Война

Летом 1941 года мы снимали в Подмосковье, в великолепном сосновом бору, маленькую скромную дачку. Летом почти все москвичи стремятся выехать за город, где много лесов, главным образом, сосновых. Вокруг столицы в радиусе ста — ста пятидесяти километров можно видеть множество различных по размеру деревянных домиков и дач. Добраться до дач не представляет особой трудности: от каждого вокзала через четверть часа отходят электрички.

По субботам и воскресеньям у нас собиралось все семейство. При даче имелся небольшой огород, который мы, дети, поливали. Воду для него нужно было носить издалека.

В один из июньских дней мы пораньше собрались на прогулку в лес. День обещал быть жарким, и мы решили захватить с собой несколько бутылок пива. Встал вопрос, кто побежит в ларек за пивом. Разумеется, выбор пал на самого молодого в семье — тринадцатилетнего Виктора, моего двоюродного брата. Пока мы его ждали, над лесом пролетело несколько самолетов.

Наконец появился Виктор, неся сумку с бутылками пива. Он запыхался и покраснел от быстрого бега.

— Началась война! — выпалил он на ходу. — Быстрее включайте радио! На станции только об этом и говорят!

Взрослые недоуменно переглянулись между собой и побежали в соседнюю комнату к радио. Когда его включили, Молотов уже заканчивал свое выступление. Виктор сказал нам, что пугаться нечего, что люди верят в быстрый разгром Советской Армией вероломных захватчиков. Однако взрослые замахали на него руками. Уж они-то хорошо знали, что такое война.

Пришлось прервать летний отдых. Мы быстро собрались и пошли на станцию, чтобы поскорее попасть в Москву. Взрослые торопились на работу, а я — в школу. На перроне собралось много народу, все хотели поскорее уехать в Москву. Лица у всех были серьезные и напряженные.

В Москве, собравшись группами около радиоусилителей, люди жадно слушали передачи и тут же обсуждали случившееся. Трамваи были полны: все ехали к себе на работу. Я пошла в школу. Там уже собрались старшеклассники. Их направили в комсомольское бюро, чтобы они писали лозунги и воззвания. Потом старшеклассников отпустили по домам, сказав, что их вызовут, если будет нужно.

На третий день нас вызвали в комсомольское бюро. Там сформировали группу в тридцать человек, которую направили в колхоз под Тулу, чтобы помочь колхозникам убрать урожай. На следующий день мы под руководством педагога выехали туда. Настроение у нас было бодрое. В колхозе работы шли своим чередом, будто и не было никакой войны. Колхозники работали со смехом и шутками, учили нас, городских, что и как нужно делать. Мы копали картошку, репу, помогали убирать ранние овощи. Нас поили парным молоком. По вечерам звенели сверчки и слышался девичий смех. Мы были молоды и не знали, что такое война. С неба светили ясные звезды, опьяняюще пахло свежим сеном, на котором мы спали. И нам было хорошо.

Правление колхоза забрало нас, девушек, на поля, где росли помидоры и огурцы. Нас учили работать спокойно, без спешки.

Прошло несколько дней, мы уже втянулись в работу, но вдруг однажды нас собрали всех вместе и зачитали телеграмму ЦК комсомола, в которой говорилось, что обстановка серьезная и нам необходимо немедленно вернуться в Москву. На следующий день мы простились с колхозниками, которые устроили нам торжественный обед, а на дорогу подарили всем девочкам по банке масла и меда. К вечеру мы приехали в Тулу. Все дороги были забиты военными машинами. В вагонах было полно народу — эвакуирующиеся гражданские и солдаты. Нам с трудом удалось сесть в последний вагон. О билетах не могло быть и речи, да и проводников-то нигде не было видно.

Беспокойство пассажиров наполнило и наши сердца тревогой. Шел сентябрь…

В Москву мы приехали ночью. Города мы не узнали. Во дворе нашего дома был привязан аэростат воздушного заграждения. Повсюду дежурили солдаты. В центре двора, где раньше стояли беседки, зловеще чернели глубокие воронки. Стекла в доме были выбиты, кругом валялись обломки кирпича и щепки. Витрины магазинов были заколочены досками или заложены мешками с песком. На асфальте больших площадей цветными красками нарисованы деревья и дома. Красную площадь вообще трудно было узнать. Кремлевские стены тоже были замаскированы. Кругом кипела работа по подготовке столицы к обороне.

