Десятая

— Итак, я стала десятой по счету, — вспоминает Ева Кардош. — Позже я узнала, что это далеко не счастливое число: например, крестьяне платили церкви десятину, то есть отдавали десятую часть урожая; поденщики на уборке урожая, как правило, получали от хозяев десятую по счету копну в счет платы за свой труд. Видимо, поэтому при упоминании числа «десять» никто не радовался, поскольку тот, кто отдавал десятую часть, считал, что дает слишком много, а тот, кто получал, полагал, что ему слишком мало дают.

Для того чтобы стать десятой, мне пришлось из Мако приехать в Москву. И вот я с волнением и нетерпением жду встречи с незнакомой мне девяткой.

Мои первые воспоминания относятся к дому моих дедушки и бабушки, которые жили в Мако. Во дворе дома пестрели кучи песка и извести, потому что в одной из комнат жил квартирант, работавший в какой-то строительной конторе. Наша семья занимала второй этаж, где размещались просторная передняя и три комнаты. В передней стоял большой стол, за которым работали мой дед с двумя дочками: они шили шляпы и делали искусственные цветы для местных дам. Жизнь всей нашей семьи проходила в этой передней: здесь обедали, здесь же работали, ссорились, обменивались сплетнями и слухами. Мои тетушки были уже немолодыми, им давно пора было выйти замуж, но, как говаривала моя бабушка, кому нужна беднота, да еще в лице девки.

Шли годы, и в доме все чаще говорили о замужестве. Я почти целыми днями крутилась в передней, разглядывая яркие красивые цветы и слушая вздохи своих тетушек, становившиеся все протяжнее и печальнее.

Скоро и меня посвятили в таинство их мастерства: я научилась скручивать лепестки для роз и вырезать листья. Дедушка с бабушкой любили меня: я была у них единственной внучкой.

Лица своей матери я не помню: мне было только три года, когда она развелась с отцом и уехала. Единственное, что осталось в моей памяти, это мокрое полотенце, которое клали мне на лоб, когда я болела воспалением легких. До восьми лет я часто видела отца, когда он приезжал к родителям в Мако. Два лета я жила у него, в селе неподалеку от Мако, где он имел небольшую адвокатскую контору, дел в которой, однако, было невпроворот.

Самый красивый дом в селе принадлежал моей мачехе. Обставлен он был бйдермайеровской мебелью. Адвокатская контора отца находилась в отдельном помещении. Вся жизнь в доме сосредоточивалась на кухне, потому что днем жалюзи закрывали все окна в комнатах, чтобы от солнца не выгорала обивка на мягкой мебели. Самым веселым местом были двор и сад, где бродили свиньи и домашняя птица. Мачеха не только хорошо вела хозяйство, но и умело приумножала его.

По вечерам отец жил «общественной» жизнью. Он уходил в корчму, играл там в карты или в кегли, а то и немного выпивал, если мачеха давала ему денег. Часто отец вспоминал золотые времена, когда он жил и работал в Пеште, а моя мама отдавала ему до последнего филлера все деньги, которые ей удавалось заработать шитьем, а он с друзьями беззаботно проматывал их за несколько дней. Сейчас же стоило ему только немного задержаться, как мачеха сразу же посылала меня за ним.

Я всегда стыдилась таких поручений и старалась незаметно проскользнуть в корчму, где отец азартно играл в карты с местными богачами. Тайком я залезала под стол и оттуда тихонько дергала отца за штанину, и он уже знал, что ему пора идти домой.

Как только лето прошло, меня посадили в автобус и отправили в Мако к деду с бабкой. В школу я пошла с опозданием, когда учебный год уже начался. Ученики с любопытством уставились на меня, а я расплакалась и никак не хотела оставаться в классе. Особенно я боялась перемен, когда вся орава ребятишек выскакивала во двор, а я одна оставалась стоять посреди грязного коридора. Среди детей я чувствовала себя чужой, и они смотрели на меня как на чудачку. Позже я поняла причину этого: ведь все в городе хорошо знали историю моей матери, которая была коммунисткой и эмигрировала в Советский Союз.

Как-то весь наш класс собрался на какую-то экскурсию. Учительница, расставляя нас парами, поставила меня с девочкой, которую сопровождал отец. Этот представительный, хорошо одетый мужчина тут же решительно запротестовал, воскликнув:

— Вы думаете, моя дочь пройдет через весь город в паре с этой русской?!

С того момента я стала еще больше бояться школы и частенько прогуливала уроки, слоняясь без дела по базару среди торговок, которые тоже знали историю моей матери, но всегда жалели меня.

Мама сделала все, чтобы забрать меня к себе в Москву. Когда один из ее братьев собирался эмигрировать, выхлопотали разрешение и для меня. В те времена это было сенсацией, и потому неудивительно, что в Мако об этом говорили буквально все. Люди никак не могли понять того, как можно было уехать в страну, одним названием которой официальная пропаганда вот уже который год пугала всю Венгрию.

Начались приготовления к моему отъезду. Дедушка с бабушкой и мои тетки превзошли самих себя, желая показать, что я у них жила безбедно. Они нашили мне множество платьиц — одно лучше другого, голубых в белую полосочку матросок с разными воротничками, муслиновых фартучков, батистового белья, сшили даже пальто из бархата. Все это с трудом помещалось в чемодане. Местные портные как будто хотели показать, на что способны в Мако. Я же едва успевала ходить на примерки.

