой дороги нет, о скорбь!..

Без скорби поэзия во многих случаях утратила бы способность находить отклик в сердцах людей.

Печалей в жизни Марии Петровых, видимо, было достаточно: «Судьба за мной присматривала в оба, чтоб вдруг не обошла меня утрата». Стихотворение Петровых «Не плачь, не жалуйся, не надо…», появившееся в час горя, в час одинокой печали, дарит людям надежду, возвращает им счастливое чувство единства человека и природы. Земля, солнце, дождь, воздух — они с человеком безотлучно, они его защита в минуту одиночества… Может показаться, что суждения общепринятые я ставлю в заслугу М. Петровых. Но ведь в искусстве нет общепринятого. Без художественного, эстетического обоснования даже самая глубокая, самая оригинальная мысль поверхностна и иллюстративна. В годы войны ненависть к врагу стала темой всей советской литературы. Индивидуальность писателя выражалась в том, как по-своему он приходил к этому чувству. Мария Петровых в начале войны писала:

Я думала, что ненависть — огонь,

Сухое, быстродышащее пламя,

И что промчит меня безумный конь

Почти летя, почти под облаками…

Но ненависть — пустыня. В душной в ней

Иду, иду, и ни конца, ни края,

Ни ветра, ни воды, но столько дней

Одни пески, и я трудней, трудней

Иду, иду, и, может быть, вторая

Иль третья жизнь сменилась на ходу.

Конца не видно. Может быть, иду

Уже не я. Иду, не умирая…

Такое не придумаешь. Это надо выстрадать. Ненависть народа к врагу была так велика, что мучила, мешала дышать. Петровых передала это чувство в стихах большой силы и точности. Ее военные стихотворения масштабны по мысли, по чувствам («Апрель 1942 года», «Севастополь», «Ночь на 6 августа», цикл «Осенние леса»). «1942 год» мне кажется одним из наиболее сильных в русской советской поэзии о войне. Оно и впрямь звучит «как колокол на башне вечевой». В нем голоса тысяч и тысяч людей, проклинающих войну за всех убитых, всех осиротевших, в нем ненависть тысяч и тысяч:

Проснемся, уснем ли — война, война.

Ночью ли, днем ли — война, война.

Сжимает нам горло, лишает сна,

Путает имена.

О чем ни подумай — война, война.

Наш спутник угрюмый — она одна.

Чем дальше от битвы, тем сердцу тесней,

Тем горше с ней.

Восходы, закаты — все ты одна.

Какая тоска ты — война, война.

Мы знаем, что с нами

Рассветное знамя,

Но ты, ты, проклятье, — темным-темна.

Где павшие братья — война, война!

В безвестных могилах…

Мы взыщем за милых,

Но крови святой неоплатна цена.

Как солнце багрово! Все ты, одна.

Какое ты слово: война, война…

Как будто на слове

Ни пятнышка крови,

А свет все багровей во тьме окна.

И, наконец, заключительное четверостишие. По интонации, по стиху оно проще. Это заключение, вывод, он и должен быть суров своей немногословной прямотой:

Тебе говорит моя страна:

Мне трудно дышать, — говорит она, —

Но я распрямлюсь и на все времена

Тебя истреблю, война!

Тревожно, неотвязно звучит в этом стихотворении слово «война», усиленное повторяющейся рифмой.

Звуковая, интонационная природа стихотворения «1942 год» разнообразна и богата, чему способствуют и редифная рифма, и укороченные, обрывающиеся строки. Разнообразие и повторяемость звуковых пар создают определенное настроение, слово сливается с мелодией, и мысль приобретает глубину и силу, какая бывает возможна только в поэзии.

Вся нелепость, вся дикая неестественность войны остро выражена Марией Петровых в пейзажных стихотворениях. Перед лицом природы нельзя себе представить ничего более противоестественного и более безумного, чем война.

Пейзажные стихотворения Марии Петровых — и ранние, и созданные в зрелые годы — воспринимаются как стихи о России, родной земле.

Человек и природа, родной пейзаж — эта тема проходит через всю поэзию Марии Петровых. Среди ее ранних произведений (конца двадцатых и самого начала тридцатых годов) выделяются именно пейзажные стихотворения («Лесное дно», «Соловей», «Из ненаписанной поэмы»). Или стихи на иную тему, но возникшие из пейзажа. Вот начало стихотворения 1930 года «Муза»:

Когда я ошибкой перо окуну,

Минуя чернильницу, рядом, в луну,—

В ползучее озеро черных ночей,

В заросший мечтой соловьиный ручей, —

Иные созвучья стремятся с пера,

На них изумленный налет серебра,

Они словно птицы, мне страшно их брать,

Но строки, теснясь, заполняют тетрадь…

Ранние стихотворения М. Петровых отмечены интенсивностью цвета и образов. Ее поэма о демоне «Карадаг» (1930) написана твердой врубелевской кистью:

Два пламени взметнулись врозь

Взамен двух крыльев и впервые

Земли коснулись….

