Появление нового „противника“

Совершенно неожиданно нас начал осаждать новый «противник» — сыпной тиф. В конце февраля в снежный туманный вечер мы молча цепочкой шли по снегу. Я тащилась за Пиштой, за которым шла всегда, когда мы следовали в пешем строю. С рассвета мы двигались по ровной местности, на которой за целый день встретили только несколько жалких деревьев да чахлый кустарник.

От лошадей шел пар, на ногах у них висели крохотные сосульки, еле слышно позванивавшие при каждом их шаге. Мы шли рядом с повозкой, чтобы не обременять лошадей, которые и без того устали. На повозке сидел только Домонкаш, погонявший лошадей. Одна из наших лошадок была одноглазой, поэтому ее то и дело тянуло сойти с дороги в сторону или отстать от повозки, за которой она шла.

День выдался необыкновенно спокойным: не прозвучал ни один выстрел. Тишина стояла удивительная, и нарушали ее лишь шарканье ног партизан, тяжелое дыхание лошадей да тихий скрип повозок. Я уже привыкла к такой тишине, зная, что она обычно наступает после того, как партизаны пройдут более двадцати километров, когда людям уже не до разговоров, когда все их усилия сосредоточены только на том, чтобы заставить себя переставлять ноги.

Днем у меня разболелась голова, постепенно боль сделалась более острой, почти невыносимой, перед глазами пошли кроваво-огненные круги, а ноги начали заплетаться даже на ровном месте. Я вцепилась мертвой хваткой в борт повозки, но легче мне от этого не стало. Пишта, заметив, что я с трудом переставляю ноги, подошел ко мне и, внимательно вглядевшись в мое лицо, спросил:

— Ева, что с тобой? Ты устала?

— Голова чертовски болит, — еле слышно ответила я, так как мне даже языком пошевелить было трудно. Мне самой казалось, что голос мой звучит откуда-то издалека. Пишта взял меня под руку и пощупал мой лоб.

— Да у тебя жар! — воскликнул он. — Сейчас же садись на повозку!

Я не стала возражать, так как чувствовала, что вот-вот свалюсь на землю. Без помощи Пишты я и на повозку не взобралась бы. Я растянулась на соломе, чувствуя, как каждый толчок больно отдается у меня в голове. Пишта шел рядом с повозкой и, держа меня за руку, считал пульс. Как только я начинала стонать, он успокаивал меня словами:

— Лежи тихо! Сожми зубы и молчи!

Но я уже не могла молча выносить боль.

Потом я услышала, как мимо повозки проскакал конник и прерывающимся голосом прокричал:

— Танки! Танки!

Колонна повозок распалась: они съехали с дороги на пашню. Возничии вовсю погоняли лошадей. Партизаны соскочили с повозок и побежали сбоку.

— Быстрее! Быстрее! — слышалось со всех сторон.

Наша повозка тоже съехала с дороги и, подскакивая на мерзлой земле, покатилась по полю. Мне же казалось, что и повозка, и лошади топчут мое тело. Голова разламывалась от нестерпимой боли. Пишта отпустил мою руку и куда-то исчез. Это еще больше обеспокоило меня. Собрав последние силы, я села на повозке. Туман был настолько густым, что ничего не было видно уже в пятнадцати метрах. Домонкаш кнутом сильно стегал лошадей, особенно правую, но мы все-таки отставали от передних повозок. Нас обгоняли повозки, едущие за нами, и скрывались в тумане. Я знала, что если мы оторвемся и отстанем от своих, то это в условиях танкового нападения будет равносильно гибели.

Знал это и Пишта, потому и тянул нашу одноглазую кобылку под уздцы. Но и это не приносило желаемого результата. Тогда Пишта привязал вожжи за задний борт телеги, ехавшей впереди нас, чтобы заставить лошадей двигаться быстрее. Время от времени Пишта спотыкался, падал на колени, но и тогда не выпускал из рук поводка.

