Все дороги ведут в Москву

Наша небольшая группа пленных в сопровождении конвоиров медленно двигалась по полевым дорогам, через села и деревни к неведомой цели. Во время остановок в деревнях нас окружали и с любопытством рассматривали женщины, ребятишки и девушки. Поскольку наша форма и цветом и покроем отличалась от уже знакомой им немецкой формы, они никак не могли определить, к какой же нации мы принадлежим.

— Венгры, венгры это, — поясняли наши конвоиры, а вместе с местными жителями и мы сами узнали, что по-русски называемся венграми. Наши конвоиры не запрещали женщинам приносить нам молоко, хлеб. Более того, иногда они сами просили женщин дать нам картошку и посуду, чтобы мы на костре могли сварить себе обед.

Охраняли нас не очень строго. Во время привалов в деревнях конвоиры иногда оставляли нас без охраны, а сами уходили искать картошку и посуду. Но ни у кого из нас не возникало даже мысли о побеге.

Очень удивляло, более того, трогало сердечное отношение к нам русских женщин. Было по-настоящему стыдно перед ними, потому что все мы знали, что ничем не заслужили такого обращения.

В Давыдовке мы попали в первый пересыльный лагерь, где кроме семидесяти — восьмидесяти венгров находилось довольно много немцев.

Разбившись на небольшие группы, мы расхаживали взад-вперед по двору перед какими-то зданиями, разыскивая знакомых и земляков, и тут обратили внимание на плотного, небольшого роста, слегка сутулого солдата-венгра, который с такой деловитостью шнырял между военнопленными венграми, будто был по крайней мере начальником лагеря. Он со всеми заговаривал, а с некоторыми даже пускался в горячие споры, энергично жестикулируя при этом.

Подойдя к нашей группе, он рассказал, что зовут его Йожефом Фабри, что он коммунист из города Кашша. Затем он предложил нам подписать обращение к товарищам, оставшимся на фронте.

Потом среди пленных появился отлично говоривший по-венгерски советский майор (как я позже узнал, это был венгерский писатель Бела Иллеш), который в основном разговаривал с Йожефом Фабри.

Сначала предложение Фабри всех сильно удивило, так как большинство из нас стремилось воздержаться от подписи каких бы то ни было документов из-за боязни за судьбы родных и близких на родине.

Я спросил у Фабри, о чем говорится в обращении. Фабри ответил, что мы напишем о том, что живы-здоровы, находимся в плену, о нас здесь заботятся. «Делается это для того, — объяснил он, — чтобы разоблачить лживые утверждения Гитлера и Хорти, будто Советская Армия уничтожает военнопленных».

Меня лично такое разъяснение вполне устроило. Меня всегда возмущало стремление наших офицеров с помощью невероятной лжи ввести нас в заблуждение. Поэтому я сразу же решил подписать обращение и предложил своим товарищам последовать моему примеру.

— По крайней мере, наши родные и близкие дома, — сказал я, — узнают, что мы живы.

Между тем Фабри принес откуда-то лист бумаги, быстро написал текст обращения и бойко начал собирать подписи.

Позднее, много лет спустя, я узнал, что еще осенью 1942 года это обращение дошло до моих родителей в Дьёрвар. В то время они уже начали оплакивать меня, считая погибшим. О моем исчезновении им сообщил в письме мой земляк Янош Бузе. Получив такую весть, родители посчитали меня убитым. Но когда советские самолеты сбросили на позиции венгерских частей листовки с нашим обращением, он же узнал по почерку мою подпись, спрятал одну листовку и хранил до тех пор, пока, получив отпуск, не добрался домой и не отдал ее моим родителям. Это была моя первая весточка из далекого плена.

Несколько дней спустя из Давыдовки нас повезли дальше, в глубь страны. Однажды мы остановились на окраине небольшого городка. Разместили нас в каких-то полуразрушенных хозяйственных постройках. К тому времени пленных собралось уже около четырехсот человек.

Целый день мы провели без дела на заброшенном огороде под чахлыми искалеченными деревьями. Вокруг стояли часовые, вооруженные винтовками с длинными штыками. Еды давали очень мало: один раз в день жидкий пшенный суп. С хлебом тоже было не густо: килограммовую буханку мы получали на десять человек. Копаясь на грядках огорода, где можно было найти морковь, я познакомился с Яношем Марковичем, с которым потом не расставался до конца плена. Он тоже выкапывал морковь, чтобы хоть как-то утолить голод. То были для нас самые тяжелые дни плена.