Наши хлопоты сопровождались постоянными разговорами о России. К нам то и дело заходили соседи и знакомые, которых собиралось так много, что им тесно было в громадной передней. Все они говорили наперебой, стараясь запугать меня тем, что у матери мне все равно жить не придется, потому что у нее много мужей — ведь там сейчас в моде свободная любовь. По ночам мне стали сниться кошмары, но я упрямо настаивала на поездке к маме. В конце концов кто-то из соседей сказал, что не стоит меня так красиво причесывать, так как «там все равно всех стригут наголо». Эта угроза подействовала на меня. Когда все мои многочисленные юбочки и матроски были уже уложены в чемодан, а из Пешта приехала тетушка, чтобы забрать меня с собой, я убежала из дому, пошла на пляж и вернулась домой лишь на следующее утро, гонимая голодом. Тетушка моя очень спешила и, не дождавшись меня, уехала в тот же вечер.

Я ожидала, что меня станут ругать или даже побьют за то, что я убежала, но ошиблась. Дедушка с бабушкой приняли меня спокойно, в душе они, видимо, радовались тому, что их единственная внучка останется с ними. Их огорчало, что мои многочисленные наряды, которые я должна была продемонстрировать в «большом свете», увидят теперь только в Мако.

Мой «побег» задержал меня в Мако на целых полтора года.

Однако мама стала чаще писать мне и звать к себе. Она нашла одну супружескую пару, которая должна была выехать в Советский Союз и которая по просьбе мамы согласилась взять и меня. Теперь подготовка к поездке шла тихо и незаметно, без особых разговоров и шитья нарядов. Я сама узнала об этом только тогда, когда за мной в большой красивой машине приехал отец, чтобы отвезти меня на станцию. Времени для прощаний не было; меня усадили в машину, туда же положили чемодан с вещами, и мы поехали к поезду. В Пеште я познакомилась с моими новыми «родителями», вместе с которыми я поездом поехала в Берлин. В Берлине нас встретили какие-то венгерские товарищи, они же заказали нам машину, на которой нас привезли в большой серый дом, где нам выделили комнату.

Товарищи предупредили нас, чтобы мы не показывались на улице, так как по городу снуют группы фашиствующей молодежи, от которой можно ждать чего угодно. Несколько дней мы действительно никуда не выходили из дому; к тому же выяснилось, что в моем гардеробе не оказалось зимнего пальто, а ведь приближалась зима. На следующий день к нам в комнату пришел скорняк с заготовками овчины и тут же сшил мне хорошую теплую шубку. Вскоре мне достали и другие теплые вещи.

Я очень удивлялась тому, что за все это не нужно было платить, а моя новая «мама» объяснила мне, что все это делает МОПР.

Через несколько дней любопытство все же вывело нас на улицу. Когда мы шли, за нами увязалась группа студентов. Сначала они только что-то кричали, а затем начали бросать в нас камнями. Мы побежали, они бросились за нами. Через проходной двор нам удалось скрыться. Я тогда очень перепугалась, хотя ничего не понимала. Да разве могла восьмилетняя девочка понять, что это были предвестники фашизма?

Разумеется, я очень обрадовалась, когда узнала, что мы можем ехать в Советский Союз. Официальное разрешение у нас было только до советской границы, но мои «родители» знали, что по ту сторону границы нас ждут. Мне еще раз строго наказали называть моих сопровождающих в поезде только «папой» и «мамой», а чтобы не возникло никаких недоразумений, приказали побольше молчать.

Повторять это дважды не было необходимости: я и сама не знала, о чем можно разговаривать с двумя совершенно незнакомыми людьми, которые к тому же были ужасно напуганы тем, что их могут вернуть обратно. Я молча смотрела в вагонное окошко, про себя считала километры и тоже в душе волновалась. И неудивительно: ведь в последнее время мне приходилось слышать немало рассказов о границе, которая время от времени изменяется самой историей. Мне не терпелось поскорее увидеть, как же она выглядит, эта загадочная граница.

И вот однажды наш поезд остановился перед воротами, на которых крупными буквами было что-то написано. На ближайшем доме были такие же крупные буквы, и я спросила «маму», что там написано.

— «Кто не работает, тот не ест», — ответила «мама».

От такого объяснения я сразу же загрустила, но «родители» успокоили меня, сказав, что на детей этот лозунг не распространяется.

Затем все наши чемоданы куда-то унесли, и я почему-то очень переживала за тот, в котором находилась моя новая шубка. От усталости и волнений я задремала, а когда проснулась, узнала, что наши вещи вернули нам и мы можем ехать в Москву.

О приезде в Москву у меня сохранились лишь обрывки воспоминаний: какие-то дома, то большие, то маленькие, крохотные лавки и магазинчики. Потом наш конный экипаж остановился перед шестиэтажным домом. Забрав чемоданы, мы в лифте поднялись на пятый этаж. Вдоль длинного коридора по обе стороны виднелись двери. Сердце мое учащенно забилось: какая же дверь наша? Мы уже дошли почти до конца коридора, где стало несколько светлее, так как через окна дневной свет проникал в коридор. И вдруг я увидела, что навстречу мне бежит какая-то женщина. Она порывисто обняла меня и начала жадно целовать. Сказать я ничего не могла, но поняла, что это моя мама.