Наша комната оказалась пустой. Я подмела веником осколки оконного стекла и только тогда заметила записку от дяди, лежавшую на столе:

«Бела эвакуировался. Я записался в народное ополчение. У меня снова обострилась язва. Если можешь, достань молока, но привези так, чтобы об этом не знала ни одна живая душа. Женя и Виктор находятся в Москве, в крайнем случае переберись к ним».

Хорошо, что ко мне обращались с просьбой. Ведь в таких случаях самое худшее — это бездеятельность. Весь день я ходила по городу в поисках молока, достать которое стало уже невозможно. Дядюшка мой записался в народное ополчение и теперь работал на строительстве оборонительной линии вокруг Москвы. Ополченцы рыли окопы, ходы сообщения, укрытия и противотанковые ловушки, устанавливали проволочные заграждения. Вечером над Москвой, словно по расписанию, появлялись гитлеровские бомбардировщики. Девушки в военной форме, служившие в ПВО, поднимали в небо огромные аэростаты воздушного заграждения, с которых свисали густые стальные сети. В городе повсюду стояли орудия и пулеметы противовоздушной обороны, так что каждый раз, когда гитлеровские самолеты совершали налет на столицу, их встречал сильный огонь зенитных батарей. Теперь гитлеровцы предпочитали делать налеты уже по ночам.

Как только сирены возвещали своим воем о начале воздушной тревоги, черное ночное небо перечеркивали огненные лучи прожекторов и разрезали трассы снарядов и пуль, строчили пулеметы, надрывно завывали самолеты.

Все сразу же спешили в бомбоубежище. Если поблизости находилось метро, спускались туда. На станциях метро, переоборудованных под бомбоубежища, было безопаснее всего. Неподалеку от нашего дома находилась недостроенная станция метро, куда мы обычно спускались во время воздушной тревоги. Забрав с собой подушки и одеяла, жители устраивались там на многоярусных деревянных нарах. Под землей было тепло и почти не слышно лая зениток.

Дни шли за днями, а продукты, которые мне дали в колхозе, заметно таяли. Я нигде не работала и получала по карточке только двести пятьдесят граммов хлеба. Получишь, бывало, порцию хлеба, а пока дойдешь до дому, съешь ее.

Мне было очень страшно и скучно одной, и я начала разыскивать знакомых. Моя лучшая школьная подруга ушла на фронт. Все мужчины, жившие в нашем доме, воевали, а женщины, поздно вечером вернувшись с работы, ночью шли дежурить на крышу дома или на чердак, потому что город бомбили все чаще и чаще, сбрасывая на него не только фугаски, но и зажигалки — так называли зажигательные бомбы.

В начале октября стали приходить печальные известия: гитлеровские войска предприняли новое крупное наступление на Москву. Куда бы я ни пошла, повсюду только об этом и говорили. Меня охватил страх, и я решила во что бы то ни стало разыскать своего двоюродного брата Виктора. Дверь мне открыла моя тетя Женя.

— Как ты сюда попала? — удивилась она.

— Я осталась совсем одна. Если можно, я бы хотела пожить у вас, — попросила я.

— Оставайся, но ведь мы дома не живем. Я только на минутку забежала сюда. Виктор еще в сентябре эвакуировался вместе с пионерским лагерем. А мы готовим наш завод к эвакуации.

Наверное, вид у меня в тот момент был ужасный, потому что, помолчав немного, тетя Женя сказала:

— Знаешь что, оставайся у нас, а я скоро за тобой приду. Сосед позаботится о твоем питании.

Так я снова оказалась на Арбате, где жила первое время по приезде в Москву.

Мне надоело сидеть без дела, и через два дня я отправилась искать тетю Женю, которая работала на крупном авиационном заводе.

Завод я нашла довольно быстро, а вот тетю никак не могла отыскать: Женю никто не знал. Все куда-то спешили. Рабочие разбирали машины и тут же упаковывали их в громадные ящики, снимали плитки с пола, вырывали из земли кабель, вытаскивали из досок гвозди. Дело в том, что завод эвакуировался в такое место, где дорог каждый гвоздь, каждая железка. Рабочие были усталые, грязные; у всех в глазах застыли тревога и боль.