Мы с Марковичем ходили по двору, поглядывали на охранявших нас солдат, слушали разговоры пленных, высказывавших различные предположения о нашей дальнейшей судьбе, вспоминали о доме, о родных, говорили о войне.

Крепко сбитый, среднего роста черноглазый Маркович был очень подвижным человеком, он постоянно чем-то занимался и не мог ни минуты посидеть без дела. До войны он работал мельником.

Через несколько дней, когда нас на машинах перевезли в большой лагерь для военнопленных, мы стали неразлучными друзьями.

Лагерь располагался в лесу, где стояли просторные и чистые деревянные бараки, обнесенные забором из колючей проволоки. По углам поднимались сторожевые вышки. В лагере было более пяти тысяч пленных, в основном немцы, но много и румын и венгров. Тут же имелись хорошо оборудованная больница, баня и дезинфекционная камера. Вновь прибывшие направлялись сначала в баню, а их одежда — в дезинфекцию. Потом в течение трех недель они жили в отдельном бараке в карантине, чтобы выявить наличие инфекционных больных. В это время они не имели права общаться с остальными обитателями лагеря.

Оказавшись в лагере, пленные успокаивались и уже не думали о том, что русские их замучают или расстреляют, больше того, они заводили разговоры о счастливом будущем.

В лагере Маркович встретил своего боршодского знакомого, который, отбывая дома трудовую повинность, попал на фронт, а потом и в плен. Парень каждый день часами торчал у забора нашего карантина и, не жалея красок, рисовал наше будущее.

Однажды он сообщил нам новость: в лагере переписывают всех отбывших трудовую повинность и, наверное, скоро их отпустят на свободу, потому что они не воевали с оружием в руках против Советского Союза.

Пленные люди очень доверчивые. Такими были и мы, мечтая о свободе, о работе в колхозах, на заводах или фабриках.

Маркович попросил своего знакомого, чтобы он, оказавшись на свободе, сославшись на нашу дружбу, замолвил бы где-то в Москве словечко и за нас.

Но тот чуть ли не с возмущением отверг эту просьбу:

— Как вы могли так обо мне подумать? Чтобы я просил о вас, солдатах, которые с оружием в руках воевали против русских? И не подумаю…

Нам ничего не оставалось как согласиться с его решением.

После окончания карантина нам предложили ходить на работу, на лесозаготовки, которые велись тут же, недалеко от лагеря. Мы, разумеется, пошли работать, так как работающие получали двойную порцию ужина. Маркович чувствовал себя в своей стихии. В первый же день он создал рабочую бригаду, показав тем самым свои организаторские способности. В бригаде провели разделение труда: двое валили деревья и распиливали их, один колол, двое остальных складывали дрова в поленницы. Работали мы, как говорят, не за страх, а за совесть. Советский товарищ, который руководил нашей работой, оказался великолепным педагогом. Каждый вечер он подводил итоги работы за день, определял лучшую бригаду. А потом, по-военному приложив руку к козырьку, объявлял благодарность за хорошую работу.

Для нас эта благодарность была чем-то новым, вдохновляющим. Почти все мы работали и дома, кто учеником, кто подмастерьем, но наши мастера никогда не благодарили нас за наш труд. Чаще всего они подгоняли нас то пинками, то подзатыльниками, то ругательствами, если им казалось, что мы работаем недостаточно быстро.

Через несколько дней мы уже приобрели некоторый опыт и необходимую сноровку. Маркович делал все, чтобы вывести нашу бригаду в передовые, но ему это никак не удавалось. Самыми серьезными нашими соперниками оказались румыны. Мы, венгры, привыкли гордиться своим трудолюбием, много слышали разговоров о том, что во всем мире высоко ценят мастерство венгерского рабочего. А тут мы вынуждены были признать свое поражение и отдать пальму первенства румынам. Эти высокие, плечистые парни, казалось, выросли в лесу, где-то у заснеженных вершин и всю жизнь занимались пилкой леса. Как мы ни старались, а больше семи кубометров в день дать не могли. А румыны никогда не давали меньше девяти. Мы даже пытались прибегнуть к небольшой хитрости: старались всунуть в поленницы побольше горбылей, и за счет больших просветов увеличить их объем. Но все напрасно!