Думая о маме, я почему-то всегда представляла ее старой женщиной, а тут передо мной стояла молодая красивая дама в светлом шелковом платье. Каштановые волосы ее рассыпались по плечам, глаза так и светились радостью. Мама мне очень понравилась, я уже гордилась ей, хотя и смотрела на нее несколько отчужденно.

Мы вошли в маленькую комнатку, где уже собралось много людей.

Меня представили моему дяде Ференцу Биро и его жене (Фери жил в СССР с 1925 года). Скоро народу в комнате стало еще больше: пришли соседи, чтобы увидеть чудесную девочку, которая приехала сюда из-за границы, да еще из капиталистической страны.

Пришли и дети. Им было любопытно посмотреть на меня: такая ли я, как они, или не такая, умею ли играть, шутить и смеяться? Скоро от натянутости не осталось и следа. Соседская девочка по совету родителей принесла деревянную куклу, которую мы стали по очереди дергать за веревочку, заставляя ее прыгать и бить в медные тарелки. Через какие-нибудь полчаса классовые различия были начисто стерты. И лишь в коридоре детишки по секрету сообщали взрослым жильцам дома о том, что в квартиру номер 409 приехала девочка-буржуйка.

Вечером в маленькой комнатке по случаю моего приезда состоялся настоящий пир. Один за другим приходили соседи, все что-нибудь приносили: кто-то — большой кусок сахара-рафинада, кто-то — немного жира, кто-то — копченую рыбу. Все они как-то хотели продемонстрировать свое дружеское отношение ко мне, маленькой черноволосой девочке. Венцом ужина было жаркое из кролика. Моя тетушка объяснила мне, что студенты держат во дворе кроликов и каждый из них раз в две недели получает по кролику. Мама со страхом смотрела, как я с гримасой жую крольчатину, как откусываю черный хлеб, с которым в ту пору были затруднения.

На какое-то время эта маленькая комнатка стала для меня домом. В те времена пятнадцатиметровая комната считалась хорошей жилплощадью. В соседней комнате жил художник с женой. Он с гордостью показывал мне свои картины. Дядюшка вечером со смехом рассказывал жене о том, что в моем лице художник приобрел нового почитателя его декадентской живописи.

Большую часть нашей комнаты занимала оттоманка, покрытая дорогим ковром. Днем я играла на ней с соседскими ребятишками. Мы рассказывали друг другу сказки, мечтали, если, конечно, я не каталась на лестнице по перилам, чему научилась от ребят. С детворой я познакомилась быстро. Прошло немного времени, и страх, с которым я ехала к матери, прошел.

Когда мама была свободна, она брала меня в город гулять, показывала большие стройки, стараясь не пропустить ничего красивого или интересного.

— Видишь, доченька, все вокруг — наше! Ты понимаешь?

Этого я, разумеется, не понимала, да и как я могла понять, если в Мако мне постоянно твердили, чтобы я ни к чему не притрагивалась, так как это не мое. Мама старалась мне все объяснить, и здесь ее терпению и воодушевлению не было границ. Мне же очень нравилось, что огромный кирпичный дом, который строился неподалеку, был моим и что все здесь работают ради меня и для меня. Часто мы возвращались домой поздно вечером, усталые, но полные впечатлений. Мама отводила меня к тетке, а сама шла спать к знакомой. Тогда у нее еще не было своей квартиры, она часто не знала даже, где будет спать. Однако это не мешало ей быть всегда веселой и много рассказывать о заводе, где она работала. Она хотела как-нибудь взять меня на завод, и я с волнением ждала, когда же настанет этот день.

Оказалось, что меня ждали на заводе. Мне надарили множество всяких игрушек, которые сделали специально для меня. Больше всего мне понравился цех. Кажется, что я до сих пор чувствую его атмосферу, вижу обнаженных по пояс потных рабочих, которые не без гордости показывали мне изготовленную ими продукцию. В жидкое стекло они опускали длинные трубки, а потом мгновенно выдували из стекла различные сверкающие изделия. Я была счастлива, потому что теперь уже знала, что все это принадлежит всем, а значит, и мне тоже.

Постепенно я перезнакомилась с людьми, которые окружали маму. Вскоре она сочла меня достаточно подготовленной для того, чтобы сказать мне, что вышла замуж. Отчим внешне оказался непохож на папу. Это был высокий черноглазый мужчина с черными волосами. В том году он заканчивал сельскохозяйственную академию. Материальной базой его брака явились два центнера картофеля, мешки с капустой и яблоками. Все это он заработал летом на практике и привез в студенческое общежитие, где семейным студентам выделяли по крохотной комнатке. Лишь одно общежитие размещалось в новом кирпичном здании, а остальные — в старых деревянных домах с двориками, похожими на самый настоящий лабиринт. Играть там в прятки для нас, детей, было большой радостью.

Мама была счастлива: теперь вся семья жила вместе.

Однажды мама взяла меня с собой на собрание. В огромном нетопленом помещении собрались студенты; многие пришли с детьми, среди которых были и грудные младенцы, и подростки. В те времена родители довольно часто брали с собой детей на различные собрания, так как оставлять их было не на кого. С малых лет дети находились в курсе событий взрослых, знали их радости и горести. Мы с мамой сели в первом ряду. Я, разумеется, почти ничего не поняла из того, что говорил докладчик, но зато мне понравились воодушевление слушателей и горячий прием, оказанный ими докладчику. От этого в холодном зале казалось теплее. В конце собрания все встали и хором запели «Интернационал», который я слышала впервые.