За три дня завод полностью демонтировали, оборудование погрузили в эшелон. С личного разрешения министра моя тетя осталась в Москве. Теперь я уже была не одна. Я постоянно ожидала прихода тети, но она часто не ночевала дома. Из нашего дома уже эвакуировались многие жильцы, некоторые готовились к отъезду. У настройщика роялей, который взял на себя труд охранять квартиры, с каждым днем росла связка оставленных ему ключей.

14 октября, когда гитлеровские войска прорвали фронт на волоколамском направлении, число решивших эвакуироваться резко возросло.

Теперь и мы с тетей решили эвакуироваться. А произошло это так. Нас каким-то чудом нашла подруга тети Жени. Она ворвалась к нам в квартиру с небольшим рюкзаком за плечами. В глазах ее застыл ужас. Она рассказала, что жители только что якобы разворовали один из продовольственных складов, чтобы продуты не достались фашистам. Затем она сообщила нам еще несколько не менее страшных новостей, которые она услышала от соседок.

В тот же вечер, запасясь несколькими рюкзаками, мы с Женей начали набивать их всем, что попадало нам под руку. Вечером пришли на станцию. Последний состав с заводским оборудованием еще стоял на путях, Несколько вагонов в нем было отведено для эвакуирующихся рабочих и их семей. С трудом в один из таких вагонов втиснулись и мы. Всю ночь, нервничая, просидели мы в нем, дрожа от холода. Не обошлось и без сомнений.

Начало светать, а состав все не отправлялся. Тетя вылезла из вагона и пошла на станцию звонить кому-то по телефону. Через полчаса она вернулась и с улыбкой проговорила:

— Ребята, быстро передайте мне мои вещички!

Мы с трудом пробрались через сидящих в вагоне людей к выходу. Едва мы успели спрыгнуть на землю, как эшелон тронулся.

Как я узнала позже, тетя позвонила своему соседу, который сообщил ей добрые вести: с частью добровольцев вернулся в столицу муж тети. Художник лично разговаривал с ним, интересовался положением на фронте. Дядя отвечал уклончиво, но был в очень хорошем настроении. Все это оказалось вполне достаточным для того, чтобы мы остались в Москве.

В тот же день, 20 октября, в столице постановлением ГКО было введено осадное положение. Государственный Комитет Обороны призывал всех жителей Москвы грудью встать на защиту своего родного города и беспощадно бороться с паникерами и провокаторами. Прошло всего два дня после опубликования этого постановления, как в городе стало значительно спокойнее. Две недели я жила в Москве и училась в своей школе. Однако мне было плохо одной, в нетопленой комнате, без денег и продуктов. В школе я рассказала обо всем секретарю нашего комсомольского бюро. Он согласился с тем, что жить одной мне не следует, и посоветовал сходить в райком. Я пошла в райком партии, где мне сразу же порекомендовали обратиться в заграничный отдел Венгерской коммунистической партии, который работал тогда в Москве. Я позвонила в ЦК, после чего меня сразу же направили к одному венгерскому товарищу. Это был черноволосый здоровяк, быстро-быстро говоривший. Звали его Золтан Ваш. Меня он принял очень тепло. Успокоил, пообещал, что все будет в порядке, и попросил прийти к нему завтра.

На следующий день было принято решение: меня направили в Иваново, что в двухстах километрах от Москвы, в Международный детский дом. Там мне предстояла встреча с сестренкой и другими венгерскими детьми, там же я должна была окончить десятилетку. Мне выдали билет до Иваново и восемьдесят рублей на первые расходы.

Я поехала в Иваново и вечером уже была на месте. Забрав свой маленький узелок, я отправилась искать детский дом. Он находился на окраине города. Пока я добралась до старинного парка, обнесенного железной оградой, настала глубокая ночь. Я позвонила у ворот. Сторож с удивлением посмотрел на меня и пошел будить директора. Вышел директор, пожилой крупный человек со строгим лицом, который очень удивился, узнав, что я приехала без предварительного извещения. Он попросил у меня направление, которого у меня не оказалось, так как Золтан Ваш забыл, что такое направление необходимо. Директор растерялся. Без направления он никого не имел права принимать в детский дом.