Резкие боли в голове, похожие на уколы чем-то железным, стали невыносимыми. Я упала на дно повозки и потеряла сознание.

В себя я пришла лишь на следующее утро, хотя и не отдавала себе отчета в том, утро сейчас или вечер. Шел мокрый снег. Падая на мое лицо, он немного освежал меня. Возможно, что именно это и помогло мне прийти в себя. Я хотела было пошевелиться, но не смогла: меня как будто крепко связали по рукам и ногам. Единственное, на что я была еще способна, это поворачивать голову, что и давало мне возможность определить, где я нахожусь. Увидев, что надо мною склонилось чье-то незнакомое лицо, я попыталась сосредоточиться и наконец узнала, что это медсестра. Я не без труда сделала вывод, что нахожусь во власти нашей партизанской медицины. Я настолько плохо чувствовала себя, что мне даже нравилось то, что я не шевелюсь. Вскоре сознание снова покинуло меня, у меня был сильный жар. Меня мучила ужасная жажда, а воды не давали. Я кричала, чтобы мне дали палинки, если не хотят дать воды.

Потом я пришла в сознание, попыталась пошевелиться, но не смогла, этого сделать. Неожиданно я почувствовала, что рядом со мной кто-то лежит. Я повернула голову и узнала Филиппа, солдата из нашего отделения. Лицо его было совсем бесцветным. Затем откуда-то издалека до меня дошел голос Пишты. Он разговаривал с фельдшером, но так коверкал русский язык, что мне, несмотря на мое плачевное состояние, хотелось засмеяться. Говорили они обо мне.

— Сыпной тиф! — донесся до меня голос фельдшера.

Повозки поехали дальше, и я опять уснула, а когда проснулась, то почувствовала в своей руке бутылку. Я отхлебнула глоток, самогон обжег мне горло. Медсестра сказала, что я трое суток ничего не ела и что мне обязательно нужно что-нибудь съесть. Она хотела было забрать у меня бутылку, но я не отдала и снова уснула. Мы все время куда-то ехали и ехали. Когда я снова проснулась, то увидела, что в повозке нас уже четверо. Кто были остальные, я не знала, да меня это, откровенно говоря, нисколько и не интересовало.

В то время меня вообще ничего не интересовало. Я наслаждалась тем, что видела окружающие предметы, слышала звуки и чувствовала, как падает на лицо холодный снег. Потом медсестра принесла мне кусок хлеба с салом. Я откусила, но тут же выплюнула, так как есть не могла. Я даже не помню, пила ли я что-нибудь, кроме самогона. Я не жила, а существовала.

Когда мы останавливались на несколько часов на привал, легкораненым разрешалось войти в дом, а тяжелораненых оставляли на повозках, чтобы не тревожить их. У единственного врача и трех медсестер не было ни времени, ни сил, чтобы переносить раненых туда и обратно.

Мне нравилось, что меня оставляли в повозке. Когда все расходились, устанавливалась приятная тишина, ничем не пахло. Единственное, что меня беспокоило, это холод: ведь я все еще не могла пошевелиться. Медсестры приносили мне молоко или горячий чай, а иногда и суп: глотать жидкость я уже могла.

В перерывах между боями меня навещали мои товарищи. Первым пришел ко мне Йошка Фазекаш, но скоро он и сам попал в медчасть — у него отказали ноги. Йерне свалила малярия, которую он подхватил еще тогда, когда служил в хортистской армии. Чаще всех меня навещал Пишта, и каждый раз он приходил не с пустыми руками, а приносил какую-нибудь еду.

Когда мне стало немного лучше, Пишта рассказал мне о нападении на отряд танков.

По нашим следам шла 44-я дивизия «Галитчина». Она была хорошо вооружена и даже проводила воздушную разведку. Основную ударную силу дивизии составляли танки и мотопехота. Гитлеровские танки неожиданно появились вечером. Наша тыльная сторожевая застава видела огни танков и слышала шум их моторов. К счастью, густой туман и вечерние сумерки помешали гитлеровцам увидеть нас. Вот тогда-то и был отдан приказ немедленно сойти с дороги и двигаться как можно скорее по пахоте. На ровном месте танки легко раздавили бы и нашу пехоту, и наши повозки с больными и ранеными. Спас отряд генерал Наумов, принявший единственно правильное решение.