Мама пела по-венгерски, хотя и умела хорошо говорить по-русски. Песня мне так понравилась, что я начала тихонько подпевать, путая русские слова с венгерскими. И вдруг я перехватила счастливый взгляд мамы.

К тому времени я уже довольно бегло говорила по-русски. Языку меня выучили русские ребятишки, с которыми я играла во дворе. Мама с радостью следила за теми изменениями, которые происходили во мне. Правда, мне надоело есть морковь и картошку, но в тот год и эти продукты считались богатством. Мяса мы почти не видели.

Приближалась зима, ударили первые морозы, пошел снег… Мама все чаще и чаще стала обсуждать с отчимом вопрос о том, что делать со мной. Ей не хотелось оставлять меня в нетопленой комнате. И тут мамина сестра Чиллаг Миклошне, которая жила на Украине, где работала вместе с мужем в совхозе, пригласила меня и маму к себе на зиму. Она написала, что они ни в чем не нуждаются, что детей у них нет, хотя им всегда хотелось их иметь, а в степи зимой они чувствуют себя такими одинокими. Мама скрепя сердце отпустила меня, потому что другого выхода у нее не было.

И вот я снова в дороге. Вагоны забиты до отказа: люди лежат и сидят, даже самые верхние багажные полки заняты людьми. Поездов мало, а пассажиров полным-полно. Горожане едут в деревню, чтобы достать там продукты, а деревенские едут в город, чтобы выменять на продукты, которых и у них немного, вещи.

Я очень любила ездить на поезде. Мне нравилось разглядывать станции, людей. Когда поезд останавливался, его мгновенно окружали крестьяне и крестьянки, сразу же начинались торг и обмен. На каждой станции имелась будка, в которой можно было набрать кипятку, за которым, как только поезд останавливался, пассажиры с большими чайниками и жестяными бидонами бежали наперегонки. Зимой чаем грелись, летом — охлаждались, и не было большего удовольствия, чем выпить несколько чашек ароматного чая с сахаром вприкуску. Правда, сахар тогда был большой редкостью и чай зачастую приходилось пить вприглядку. Иногда и заварки не было, тогда пили просто кипяток. Ради шутки рассказывали историю о том, как пили чай в Сибири еще при царе: подвешивали кусок рафинада к потолку над столом и, глядя на него, пили чай — это называлось вприглядку. Мы приближались к югу, и снегу на полях становилось все больше. Через двое суток мы наконец прибыли на землю обетованную.

Мама еще издалека узнала мужа сестры, который приехал за нами на станцию на санях. Меня закутали в тулуп, и мы тронулись по заснеженному полю в совхоз, до которого, по словам дядюшки, было всего двадцать пять километров.

Сани, запряженные лошадью, легко скользили по безбрежному белому полю, в котором — куда ни посмотри — не видно ни домика, ни деревца, ни даже куста. Повсюду один лишь слепящий белизной снег. Глаза мои быстро закрылись, и я крепко уснула.

Разбудил меня собачий лай. Я открыла глаза и увидела среди белого поля длинный дом под черепичной крышей. И в тот же миг в одном из окошек блеснул свет, дверь распахнулась. Навстречу нам бросилась молодая женщина в пуховом платке, сестра моей матери.

Нас сразу же завели в просторную кухню, в которой топилась печка. Тетушка моя засуетилась, забегала, и через несколько минут на столе появились давно не виданные яства — ароматный окорок с толстым слоем жира, колбаса, шкварки, соленые огурцы и квашеная капуста. Я не верила своим глазам. Все это было похоже на сон. Тетушка отрезала от круга большой кусок колбасы, но я уставилась на розовую ветчину. Мне дали большой кусок ветчины, и я с жадностью начала есть ее даже без хлеба.

После этого поистине княжеского ужина нас отвели в комнату, в которой стояли три железные кровати с огромными перинами и подушками, как это принято у украинцев. Комнаты и здесь не отапливались, потому что дров в степи негде взять. Зато продуктов было сколько угодно. Мой дядюшка уже два года работал в совхозе, а почва здесь была черноземной и давала богатые урожаи.

Меня оставили в комнате одну, потому что мама целых пятнадцать лет не видела сестру и хотела вволю наговориться с ней, а я только помешала бы им. Однако заснуть я не могла. В комнате слышались какие-то странные звуки, то ли скрипели половицы, то ли скреблась в углу мышь, и меня охватил страх.

Моя тетка в свое время вышла замуж за Миклоша Чиллага, который учился на инженера-механика в Англии, и сразу же уехала из родительского дома.

В жизни молодоженов было много трудных, но интересных лет. Дело в том, что Миклош с пятнадцати лет принимал активное участие в молодежном и студенческом движении. От этого движения он не отошел и в Лондоне. В марте 1919 года он вернулся в Венгрию, где в дни Венгерской Советской Республики возглавил отдел печати Наркомата иностранных дел. После падения республики его арестовала полиция, а когда он в 1924 году вышел на свободу, то сразу же эмигрировал во Францию.

Это был очень образованный человек. Он знал четыре иностранных языка, любил музыку, искусство, спорт, особенно футбол. Во Франции он занялся партийной работой, за что и был выслан из страны в 1931 году. Тогда он работал в одной из гостиниц. Начальник парижской полиции лично вызвал его к себе и сказал, что если он согласен сотрудничать с полицией, то может остаться в стране, в противном случае его немедленно вышлют из Франции. Шеф полиции надеялся, что для Чиллага собственное благополучие дороже всего на свете. Чиллаг наотрез отклонил такое предложение, за что и был выслан из страны в сорок восемь часов. С помощью Коминтерна в 1932 году он вместе с женой попал в Советский Союз, где получил задание организовать на Украине крупное механизированное хозяйство.