   Словно лось,

Огонь с трудом ворочал выей,

Качая красные рога.

Они, багровы и ветвисты,

Росли, вытягиваясь в свисты,

Нерадостные для врага…

Так мужественно, так ярко написана вся поэма. Позже, в зрелые годы, Петровых стала более сдержанной, тяготея к поэзии скрытого огня. Не случайно ей так дорог Пушкин:

«Больше всего на свете я люблю Пушкина — стихи, прозу, письма, статьи и весь его человеческий облик, его суть, сущность, люблю с малых лет и на всю жизнь».

Петровых писала в традиционном ключе и думала об одном — суметь бы. И чувство ответственности (всегда у нее обостренное) стало для нее чем-то вроде запрета — она больше писала для себя, печаталась крайне редко. То, что М. Петровых долго не печатала своих стихов, конечно, сковывало ее возможности. Но она была мастером, она многое умела и немало успела.

* * *

Значительны были успехи Петровых-переводчицы. Переводчик поэзии пишет стихи — пишет либо хорошо, либо плохо. Петровых-переводчица писала прекрасно.

…Осенью 1944 года М. Петровых и В. Звягинцева приехали в Армению. Они переводили стихи молодых тогда поэтов Г. Боряна, С. Капутикян, М. Маркарян, Р. Ованесяна, Г. Эмина, А. Сагияна.

«Это была замечательная, незабвенная осень, — вспоминала Петровых. — Мне мало пришлось поездить по Армении, но все же я была в Эчмиадзине (даже на богослужении), была на Севане… Молодые поэты оказались на редкость одаренными, работать над переводами было упоительно. Кроме того, мы с В. Звягинцевой много бродили по Еревану и окрестностям. Бывали в Норке, ходили к Зангу. Конечно, были в Матенадаране…

С тех пор — моя любовь к Армении, моя верность».

Есть у Петровых об этой поездке стихи:

Осень сорок четвертого года.

День за днем убывающий зной.

Ереванская синь небосвода

Затуманена дымкой сквозной.

Сокровенной счастливою тайной

Для меня эта осень жива,

Не случайно, о нет, не случайно

Я с трудом поднимаю слова…

«Армянских» стихов у Марии Петровых не много. Образ Армении, говорила она, «ушел в глубины глубин души». Поездка оказалась плодотворной для Петровых-переводчицы.

«Армения научила меня глубже, вернее понимать, чувствовать армянскую поэзию. Терпкость исаакяновской печали; чудесную раскованность, свободу Туманяна, его поэтический диапазон, естественное родство поэзии с прозой (которое так любил и ценил в искусстве Пастернак), его лукавый обаятельный юмор; Терьяна — трагического по самой его природе, при всем его жизнеутверждающем миропонимании — трагического; Наири Зарьяна с его истинно поэтическим „Ара Прекрасным“, со стихами, которые возникли сами по себе, как и должны возникать стихи…»

Стихами, которые возникали сами по себе, правильно было бы назвать также и переводы Марии Петровых. Для Петровых как переводчицы не было специально приспособленного для переводов русского языка. Она переплавляла стихи подлинника в новый языковый материал, пользуясь всем богатством, всей гибкостью русского языка. Это давало ей возможность сохранять стилевые и интонационные особенности подлинника. Удачны переводы Петровых из Наири Зарьяна: его поэма «Тиран и поэт» (1939) звучит сильно и свободно. В ней рассказывается о восточном деспоте, пишущем стихи. Тиран жаждет похвал знаменитого поэта, но, услышав правдивую речь о том, что он, царь, пишет плохо, приказывает бросить поэта в темницу.

Вот в башню Ануш поэт заточен.

О судьбах людских он мыслит в тиши.

В ответе своем не кается он —

Нет в мире темниц для вольной души.

И силится вновь жестокий тиран

Затмить Фирдуси в рубайях своих,

Он жаждет хвалы, тщеславием пьян,

Придворных зовет оценивать стих.

… … … … … … … … … … … … … …

И падали ниц рабы суеты.

Нашелся у всех один лишь ответ:

«Владыка, велик в поэзии ты,

Ты Дарий стиха, ты лучший поэт!

Так бейты слагать не мог бы иной.

Ты в тайны стиха всех глубже проник.

Коль был Фирдуси для бейтов луной,

Ты — солнце стиха, владыка владык!..»

Благодаря таланту Марии Петровых «Тиран и поэт» армянского писателя Наири Зарьяна звучит как русские стихи.