Колонна повозок съехала с дороги в котловину, тянувшуюся параллельно дороге, сразу же развернулась и двинулась в обратном направлении, так как противник наверняка установил направление нашего движения и полагал, что далеко мы никак не могли уйти.

Мы ехали без остановки всю ночь, зная, что вслед за танками противника пойдет мотопехота. К рассвету мы вошли в большой лес, замаскировались и выставили усиленное охранение. В лесу нас снова окружили.

— Скорее всего это был не лес, а большой сад, — продолжал рассказ Пишта. — Кругом виднелись такие просеки, по которым можно было свободно проехать на повозках. К тому же местность была очень ровной, просто готовая мышеловка. Единственное, что мы выиграли, это время. А кто выиграл время, тот выиграл жизнь. Преследователи окружили нас и решили прощупать. Я как раз стоял в охранении: лежал за поваленным деревом и наблюдал. Вдруг я услышал впереди и справа какой-то звук — кто-то осторожно шел. «Ну, — решил я, — видимо, мне первому придется встретиться с дозором врага». Неожиданно шум прекратился, а потом послышался снова со стороны лощины. Я навел автомат на то место, откуда должен был появиться враг. Видимо, там опять остановились и прислушались. Я устал от напряжения, в глазах пошли круги. И вдруг на поляну вышел олень. Красивый такой олень, с гордо поставленной головой, на которой красовались ветвистые рога. Олень постоял, понюхал воздух. Однако ветер дул в мою сторону, и олень ничего не почувствовал. Повернувшись, он направился в чащу. Вслед за ним шли четыре оленихи. Исчезли они так же неожиданно, как и появились…

В то время, о котором рассказывал Пишта, я в беспамятстве лежала на повозке. Фельдшер сказал Пиште, что заболевание тифом обычно протекает с высокой температурой, но есть надежда, что молодой организм выдержит.

— Прорыв из окружения, — продолжал Пишта, — было решено провести ночью. Успех в основном зависел от того, удастся ли сохранить тишину. Большую часть повозок и часть лошадей мы оставили в лесу, с собой взяли только самое необходимое. На каждую из повозок положили по пять-шесть раненых, приставив к ним охрану. В одиннадцать часов вечера начался прорыв, которым лично руководил генерал Наумов.

Знаешь, я всегда внимательно приглядывался к происходящему вокруг, стараясь понять суть событий. Это я делал и на фронте, когда еще служил в хортистской армии, где довольно часто мои предположения оправдывались. Но здесь, в партизанском отряде, все получалось по-другому: я все время чувствовал, что я еще желторотик и многого не понимаю. Морально я был подготовлен к самым жестоким боям. Мне казалось, что я вижу, как гитлеровские танки и пехота делят местность на квадраты и готовятся прочесать ее, чтобы уничтожить на ней все живое. Я полагал, что на сей раз произойдет нечто подобное тому, что случилось во время предыдущего рейда, когда Наумов, сам того не зная, приблизился со своим отрядом к ставке фюрера…

Ночь стояла темная-темная. Мы молча сидели в ложбинке. Из взвода нас осталось человек двадцать, не больше. Тишина была такая, что мне самому не верилось, что здесь находится более тысячи партизан. Пошел второй день, как мы почти ничего не ели. Вместо воды сосали снег, табак тоже кончился. Петр или Саша — точно сейчас уже не помню — нашел щепоточку махорки и закурил, пряча цигарку в рукав. Я настолько погрузился в свои мысли, что не сразу сообразил, что меня кто-то толкает в бок и сует мне что-то под нос в ладонях. Но тут я почувствовал запах табака и, взяв окурок, так жадно затянулся, что у меня даже голова закружилась.