Однажды неожиданное событие нарушило спокойный ритм нашей жизни. Время уже близилось к обеду, звенели пилы, стучали топоры. Маркович сообщил, что мы сделали уже больше трех кубометров, когда вдруг в лесной тишине раздался собачий лай. Вскоре к нам подошли десять вооруженных советских солдат, ведя на поводках трех овчарок. Старший, переговорив о чем-то с нашим руководителем, достал из кармана листок бумаги и громко по-венгерски, но с русским акцентом начал читать:

— Декан Степан Антонович, Маркович Янош Яношевич, Амбруш Имре Антонович…

К тому времени мы уже знали, что, услышав свою фамилию, нужно громко, по-солдатски, крикнуть:

— Да!

Все вызванные по списку сложили инструменты и подошли к солдатам. Взволнованные, мы недоуменно переглянулись с Марковичем: что все это значит?

В это время произошла небольшая заминка.

— Киш Янош Яношевич! — вызвал начальник караула. Оказалось, что в венгерской группе имелось три Киша Яноша Яношевича, но ни один из них не хотел выходить из строя. Никто не знал, что ждет его. Начальник нетерпеливо ждал. А эти трое Яношей, подталкивая друг друга, стояли на месте. В конце концов это надоело начальнику, и он решительно указал на того, кто больше всех колебался, и этим самым вопрос был решен.

Таким образом, нас, венгров, отобрали десять человек. В сопровождении десяти вооруженных конвоиров и трех овчарок мы некоторое время спустя отправились в лагерь. Там нас направили прямо в баню. Кроме нас, в бане в этот день никто не мылся. Банщик сунул каждому из нас по кусочку мыла и достал из шкафа десять комплектов чистого белья.

Теперь мы действительно ничего не понимали: в бане мы были только вчера и получили чистое белье, как обычно каждую неделю, а сейчас опять баня, опять белье. К чему бы вся эта сверхгигиена? Но приказ и для пленного приказ. Через несколько минут мы уже старательно мылили друг другу спины, обмываясь горячей водой, дождичком струившейся из душа.

После купания нас разместили в пустом бараке, ослепительная чистота которого даже по сравнению с обычной, ревниво поддерживаемой чистотой остальных бараков сразу же бросалась в глаза. Здание было отделено от лагеря забором, выходить за который нам строго-настрого запрещалось.

До самого вечера мы размышляли над тем, что бы все это могло значить и что с нами собираются делать. Вечером часовой приказал одному из нас сходить за ужином. Вскоре посланный вернулся и принес целое ведро еды, то есть примерно в три раза больше обычной нормы. Это показалось нам добрым знаком. Мы, конечно, с большим аппетитом съели весь ужин. После такого обильного угощения у нас появилось желание даже шутить.

Удивительные события продолжались и вечером! Нас пригласили в штаб лагеря. Там нас вызывали по одному, и пожилой солдат сфотографировал нас старым кассетным аппаратом анфас и в профиль.

Первым вызвали меня, и остальные с волнением ждали моего «телеграфного сообщения» о том, что было в комнате. Ответ они прочитали на моем улыбающемся лице. И хотя я не знал цели фотографирования, но почему-то был убежден, что скоро осуществится наша мечта: мы станем свободными и пойдем работать на завод или в колхоз. «Наверное, нас фотографируют для удостоверений», — поделился я своими мыслями с товарищами.

Через несколько минут мы уже выбрали себе рабочие места! Один сказал, что он неплохо разбирается в тракторах и хотел бы работать трактористом. Маркович надеялся, что в колхозе найдется хотя бы одна мельница, где он станет мукомолом, а если и мельниц нет, не беда, он готов на любую работу, крестьянский труд он знает и любит.

Вернувшись в барак, мы долго не могли заснуть и до полуночи проговорили о будущей работе. Вспоминая то время, я до сих пор не могу понять, почему мы думали, что нас, солдат вражеской армии, так просто, будто ничего не случилось, отпустят на свободу. Это объяснялось, очевидно, нашей неопытностью, а также тем, что мы никогда ни минуты не питали враждебных чувств к советскому народу и поэтому считали само собой разумеющимся делом, что из вчерашних «завоевателей» мы так скоро можем превратиться в мирных тружеников — трактористов, мукомолов, сеятелей.