Грандиозность задания понравилась Чиллагу, и он без колебаний согласился. Моя тетя быстро привыкла к новым условиям. Правда, порой ее охватывала тоска по городской жизни. Тогда она снимала с плеч белый пуховый платок и, вытащив дорожный чемодан, доставала из него купленное в Париже платье, которое тут же надевала, долго красуясь в нем перед зеркалом.

Дядюшка много рассказывал мне о своей работе. Совхоз был создан два года назад. Когда он принял совхоз, на этом месте стояло всего несколько домов. Сейчас же хозяйство так разрослось, что имеет собственную электростанцию, мастерские по ремонту сельскохозяйственной техники, 110 тракторов СТЗ, 24 комбайна «Запорожец» и много других машин. Есть в поселке своя школа, Дом культуры. Но, пожалуй, больше всего дядя гордился пекарней, которую местные мастера построили по его чертежам.

На следующий день мама уехала в Москву, а я осталась на новом месте. Под вечер к нам один за другим потянулись соседи: им хотелось посмотреть на девочку, приехавшую из-за границы. Мне приходилось рассказывать им о том длинном пути, который я проделала от Венгрии до Москвы. Чем больше собиралось людей, тем красочнее становился мой рассказ. Однажды кто-то принес старенькую географическую карту, и я, проследив по ней свой маршрут, сама удивилась тому, как много километров проехала.

Вскоре меня записали в школу. Сначала я шла туда с опаской, уж очень живо было в моей памяти воспоминание о школе в Мако. Пугало меня и то, что здесь все говорили по-украински, как-то странно растягивая слова. Однако и дети, и учительница приняли меня очень тепло. В ту школу ходило не так уж много учеников, поскольку на главной усадьбе жили только специалисты, а основная масса рабочих совхоза жила по деревням. Школа размещалась в одноэтажном доме, но рядом с ним уже строили для нее кирпичное двухэтажное здание. Первоклассники ходили в школу в первую смену. Было нас человек двадцать. Я, еще не научившись как следует говорить по-русски, должна была учить украинский язык. По правде говоря, он мне дался без особых трудностей.

Во вторую смену в школе занимались старшеклассники, а по вечерам — взрослые. Среди них были и молодые, и пожилые, и старики. Взрослые приходили в школу уставшими после трудового дня, но учились упорно. Совхозу требовались образованные люди, а многие из приходивших в школу кончили всего по нескольку классов. Старики же были вообще неграмотными и теперь учились читать и писать.

Заработная плата работников совхоза была небольшой: ее только-только хватало на самое необходимое. С хлебом положение обстояло не лучше: все нужно было сдавать государству, потому что в городах с продовольствием было тяжело. Хлеб и в деревне выдавали по строгому учету. Бывали случаи, когда сало приходилось есть без хлеба. Картофель и зелень можно было выращивать на личном огороде, разрешалось откармливать скот.

Мы находились в некоторой степени в привилегированном положении: дядя считался иностранным специалистом, а для них в городах были открыты особые магазины, где можно было купить такие вещи, о которых население и не мечтало.

В тот период проводилась политика ликвидации кулачества как класса, и украинские кулаки, организовав банды, бродили по степям, не желая, как они выражались, «работать на Советы». Коллективизация началась еще в 1929 году и теперь, по сути дела, уже заканчивалась. Кулаки начали понимать, что ни саботажами, ни поджогами, ни убийствами из-за угла колхозных активистов нельзя остановить этот процесс.

Мы боялись раскулаченных бандитов, готовых на все. Взрослые по ночам никого не впускали в дом на ночлег. Бандиты ночевали в погребах или сараях, а днем просили женщин дать им поесть. Днем они не казались такими страшными, и женщины, жалея их, давали им хлеба и сала.

Во время долгих зимних вечеров украинские женщины обычно собирались на кухне, где вязали, шили и рассказывали сказки или какие-нибудь страшные истории. Эти рассказы я запомнила на всю жизнь. Я верила каждому сказанному слову и, когда ночью слышала скрип половиц или завывание ветра, испуганно накрывалась с головой теплым одеялом.

Однажды дядя, вернувшись домой, проговорил:

— Представляете, сегодня ночью от нас увезли десять самых лучших работников! Приехали за ними из райкома и увезли в Харьковский университет учиться!

Тогда бывали и такие случаи. Советскому государству нужны были образованные люди, без опоры на которых невозможно было существовать в капиталистическом окружении. Страна проводила коллективизацию, создавала крупные сельские хозяйства, а затем встала на путь индустриализации. Такие великие задачи нужно было осуществить в короткий срок, а специалистов не хватало. На повестку дня был поставлен лозунг Ленина: «Учиться, учиться и учиться!»

Лучших рабочих начали направлять на учебу на рабфаки и в вузы. Тяга к образованию была так велика, что даже немолодые, обремененные семьей люди ходили на курсы, а затем садились на вузовскую скамью. Партия направляла на учебу своих активистов. Был брошен лозунг: «Тысячи в вузы!» Очень скоро таких людей стали называть парттысячниками.

На учебу посылали не только партийные органы, но и комсомол и профсоюзы.