— Видите ли, мы не принимаем детей в детский дом вот так, с улицы, без всякого направления, но поскольку вы уже приехали, а у нас живет ваша младшая сестренка, то оставайтесь пока. За это время постараемся все утрясти.

Так я стала воспитанницей первого в Советском Союзе да и за рубежом Международного детского дома.

В этом детском доме воспитывались дети зарубежных революционеров, и среди них сын Долорес Ибаррури, дети Тольятти и два сына Мао Цзэ-дуна. Кроме моей сестры там жили еще две девочки-венгерки — Магда и Ева Палоташ. Я попала в одну комнату с сестрами Палоташ, где кроме них жили две итальянки, японка и две немки.

Одну половину современного трехэтажного дома занимали спальни, другую — комнаты для игр, занятий и столовая, в отдельном крыле находились учебные классы и медицинский пункт. Наши воспитатели — представители самых различных национальностей — жили в отдельном здании. Нашей любимой воспитательницей была болгарка Свобода Благоева, мужа которой казнили в Болгарии только за то, что он был коммунистом.

До обеда в детском доме шли занятия, после обеда следовал обязательный послеобеденный сон или отдых, затем начиналась самостоятельная подготовка к завтрашним урокам и занятия в кружках.

Девочки приняли меня очень тепло. Они много рассказывали мне о себе, о своих родителях. Все они верили в то, что рано или поздно настанет день, когда они смогут вернуться к себе на родину. Особенно близко я подружилась с итальянкой Терезой Мондини и ее японской подружкой Кити Ми. Эту дружбу мы поддерживали и тогда, когда стали совсем взрослыми. Здесь я встретилась со своей сестренкой Тамарой, которая уже училась в первом классе.

Два раза в неделю мы могли ездить в город, но в этом не было острой необходимости, так как абсолютно все для жизни и отдыха было у нас в детском доме. Вокруг нашего дома росли вековые ели и сосны, а совсем недалеко было озеро. Как только наступала зима, мы катались на коньках по льду этого озера и ходили на лыжах по заснеженному лесу.

Окрестности Иваново находились, так сказать, в полувоенной полосе. И мы, учащиеся старших классов, рыли противотанковые рвы на аэродроме, находившемся в десяти километрах от детдома. Зима 1941/42 года выдалась на редкость холодной. Хотя мы все были очень тепло одеты, но, пока доходили до аэродрома, все равно замерзали. Очень хотелось есть. Правда, перед выходом нам выдавали по сто граммов хлеба и мяса и по яблоку или апельсину, что в то время считалось большой редкостью. Но все это мы съедали еще по дороге, несмотря на сильный мороз.

На нашу долю выпала нелегкая работа. Мне дали лопату, но, когда я в первый раз попыталась вонзить ее в землю, она отскочила, словно мячик. Ребята разбивали и рыхлили землю, а девочки вслед за ними копали противотанковый ров. После работы нам предстояло пешком проделать десятикилометровый путь обратно в детский дом. Хотя мы сильно уставали, голов не вешали и старались быть веселыми. По вечерам мы устраивали концерты самодеятельности, ставили спектакли, а остальное время посвящали рукоделию.

Помимо рытья противотанкового рва и окопов мы собирали бутылки, которые заполняли горючей смесью. Эти бутылки бойцы на фронте использовали для уничтожения гитлеровских танков.

Когда Красная Армия разгромила гитлеровские полчища под Москвой, стало немного веселее. В Иваново обстановка тоже стала спокойнее. Начались регулярные занятия в школе. Комсомольская организация организовывала лекции и доклады. Ко Дню Парижской коммуны мне поручили сделать доклад. Я усиленно готовилась, прочитала много книг, а потом села писать доклад. Доклад, как мне казалось, удался. Слушали меня очень внимательно. Закончив доклад, я поклонилась и вышла из зала, а выйдя, очень удивилась тому, что за мной никто не пошел, все остались в зале. Тогда я еще не знала, что каждый доклад обсуждался присутствующими, которые высказывали свое мнение.

Наша комсомольская организация, как могла, помогала фронту. Группа девушек занималась на курсах санитарок. Желающих набралось человек двадцать. Руководство детского дома разрешило нам бывать в госпиталях с условием, что это не отразится на наших занятиях в школе. В городе в ту пору было развернуто несколько военных госпиталей. Мы напросились в госпиталь, где находились тяжелораненые. Именно там не хватало санитарок.