Ярким свидетельством мастерства Петровых явилась большая и трудная работа по переводу знаменитой трагедии Наири «Ара Прекрасный». М. Петровых отлично передала мужественный, дышащий глубокой страстью язык ее героев. Она сохранила высокий слог речи персонажей, не подменив его цветистостью, сохранила лапидарность языка, часто переходящую в афористичность. Петровых индивидуализировала язык героев трагедии и стиховыми приемами: она допускает в речи ассирийцев женские и дактилические окончания, тогда как речи действующих лиц — армян имеют лишь мужские окончания, вообще характерные для армянского языка.

С высокой степенью приближения Петровых передает сердечную мягкость и суровую откровенность лирики Маро Маркарян:

Пишешь — и не то, не то, не то!

Где оно, сердечное горенье?

Жар души не сможешь ни за что

Весь как есть отдать в стихотворенье.

Разве искорки блеснут с листа,

Пробегая где-то между строчек.

Песня, даже лучшая, — и та

Вдохновенья робкий переводчик…

Петровых хорошо чувствовала переводимого поэта и старалась быть близкой его голосу. Переводя Рачия Ованесяна, она сохраняла горячую восторженность его стихов:

И вновь я вином наполняю агат.

Вино золотистое солнцем прогрето,

В нем темных подвалов хмельной аромат…

Во славу друзей моих здравица эта!..

Близка Марии Петровых лирика Сильвы Капутикян. В своих переводах она оставалась верной ее искреннему, сильному стиху, работа над ним всегда доставляла ей радость.

Словно убывающий Севан —

Жизнь моя… Бессонно мчатся годы.

Так Зангу несется сквозь туман

И севанские уносит воды…

Переводя эти стихи, Петровых, возможно, думала и о своей жизни. Творческая дружба двух поэтов была глубока и плодотворна. Сильва Капутикян посвятила Марии Петровых прекрасное стихотворение, выражающее и дружбу двух наших народов:

Высокая дружба подмены не хочет,

Не нужно ей фальши и лести ничьей.

Бывает, что чистые чувства порочат

Потоком неискренних, праздных речей.

… … … … … … … … … … … … … …

Мне кажется: предки в тоске о свободе

Искали такого тепла и добра,

Когда говорили о русском народе —

Они о тебе говорили, сестра!..

(Перевод Веры Звягинцевой)

Так искренне, так горячо написала Сильва Капутикян о нашем друге, переводчике армянской поэзии.

Часто работу переводчика не замечают. Еще более незаметна работа редактора. Мария Петровых много сделала как редактор переводов из армянской поэзии. Под ее редакцией выходили на русском языке стихи Аветика Исаакяна (1956), Гегама Сарьяна (1974), первая книга Сильвы Капутикян, несколько сборников Маро Маркарян; вышел в свет том поэзии Ованеса Туманяна (1969), стихи которого в значительной мере были скомпрометированы множеством посредственных, аморфных переводов. Как редактор Петровых была очень требовательна и очень добросовестна — она подолгу работала с переводчиками, помогала им. Так, в частности, она работала с Наумом Гребневым, когда он переводил «Книгу скорби» Григора Нарекаци. И если перевод удался (я считаю, что удался), то в этом заслуга и Марии Петровых. Я был свидетелем, как однажды между Гребневым и Петровых разгорелась целая дискуссия по поводу одного слова. У Гребнева было: «Святой исполнив промысел господень». Петровых возражала: надо промысл, но не промысел. В современном русском языке — это два разных слова. Промысел — добывание, добыча, охота, мелкое ремесленное производство… Промысл — провидение.

Гребнев чисто интуитивно отстаивал «промысел господень». Решили обратиться к Пушкину и у него нашли:

Наперснику богов известны бури злые,

Над ним их промысел…

И еще у него же:

Вы знаете, как промысел небесный

Царевича от рук убийцы спас…

— Пушкин помог, он всегда помогает, как господь бог, — говорила Петровых. — Можно оставить промысел. Во времена Пушкина так говорили. Можно поэтому и в стихах Нарекаци оставить это слово. Так даже лучше. Но вот у Чехова уже промысл: «В ее преждевременной смерти я усматриваю промысл божий».

Переводчику и редактору пришлось вникать во все значения одного слова, чтобы не ошибиться, лучше, точнее воссоздать на русском языке «Книгу скорби» Григора Нарекаци.

В другой раз какое-то редкое слово, оказавшееся в русском Нарекаци, Петровых нашла у Даля и улыбнулась:

— Какая даль!

Мария Петровых была явлением самобытным в современной русской поэзии. Думая о ее стихах, о том, что она так долго их не издавала, я вспоминаю строки из «Калевалы»:

Долго песни на морозе,

Долго скрытые лежали.

Не убрать ли их с мороза?

Песен с холода не взять ли?

Не внести ль ларец в жилище,

На скамью его поставить,

Под прекрасные стропила,

Под хорошей этой кровлей…

(Перевод Л. Бельского)