Затем вдруг появился высокий партизан в меховой папахе и в длиннополой, почти до пят, кавалерийской шипели. В руке он держал компас со светящимся циферблатом. Следом за ним тихо шли несколько партизан.

— Наумов! — услышал я чей-то шепот.

Вес быстро вскочили на ноги. Генерал взглянул в нашу сторону и рукой сделал нам знак следовать за ним. Мы пошли, причем за все это время никто не проронил ни звука. Наумов шел не спеша, как охотник, подкрадывающийся к зверю.

Так мы шли с час, если не больше. Лес между тем делался гуще, и идти становилось все труднее. Мы с трудом выбрались из лощины, поросшей густым кустарником.

Часа за три до рассвета лес стал редеть и скоро совсем кончился. Я то и дело оглядывался, едут ли за нами повозки, и слышал негромкий шум, — значит, едут. Немного отдохнув, мы снова тронулись в путь, но на этот раз шли уже быстрее. Из окружения мы вышли без единого выстрела, — закончил свой рассказ Пишта.

Когда мне стало получше, Пишта с большим трудом добился, чтобы на привалах я оставалась с венграми. Он был уверен, что если за мной будут ухаживать они, то я быстрее выздоровлю. Он всегда гордился своими санитарными способностями и теперь хотел применить их ко мне. Я же не хотела никому быть в тягость, так как знала, что Фазекаш и Йошка сами еле волочат ноги, и только Пишта Декан и Пишта Ковач чувствуют себя хорошо, поэтому их часто и назначают в охранение. Я радовалась тому, что партизаны все лучше относятся к нам, венграм. Вот и меня они никак не хотели отпускать из медчасти, хотя повозок и лошадей у них было мало, и подчас на одной повозке лежало по пять раненых. Ведь меня нужно было возить на повозке, принадлежавшей медчасти, в мою группу, которая, как правило, останавливалась вместе со взводом, всегда располагавшимся на окраине села, в то время как медчасть развертывалась в самом надежном месте — в центре.

Однако Пишта и мои друзья успешно решили и эту проблему: они где-то раздобыли повозку и пару лошадей. И как только отряд останавливался на отдых, они на своей повозке приезжали за мной. Этому фельдшер уже не мог противиться.

Температура у меня уже не повышалась, но я настолько ослабла, что не могла ходить без посторонней помощи. Ребята решили подкармливать меня.

Однажды они расположились на отдых в красивом двухкомнатном доме на окраине села. Приготовили стол к моему приезду, где-то достали сахар и яйца. Пишта Ковач напек блинов, хозяйка дома нагрела воды и дала кое-что из чистого белья.

Я радовалась новой встрече со своими соотечественниками. Пишта почти внес меня в дом на руках и сказал, что сначала выкупает меня, а уж потом накормит вкусным обедом — куриным бульоном и блинами. От слабости я не могла ни противиться, ни радоваться.

Пишта с помощью хозяйки раздел меня догола и осторожно обмыл, а все мои вещи — кальсоны, нижнюю рубашку, ватные брюки и френч — выстирал.

Я пыталась слабо протестовать, но Пишта не стал меня слушать.

— Я санитар, — сказал он, — и нечего меня стесняться. И вообще, стесняются только некрасивые женщины, а ты красивая.

Через несколько минут я была вымыта и насухо вытерта, после чего меня облачили в чистую рубашку хозяйки и уложили в кровать. Мое белье уже сушилось у печки.

После мытья мне стало легче, хотя я и сильно устала. Затем ребята принесли бульон и блины. Пишта Ковач сиял от гордости за свое поварское искусство. А у меня, как назло, пропал аппетит.

Правда, несколько ложек бульона я все же проглотила, но мясо никак не лезло мне в горло. Блинов я даже не попробовала. Ребята, грустно глядя на меня, стояли вокруг.

Из деликатного положения меня выручил противник. На улице раздались выстрелы, затем кто-то что есть силы кулаком забарабанил в дверь и прокричал:

— Немцы! Второй взвод, тревога!