Госпиталь располагался в здании школы, где в каждой классной комнате лежало на железных койках человек по тридцать раненых, многие из них не могли даже пошевелиться.

Довольно быстро мы научились всему, что требовалось от санитарки. Нас разбили на пары, и каждую пару прикрепили к одной из палат. Представив нас раненым, санитарки ушли по своим делам. Я с опаской вошла в палату и присела на краешек стула.

— Сестренка, утку! — раздался через минуту чей-то голос.

Я недоуменно оглянулась вокруг, но никакой утки не увидела. Тогда я вышла в коридор и спросила госпитальную сестру, что такое утка и где ее взять. Сестра показала мне рукой на уборную. Я вошла туда и начала искать вещь, которая хоть чем-нибудь напоминала утку. Наконец нашла, принесла в палату, и тут началось самое трудное. Я просто не знала, что мне с ней делать. Я подошла к постели раненого и остановилась, беспомощно глядя на него. Раненые заулыбались и начали давать мне практические советы. Робко, но я все же подала раненому утку.

Потом я научилась делать раненым компрессы, менять белье… Нелегко семнадцатилетней девушке поднимать уложенного в гипс больного, чтобы подложить под него чистую простыню. Время в госпитале бежало на удивление быстро: я не успевала оглянуться, как стрелки на часах уже показывали одиннадцать вечера. Ночью по занесенной снегом улице мы возвращались в детский дом, шли прямо на кухню, где повара оставляли нам, работающим, горячую еду.

В восемь часов утра начинались занятия. В два часа — обед, от трех до пяти — подготовка к занятиям, а в пять уже пора было отправляться в госпиталь.

В конце января к нам прибыла большая партия раненых с фронта. Мы разбинтовывали повязки, наложенные прямо на передовой. Кровати пришлось установить не только в палатах, но и в коридорах. Легкораненых расположили на койках по двое. Мы едва успевали раздевать их, обрабатывать и перевязывать раны.

Видимо, я неплохо справлялась, потому что вскоре меня перевели в операционную, чем я очень гордилась. Я, которая раньше не могла переносить одного вида крови и брезгливо относилась к различным запахам, приучила себя к работе в новых условиях. Постепенно привыкла и к запаху операционной, и к виду свежих ран. Мне, как новичку, поручали снимать с ран старые повязки и производить дезинфекцию. Много всевозможных ран увидела я, но не было ничего страшнее ран от обморожения. Я не могла смотреть на отстающее от костей черное человеческое мясо. Увидев, как я страдаю, врач поручил перевязку обмороженных госпитальной сестре.

Питание в госпитале было скромным, поэтому мы в детском доме, не ставя об этом в известность своих воспитателей, начали потихоньку собирать продукты. Каждый из нас оставлял небольшие кусочки от своих порций хлеба и масла, а иногда нам удавалось что-нибудь унести с кухни или даже со склада, куда мы имели доступ. Мы хитрили, стараясь утаить лишний кусочек, лишь бы только получше накормить раненых.

К весне число раненых несколько уменьшилось, и госпитальная жизнь вошла в свою обычную колею. Легкораненых перевели в другие места, а в нашем госпитале остались только тяжелораненые. Попадались и такие, которым должны были ампутировать ноги и руки. В моей палате таких раненых было двое. Один из них до войны был крестьянином. Он совсем упал духом и уже полностью отказался от мысли жить, хотя раны его не были смертельными. Он не хотел есть, не разговаривал, не разрешал, чтобы его мыли, брили, и не слушал советов врачей.

Второго раненого звали Борисом. Это был молодой инженер, служивший в военно-морском флоте. Его раны были очень опасны. Еще во фронтовом госпитале ему ампутировали отмороженные руки и ноги, но, видимо, неудачно, так как после этого ампутацию пришлось повторять трижды; кроме того, у него были пробиты пулями легкие. Однако Борис верил в то, что будет жить, будет ходить на протезах, обязательно пойдет в лес и во что бы то ни стало станет работать — ведь он инженер. Он просил меня приносить ему нужные книги. Из них я на большой лист бумаги выписывала для него какие-то формулы, и он заучивал их.