Большая часть посланных на учебу не имела среднего образования, хотя и обладала опытом практической работы. Среди них встречались даже руководители крупных предприятий; для них организовывали годичные курсы, на которых они наверстывали упущенное. Занимались они с утра до позднего вечера, жили в общежитиях.

Другой мой дядя, Ференц Биро, по партийной путевке был послан на подготовительные курсы в Рыбинск, небольшой город на Волге. После окончания курсов его направили в авиационный институт в Новочеркасске.

Это был богатый казацкий район, в котором жило много кулаков. В гражданскую войну здесь находилась ставка белого генерала Краснова. Здесь парттысячников не жаловали. И хотя гражданская война окончилась еще в 1921 году, но в этих местах все еще вспыхивали кулацкие мятежи.

Студенты должны были сами обеспечивать себя топливом, доставать продукты. И с жильем в ту пору было нелегко.

Учиться было трудно, но преподаватели делали все, чтобы передать свои знания молодежи. Даже реакционно настроенные профессора, заботясь о своем престиже, были заинтересованы в том, чтобы студенты лучше усвоили их предмет.

Наконец после долгой зимы наступила весна. Теплые солнечные лучи пробудили степь к жизни, снег быстро растаял и превратил землю в море вязкой грязи. Воды собралось столько, что она не находила стока. Но потом подул сильный ветер, и вода постепенно стала спадать.

Мы, дети, особенно радовались весне с ее пестрыми красками и звонкими трелями. Когда вода немного сошла, мы начали ходить в школу на ходулях, которые сами сделали. Когда же земля окончательно просохла, для нас нашлось новое развлечение: вместе со взрослыми мы поджигали степное жнивье. Удивительное это зрелище — видеть, с какой быстротой огонь пожирает огромное пространство.

Весной в теплые вечера женщины с вязанием или шитьем в руках усаживались на завалинке около какой-нибудь хаты и пели. Мы подпевали взрослым. Пели старинные печальные украинские, а также революционные песни. Любили петь и партизанские песни. Вместе с весенним обновлением степи обновлялись и люди.

Я вместе с другими детьми целыми днями бродила по покрытой высокой травой степи, разыскивая птичьи яйца, или помогала взрослым на огороде. Огород в ту пору каждый имел такой, какой был в состоянии обработать. Мы на своем огороде сажали картошку, кукурузу, капусту, всевозможную зелень, арбузы и все прочее, что требовалось семье. Картошку сажали не целиком, а разрезая на куски, кукурузу — отдельными зернами: приходилось экономить семенной материал. Но в жирном черноземе и это давало хороший урожай.

Вместе с дядей на пароконной повозке мы разъезжали по бескрайним полям. Земли в хозяйстве было много, поэтому отдельные участки находились далеко от центральной усадьбы. Бригады, обрабатывающие участки, жили в передвижных вагончиках и по нескольку недель не бывали дома. Водой и продуктами их снабжали.

Мне очень нравились эти дальние поездки, я любовалась огромными полями подсолнечника, кукурузы и пшеницы, над которыми высоко в небе парили жаворонки. Любила я и вечера, когда все усаживались вокруг костра. В золе пеклась картошка, вкусно пахло жареным салом. А потом все пели песни.

Я совсем втянулась в эту жизнь, но тут мама начала забрасывать меня письмами. Она очень скучала без меня и просила, чтобы я приехала домой. Отчим закончил сельскохозяйственную академию и, получив диплом агронома, был направлен во вновь организованный колхоз, расположенный на берегу Оки. Делать было нечего, пришлось проститься со ставшей мне такой дорогой украинской землей и ехать к маме.

Два года я прожила с мамой в деревнях, переезжая через некоторое время из одной в другую. Отчима примерно через каждые полгода посылали в новый колхоз с задачей поставить там хозяйство на ноги. Вот нам и приходилось ездить с места на место, можно сказать, все время находиться среди чужих людей, и к этому я никак не могла привыкнуть.

Тем временем наша семья увеличилась. В селе на Оке у мамы родилась девочка, которую назвали Тамарой. Врачи не советовали маме иметь второго ребенка, опасаясь, как бы это не сказалось на ее больных легких. Однако мама и в этом показала себя упрямой, считая, что ребенок еще больше укрепит семью. Когда сестренке исполнилось всего два месяца, мама тяжело заболела, и ее забрали в больницу.

С того дня все заботы о сестренке легли на мои детские плечи. Жили мы тогда в доме кулака, у которого снимали две комнаты. По берегам Оки раскинулись богатые села. Об этом красноречиво свидетельствовали просторные рубленые избы и большие сады возле них. Окна в домах украшали великолепные резные деревянные наличники.

У отчима было очень много работы. Уходя чуть свет из дому, он давал мне указания, что нужно сделать и как ухаживать за сестренкой, и возвращался домой поздно вечером. Обычно он приносил мне кулечек конфет.

Я не имела ни малейшего представления о том, как нужно обращаться с грудным младенцем, что, безусловно, сказывалось на здоровье моей крохотной сестрички: она постоянно стонала и плакала. Я должна была ежедневно приносить из города для сестрички материнское молоко. А до города было километров шесть. Ровно в полдень я пешком направлялась в город; правда, иногда меня жалел кто-нибудь из проезжавших на телеге и подвозил до города. И все же, несмотря ни на что, я любила ходить в город, потому что только тогда чувствовала себя на свободе, не слыша плача и кряхтения сестренки.