Ребята поставили тарелки на стол и, схватив с печки мою полусухую одежду, начали одевать меня.

Домонкаш уже сидел на козлах, когда Пишта вынес меня к повозке, уложил и накрыл одеялом. Домонкаш хлестнул вожжами по лошадям, и мы поехали в центр села, в медчасть.

Когда мы выехали на дорогу, выстрелы участились. По дороге шел, хромая, раненный в ногу партизан. Пишта крикнул Домонкашу, чтобы тот остановился и забрал раненого. Отвезя меня и раненого партизана в медчасть, ребята уехали во взвод, который уже вел бой с противником.

До самого вечера продолжался ожесточенный бой. Санитарные повозки с ранеными стояли в готовности, но приказа на марш не было. Я вскоре заснула и проснулась от сильной пулеметной и автоматной стрельбы.

«Что с ребятами?» — мелькнула у меня первая мысль, как только я проснулась. Очень тяжело чувствовать себя больной и бессильной, когда кругом идет бой. Раненые, которые могли держать оружие в руках, взялись за него, и санитарные повозки ощетинились винтовками и автоматами.

Во многих местах села вспыхнули пожары: горели дома, скирды сена и соломы.

Был поздний вечер, когда наконец пришел приказ на марш. Колонна повозок двигалась с минимальными интервалами, а вокруг нее шли конные и пешие партизаны. Нашего взвода нигде не было видно, — видимо, он, как и обычно, был назначен в тыловую походную заставу.

Постепенно я выздоравливала. Иногда я отваживалась даже на то, чтобы встать с повозки и пойти в какой-нибудь дом погреться, когда отряд останавливался на несколько часов. Пишта где-то достал для меня пуховую подушку и перину, однако, несмотря на это, в холодное время у меня все равно мерзли ноги.

Однажды на рассвете мы прибыли в село, где должны были остаться до вечера. Вскоре после остановки ко мне заявился Пишта и сказал, что забирает меня, так как ребята преотлично устроились. С этими словами он положил меня на взводную повозку. Было это в начале марта. Пахло весной, светило солнышко, и я попросила его оставить меня на воздухе: мне очень хотелось побыть на солнце.

Наш второй взвод расположился в здании, построенном в виде буквы «Г». Я лежала на повозке, а из кухни до меня доносились аппетитные запахи. Лошадей не распрягали, им дали сена прямо на месте. Я лежала на повозке, дно которой устилало душистое сено. Солнышко ласково припекало, и я скоро уснула.

Проснулась я оттого, что какой-то партизан тихо разговаривал с хозяином дома, стоя возле повозки, в которой я лежала. Речь шла о наших лошадях. Я сделала вид, что сплю. Хозяин хвалил лошадок, говоря:

— Такие кони очень пригодились бы в хозяйстве.

Затем начался торг. Сошлись на ведре самогона, за которым, видимо, оба и ушли в небольшой сарайчик. Во мне все клокотало от возмущения, но я чувствовала, что одна ничем не смогу помешать им. К счастью, скоро появился Пишта, и я все ему рассказала. Возвратился и партизан, который продавал хозяину коней. Им оказался Петр. Он сразу же начал всех угощать самогоном, а сам все время как-то хитро подмигивал и говорил:

— Лошадок я продал, так что пейте, вам тоже причитается магарыч.

Пишта сначала было рассердился, но Петр с улыбкой успокоил его:

— Неужели ты и в самом деле подумал, что мы останемся без коней?

Случилось так, что, как только была съедена вся еда и выпита водка, село окружили гитлеровцы. Для нас в этом не было ничего удивительного, так как подобное происходило чуть ли не каждый день. Пули стучали по стенам домов, хозяева куда-то мигом исчезли. Домонкаш взобрался на козлы, стегнул лошадей и повез меня в медчасть.