К маю положение в госпитале настолько стабилизировалось, что состоявшие в штате медсестры и санитарки уже без нашей помощи могли обслуживать всех раненых. Дирекция детского дома была заинтересована в том, чтобы нас поскорее освободили от работы в госпитале, потому что нам нужно было готовиться к экзаменам на аттестат зрелости. Педагоги всегда остаются педагогами, независимо от того, идет война или нет: им важно, чтобы их ученики как можно лучше учились. Я же была готова остаться работать в госпитале и не сдавать никаких экзаменов; все мои мысли были заняты только ранеными. Однако меня крепко раскритиковали, и мне ничего не оставалось, как снова засесть за учебники. Экзамены я сдала только на «удовлетворительно».

Сразу же после сдачи экзаменов передо мной встала проблема: что делать дальше, чем заняться? В детском доме был заведен такой порядок: дирекция после окончания воспитанником средней школы устраивала его учиться в вуз или, если он этого хотел, на работу. Тех, кто навсегда прощался с детским домом и начинал самостоятельную жизнь, снабжали одеждой и постельными принадлежностями. Несмотря на то, что шла война, выдали все положенное и нам. Большинство выпускников пошли в университеты. Я учиться дальше не хотела и решила закончить курсы медицинских сестер, чтобы попасть в санитарный поезд или прямо на фронт.

Директор детского дома поддержал мое решение и разрешил мне до окончания курсов медсестер жить в детском доме. Когда прошло два месяца моей учебы на курсах, я получила письмо от Миклоша Чиллага, в котором он приглашал меня и Тамару в Москву. В Москву я решила поехать. Перед отъездом мне устроили торжественный прощальный ужин. Повара постарались и приготовили великолепные холодные закуски. Проводы происходили в канцелярии дирекции. Когда в кабинет внесли тарелки с закусками и поставили их на стол, я от удивления онемела. Директор пытался приободрить меня, уверяя, что все это съедобно и все можно смело есть. Я долго смотрела на великолепно оформленное блюдо, а затем осторожно подняла на вилку грибок и положила его в рот. Грибок мгновенно растаял во рту — сделан он был из сливочного масла.

В конце июля 1943 года я приехала в Москву. К тому времени мои тетя и дядя привели в порядок квартиру. Дядя опять работал в Министерстве сельского хозяйства. Тетушка тоже пошла работать: она стала косметичкой, неплохо зарабатывала. После долгого обсуждения моей дальнейшей судьбы было решено, что я запишусь на курсы радисток. В то время большинство радисток после окончания курсов посылали на фронт. Так я попала на шестимесячные курсы радисток, а после их окончания снова оказалась перед выбором жизненного пути. Была я тогда совсем молоденькой и жаждала романтики. В нашем доме жила одна девушка, от которой я узнала, что ее брат работает на речном пароходе радистом. Не раздумывая, я решила последовать его примеру.

Я взяла в руки телефонную книгу, отыскала в ней номер Министерства речного флота и попросила соединить меня с отделом кадров. Когда меня соединили, я коротко сказала, что хотела бы работать радисткой на каком-нибудь пароходе. Человек, с которым я разговаривала, удивился и спросил, почему я обратилась именно к нему. Немного подумав, он сказал, что им действительно нужны радисты, хотя и не такие молоденькие, как я, но все же пригласил меня зайти для переговоров.

В министерстве меня приняли с любопытством. Инспектор отдела кадров, увидев меня, заулыбался. Роста я была небольшого, от нелегкой жизни и скудного питания была так худа, что в восемнадцать лет мне никак нельзя было дать больше пятнадцати.

По-видимому, моя смелость и решительность понравились инспектору, потому что ровно через неделю я была зачислена в штат министерства на должность радистки, что, учитывая военное время и то, что я была иностранкой, было делом немалым. Сначала меня назначили стажером на радиостанцию, которая находилась километрах в двадцати от Москвы в зоне, свободной от помех. Там были установлены антенны, а в большом зале стояли радиопередатчики. Я должна была принимать в строго определенное время позывные подходящих к столице пароходов, а затем сообщать об этом в Центр, который находился в Москве. Требовалось обеспечить одновременный прием нескольких радиостанций, и это было делом нелегким, потому что в передаче текстов по телеграфу ошибки недопустимы. Рабочее время продолжалось с восьми вечера до восьми утра. Сначала мы выполняли дневное задание вдвоем, а затем я осталась одна, так как второго радиста забрали в армию. Работать было трудно, но я любила ночные дежурства, а в музыку азбуки Морзе, можно сказать, была прямо влюблена.