Я заходила к маме в больницу. Она лежала в большой палате и постоянно что-нибудь вязала. Палаты топили плохо из-за недостатка топлива, кормили тогда в больнице неважно, но мама всегда успокаивала меня, обещая:

— Скоро я выпишусь.

Настала весна, и дорога в город, пересекавшая Оку, сделалась непроходимой. Зимой можно было перейти реку по льду, а весной этого уже не сделаешь. Пришлось начать кормить сестренку козьим молоком, которое нам давали соседи.

Как только мама выписалась из больницы, отчима перевели на новое место, назначив его заведующим учебным хозяйством при сельскохозяйственной академии имени Тимирязева. Хозяйство находилось неподалеку от Москвы. Здесь проводились опыты по выращиванию малины, смородины, клубники. Нам дали трехкомнатную квартиру в бывшей помещичьей усадьбе. Одна комната некогда использовалась помещиком как молельня: стены ее от пола до потолка были отделаны резными деревянными панелями. Эту комнату отдали мне. Глядя на резные стены, мама не раз говорила, как много труда потратили мастера на эту дивную работу, сколько им пришлось пролить пота. Эта фраза так запала мне в душу, что мне все время казалось, что в комнате чувствуется запах пота.

Когда сестренке исполнился год, родителям удалось устроить ее в московские показательные ясли. И само здание яслей, и сад при них были великолепны. Повсюду царила чистота. Воспитание малышей там проводилось по новой системе, суть которой заключалась в том, чтобы ни в коем случае не вмешиваться в жизнь ребенка и не оказывать влияние на его развитие. На практике это означало, что с детишками не занимались, каждого сажали в отдельные красивые стеклянные «клетки», где он был предоставлен сам себе. Кормили их по-научному, с учетом количества калорий, необходимых для нормального развития ребенка. Росли детишки великолепно. Я сама не раз любовалась пухленькими и румяными щечками сестренки, не замечая за свое кратковременное посещение, что она чересчур тихая и молчаливая.

За год на свежем воздухе при наличии множества фруктов и ягод здоровье мамы начало улучшаться, и врачи разрешили ей забрать дочку к себе. Девочке было тогда три с половиной года, но она все еще не умела разговаривать и абсолютно ничем не интересовалась. Сидит, бывало, и молча смотрит прямо перед собой в пустоту. Видимо, новый метод, основанный на полной изоляции ребенка от внешнего мира, сделал свое дело.

И лишь благодаря долгим и кропотливым усилиям нам наконец удалось расшевелить ее и пробудить в ней живой интерес к окружающему. Вся наша квартира была завалена игрушками, из которых сестренка больше всего любила плюшевую кошку. Через полгода она уже начала говорить, а потом, играя с деревенскими ребятишками, сделалась веселой и жизнерадостной.

В русской школе я стала учиться только с пятого класса. До этого я ходила в украинскую школу, и перестраиваться мне было трудно.

Школа размещалась в новом современном здании, где были раздевалка, большая библиотека и спортивный зал. Наша классная руководительница, пожилая женщина, понимала, как мешает мне плохое знание языка, и много занималась со мной, чтобы я поскорее освоила русский язык. Очень часто после уроков она уводила меня к себе домой. Там мы обедали, а потом она занималась со мной русским языком.

Наша школа имела и клуб. Для него было построено отдельное здание. При клубе работали всевозможные кружки. С детьми учебного хозяйства в клубе занимались воспитатели. Это было похоже на современную продленку. Там мы учили уроки, готовили домашние задания, организованно ходили на прогулки. Сотрудники хозяйства организовывали для нас представления и вечера. Мама шила для девочек пышные юбки из тюля и делала разные маски.

Я была проворной и ловкой девочкой, и, заметив это, моя учительница записала меня в гимнастический кружок.

Я стала заниматься гимнастикой. Сначала у меня не все получалось, но я очень старалась.

Однажды на школьном вечере я выступала с чардашем, напевая при этом по-венгерски. Мое выступление всем очень понравилось. Мама смотрела на меня радостными глазами, а затем даже немного прослезилась.

— Доченька, ты совсем забыла венгерский язык, — сказала она с горечью, когда я спросила, почему она плачет.

Осенью мы переехали в Москву, где нам дали самую большую комнату в трехкомнатной квартире со всеми удобствами. Отчим с нами не поехал, он остался в учебном хозяйстве. Жили мы тогда очень скромно, хотя квартплата и паровое отопление стоили буквально копейки. О ремонте тоже не нужно было беспокоиться, так как по заведенному порядку раз в два года всем жильцам, независимо от того, хотели они этого или нет, делали ремонт квартиры, и притом бесплатно.

Мама по состоянию здоровья работала на дому: мастерила красивые абажуры из шелка и новогодние игрушки. Материал ей давали в ателье.

Иногда приезжал отчим, привозил масло, мед, яблоки, но мама ничего не хотела брать у него. Я тайком от мамы брала продукты и ставила на подоконник, который в зимнее время выполнял у нас роль холодильника.

По соседству с нами жила семья, приехавшая из провинции: отец, мать, дочь и два взрослых сына с женами. Комната у них была большая, метров тридцать, и ее перегородили занавесками. Сыновья были рабочими на заводе. Зарабатывали они хорошо, ни в чем не нуждались, кроме квартиры, а с жильем в те годы в Москве было трудно.