Всю ночь падал снег, заметно похолодало. Утром все кругом стало белым-бело. Наш отряд шел по пересеченной местности, поросшей лесом. Дорога была ухабистая, и меня бросало из стороны в сторону. На перину, которой я была укрыта, падал снег. Я выздоравливала, силы постепенно возвращались ко мне, и я уже могла любоваться молодым ельником, вершины которого покрыл снег, отчего казалось, что сейчас вовсе не март, не весна, а рождество и вот-вот наступит Новый год. Стоило мне высунуть руку из-под перины, как на нее тотчас же падал ком снега с дерева. Ребята шли гуськом сбоку от повозки по свежему снежку. Здесь был весь наш второй взвод. Обстановка несколько улучшилась, и меня можно было уже не отправлять в медчасть.

Спустя минут двадцать после того, как вышли из села, мы вошли в молодой лес, и оттуда по нас вдруг полоснули очередью из пулемета, а затем обстреляли из пистолета. Нападение было настолько неожиданным в такой мирной обстановке, что не хотелось в это верить. А пули свистели вокруг нас: противник, видимо, засел в ельнике.

Вероятно, за нами следили, видели, как мы вышли из села, и поджидали, пока мы подойдем поближе.

Положение для нас сложилось критическое. Если бы упала хоть одна лошадь, остановилась хоть одна повозка, узенькая лесная дорога оказалась бы забитой, и те, кто шел сзади, следовательно, и весь наш отряд, оказались бы под огнем противника.

Но комиссар нашего отряда не растерялся. Мгновенно оценив обстановку, он выхватил пистолет из кобуры и громко крикнул:

— В атаку! За мной!

Все наши партизаны, в том числе Ковач и Декан, побежали за комиссаром и через минуту уже скрылись в ельнике. Лишь автоматные очереди говорили о том, где они находятся.

Тем временем колонна повозок и остальной отряд ускорили темп движения, чтобы поскорее миновать опасное место. Пройдя километра полтора, колонна остановилась, чтобы подождать остальных.

Кто-то из партизан подал мне свиную ногу, на которой было много мяса. Я несколько раз откусила мясо, но проглотить его не смогла от волнения, так и держала кость в руке, как булаву.

Постепенно стрельба прекратилась. А примерно через полчаса к повозкам начали сходиться бойцы второго взвода.

Увидев меня, кто-то из них крикнул:

— Венгры захватили трофейное радио!

«Значит, ребята живы!» — с облегчением подумала я, однако никак не могла понять, почему мои соотечественники сами не приехали ко мне.

Спустя четверть часа подъехали еще несколько человек из нашего взвода, но тихо, без разговоров. А Пишта Ковач тащил под мышкой радиоприемник. Настроение у него было хорошее, и он, не дожидаясь вопросов, начал рассказывать:

— Представь себе, Ева, как только мы вошли в ельник, я вдруг увидел антенну за деревьями и сразу же сказал Пиште: «Посмотри-ка туда: ведь это радиоантенна!» Мы с ним сразу же бросились к антенне, остальные задержались сзади. Ельник оказался таким густым, что ничего не было видно, и мы шли, не обращая внимания на стрельбу. Вскоре стало трудно понять, где стреляют свои, а где чужие. Вышли на небольшую поляну и увидели дом. На крыше дома стояла антенна. Мы ворвались в дом и сразу же, еще никого и ничего не видя, крикнули: «Руки вверх!» К слову сказать, автомат у Пишты заело, потому что он весь был засыпан хвоей, да еще и патрон перекосило в патроннике. На наше счастье, дом оказался пустым: гитлеровцы уже покинули его.

Вскоре к нам подошел и другой Пишта. Автомат его болтался на шее, а в руках он держал лопату. Посмотрев на нас, он тихо сказал:

— Убило нашего командира отделения, мы его только что похоронили в снегу. Земля мерзлая, яму и ту не могли отрыть. Длинного Петра ранило в ногу.

— А радио?

— Это не радиоприемник, а рация, с помощью которой гитлеровцы, видимо, и узнали о нашем приближении.