Зарабатывала я четыреста рублей в месяц, причем половину этой суммы тратила на театры. В Москве я еще ближе познакомилась со студентами, которых знала по детскому дому. Мы часто собирались вместе, и, пожалуй, не было в столице такого спектакля или концерта, который бы мы не посетили. Несмотря на то, что шла грозная война, в столице театральная жизнь била ключом, достать билеты на хороший спектакль было так же трудно, как и до войны. Москвичи театралы буквально атаковали театры, когда в них шло что-нибудь интересное. Довольно часто мы ходили в Дом работников искусств, куда вход был бесплатный.

В сентябре 1943 года мне пришлось снова переезжать. В Москве в то время возникли трудности с топливом. Каждое крупное предприятие или министерство начало создавать так называемые бригады заготовителей. Я записалась в бригаду по заготовке сельскохозяйственных продуктов, так как считала, что у меня в этой области имеется богатый опыт. От нашего министерства была выделена группа в двадцать человек. Ехать нужно было в столицу Чувашской автономной республики Чебоксары.

От Москвы до Горького мы ехали поездом, а дальше до места назначения пароходом, битком набитым пассажирами.

В Чебоксарах нас встретил сильный ливень. Я до этого много слышала о плохих дорогах в маленьких городах, но того, что увидела собственными глазами, я не могла себе представить даже во сне. Обувь нам сразу же пришлось снять, потому что ноги увязли по щиколотку в густой липкой грязи. К нашему счастью, по центральной улице города были проложены деревянные мостики, выполнявшие роль тротуара. По ним можно было ходить спокойно.

По обе стороны главной улицы стояли одно- и двухэтажные домики. Весь город больше походил на большую деревню. Из конторы госхоза, находящейся в Чебоксарах, нас послали в село в километре от города. Половину населения села составляли русские, половину — чуваши. Дома, в которых жили русские, были больше и красивее чувашских. Меня поселили в доме, где жила многодетная чувашская семья. Приняли меня исключительно тепло и дружелюбно, отвели для ночевки самое лучшее место — большую русскую печь.

Работали мы либо в поле, где копали картошку, либо в садах, где собирали яблоки.

Через месяц мы прощались с гостеприимными хозяевами, устроившими нам торжественные проводы в сельском клубе. Каждого из нас они одарили таким количеством картофеля и овощей, сколько мы были в силах унести. Такая щедрость потрясла всех. Нас завели в амбар, где мы и должны были взять продукты, но тут оказалось, что у хозяев нет ни одного мешка. В то время это был дефицит. Мои хозяева подарили мне наволочку, и я, насыпав в нее картофеля, поехала обратно в Москву.

В ноябре 1943 года меня вызвали в загранбюро Венгерской коммунистической партии.

Беседовал со мной Золтан Ваш. Сначала он поинтересовался моей работой, а затем сразу же перешел к делу:

— Мы хотели послать нескольких товарищей на нелегальную работу в Венгрию. Им нужен радист, который поддерживал бы связь с Центром. Вот я и вспомнил о вас.

Сначала мы разговаривали по-русски, но скоро Золтан Ваш перешел на венгерский язык. Я пыталась отвечать ему по-русски, но он хотел, чтобы я говорила только по-венгерски. Наконец он не выдержал и сердито сказал:

— Я вижу, вы основательно забыли венгерский язык! Как же я вас пошлю в Венгрию, когда каждому встречному станет ясно, что вы приехали из-за границы!

Так и не послали меня в тот раз.

В начале декабря меня снова вызвали к Вашу. Я с нетерпением думала о том, что он мне поручит.

Ваш объяснил, что они посылают группу венгров в советский партизанский отряд, и спросил, согласна ли я стать переводчицей и радисткой одновременно.

Немного подумав, я согласилась. Задание показалось мне интересным и романтичным; опасности меня не пугали. Да и что они могли значить для человека, которому всего девятнадцать лет!

С волнением и интересом ждала я встречи со своими соотечественниками.