И снова я пошла в новую школу. Здесь я пристрастилась к чтению и театру. Записалась одновременно в несколько библиотек. Я активно включилась в школьную жизнь и стала участвовать в различных конкурсах.

Самые лучшие воспоминания остались у меня от летних пионерских лагерей, которых так много в Подмосковье, на берегах рек возле лесов. В лагерях дети жили на всем готовом, ни в чем не нуждаясь. На лоне природы, на свежем воздухе они становились крепче и здоровее.

Мама часто навещала меня в лагере. Однажды она привезла мне красивые кавказские сапожки. Я очень обрадовалась, а мама печально сказала:

— Это Чиллаг тебе прислал. Мне, к сожалению, снова придется лечь в больницу, но к твоему возвращению я уже буду дома.

Тогда я еще не знала, что мама готовится лечь на операцию. Не знала я и того, что ее и до этого оперировали и удалили несколько ребер, чтобы помочь легким работать. Мама никогда не говорила о своей болезни, не жаловалась на трудности, а я, занятая своими детскими заботами, ничего не замечала.

В 1938 году, когда мне исполнилось четырнадцать лет, меня приняли в комсомол. Для меня это было важным событием, тем более что я училась только на четверки, а в комсомол тогда принимали преимущественно отличников, которые к тому же были еще и общественниками. В нашем классе было тридцать два ученика, а приняли только семерых. Мы долго готовились к этому событию, учили устав. Когда же меня спросили, почему я вступаю в комсомол, я так растерялась, что пробормотала что-то маловразумительное. Однако меня все же приняли.

Прошла зима, и здоровье мамы вновь ухудшилось. Ее снова увезли в больницу. С помощью венгерского доктора Хаваша маму положили в туберкулезный санаторий в Сокольниках, где и лечение, и питание были превосходными. Я осталась дома с маленькой сестренкой, которая тоже часто болела, и мне из-за нее приходилось пропускать занятия в школе.

Учителя помогали мне, товарищи из класса занимались со мной. По вечерам иногда заходил кто-нибудь из учителей, но долго так не могло продолжаться.

Тогда мама написала Миклошу Чиллагу письмо, прося его устроить маленькую сестренку куда-нибудь в интернат. В Иваново находился Международный детский дом, в котором воспитывались дети революционеров всего мира, находящихся в тюрьмах или в ссылках. Миклошу удалось устроить туда мою сестренку.

Мама понимала, что жить ей осталось совсем немного, и потому была особенно рада тому, что малышку удалось устроить в хорошее место.

Я, разумеется, ничего не знала о тяжелом состоянии мамы, хотя ежедневно навещала ее. При мне мама всегда старалась быть веселой и спокойной. Мне казалось, что она выздоравливает. Откуда мне, ребенку, было знать, что румянец на ее щеках говорит об ухудшении здоровья.

Потом настало время, когда меня перестали пускать к ней. Но я все равно каждый день ходила в больницу, чтобы хоть в окошко увидеть ее, благо она лежала в палате на первом этаже. А однажды я увидела, что кровать мамы пуста…

На похоронах присутствовали только самые близкие друзья и родственники. По просьбе мамы тело ее кремировали. Все плакали, а у меня и слез уже не было: их я, видно, выплакала тогда, когда ходила навещать ее. Я находилась в таком состоянии, что меня нисколько не тревожило мое будущее.

Вскоре Миклоша Чиллага перевели работать в Москву в Министерство сельского хозяйства, и он вместе с тетушкой переехал в нашу квартиру, где я теперь жила одна. Они взяли надо мной опекунство, а Тамара по-прежнему находилась в детском доме. Я становилась взрослой, только была очень хрупкой и маленького роста. Мальчики меня не замечали, да меня это нисколько и не волновало.

Девочки дружили друг с другом. Воспитывали нас в этом отношении строго. Любовь мы считали делом серьезным, с которым не следует шутить. Если же какая-нибудь девочка вне школы встречалась с мальчиком, на нее смотрели косо.

Я жила жизнью московской детворы, которая не знала никаких забот. Жизнь год от года становилась все лучше. В 1934 году была отменена карточная система, появилось много продуктов. Одного хлеба выпекали до сорока различных видов. Пожалуй, такой разнообразный ассортимент хлеба есть только в Москве: и черный, и ржаной, и серый, и белый, и хлеб с тмином, и обдирный, и много-много другого. Масло тоже продавалось нескольких сортов. Я особенно любила шоколадное масло. Правда, промышленных товаров и обуви было еще недостаточно, но все необходимое имелось. Я нисколько не переживала от того, что мой гардероб не ломился от платьев. Меня гораздо больше, чем наряды, интересовали библиотеки и театры. Зимой я почти каждый день ходила на каток.

В Москве очень много старинных парков. До революции они были местом охоты царя и его приближенных, а после революции стали местом отдыха трудящихся. В них появились зеленые театры, спортивные и игровые площадки. Зимой дорожки парков заливались водой и получались многокилометровые катки.

Мы, молодые люди шестнадцати-семнадцати лет, самозабвенно увлекались театром. В столице, кажется, не было такого театра, куда бы мы ни ходили. Стыдно было не иметь собственного мнения о той или иной театральной постановке. В школе нас довольно часто заставляли писать рецензии на различные спектакли.

Летом же молодежь отправлялась в лагеря или в походы. Свободного времени у меня, можно сказать, совсем не оставалось, так что я не была в тягость тете. Правда, мне частенько попадало от нее за позднее возвращение домой.