На другой день у нашего забора опять появился боршодский знакомый Марковича, но теперь верх над ним взял уже Маркович.

— Новость слышал, друг? — спросил его Маркович. — Вчера нас фотографировали: едем в колхоз на работу.

Земляк слушал, раскрыв рот от удивления.

— Когда? — спросил он жадно, и в глазах его засветилась неподдельная зависть.

— Завтра или послезавтра, но на этой неделе обязательно, — самоуверенно ответил Маркович.

— Слушай, друг, замолвил бы ты за меня словечко, — взмолился земляк, который, казалось, после Москвы, куда он мысленно собирался, готов был удовлетвориться колхозом.

— Нет, старик, это невозможно, мы воевали с оружием в руках, нас могут взять только на простую работу, а ты наверняка попадешь в Москву на более ответственное место, — не моргнув глазом, ответил ему Маркович. — Тем более что ты золотых дел мастер, нечего тебе делать в колхозе, да и к крестьянской работе ты, браток, не привыкший.

Бедняга, пригорюнившись, поплелся в свой барак, но до вечера еще раза три-четыре подходил к нашему забору, обещал Марковичу золотые горы, говорил, что возьмет его в компаньоны в свой магазин по возвращении на родину, но Янош остался неумолим.

Уже неделю мы жили в особом бараке, потом к нам вселили одного немца в очках. Сначала мы смотрели на него с явным недоверием. Чего надо здесь этому немцу? Но, убедившись, что этот спокойный, солидный человек похож скорее на кабинетного ученого, чем на военного, мы подружились. Его появление внесло сумятицу в наши мечты, мы не могли понять, как попал в нашу среду этот человек, который ничем не напоминал трудягу, зарабатывавшего себе на хлеб косой или мотыгой.

Но время шло. Мы успели трижды помыться в бане и трижды получить чистое белье. Однажды около полуночи к нам пришел вооруженный конвоир с фонарем и повел нас в управление лагеря.

У здания нас ожидал конвой из десяти солдат с овчарками.

Нас построили в колонну по два и, кажется, собрались куда-то отправить. Мы с Марковичем всегда старались держаться вместе, в одной паре.

Прошел час, а мы все стояли во дворе управления. Ребята дрожали от холодной осенней ночи: шинелей ни у кого не было, в плен ведь мы попали летом. Кроме того, охватившее нас волнение усиливало нашу дрожь. Только теперь я по достоинству оценил находчивость Марковича: благодаря ему у меня был теперь китель с подшитой вместо подкладки мешковиной, которую он где-то достал.

Наконец ворота лагеря открылись, и мы отправились в путь. Пройдя полчаса лесом, мы вышли к железной дороге и здесь остановились. Еще через полчаса услышали звук приближающегося товарного поезда. По знаку конвоира поезд остановился, нас посадили в крытый вагон. Утром мы прибыли на станцию, где пересели в пассажирский поезд.

В соседних купе ехали гражданские, русские женщины и мужчины. Все они с любопытством поглядывали в нашу сторону.

— Фриц?! Фриц! — показывали они на немца в очках. О нас мнения у них разделились: одни считали нас мадьярами, другие румынами. В поведении людей не чувствовалось враждебности, хотя на немца они бросали довольно косые взгляды. И это злило нас: с какой стати посадили к нам этого немца?

Поездка прошла довольно гладко. Мы с Марковичем сидели у окна и смотрели на бескрайние поля, на которых кое-где работали тракторы. Во многих местах вдоль железной дороги на открытых площадках стояли ряды совершенно незнакомых нам машин.

— Смотри! Что это, косилка? — спросил Маркович, показывая на незнакомую машину. Тогда один из конвоиров, пожилой, с изрезанным глубокими морщинами лицом солдат, очевидно из крестьян, гордо сказал:

— Это наш комбайн!

Интересная то была машина. Ей не нужны были ни отгребальщики, ни мешочники. Она все делала сама. Зерно ссыпалось прямо в идущую рядом автомашину.

За несколько дней пути мы увидели много интересного. Мы подружились с нашими конвоирами. Сначала они с подозрением и некоторой неприязнью смотрели на доверенных им военнопленных — солдат вражеских армий: за ними нужно было следить, отвечать за них и доставить их в нужное место в назначенный срок. Но постепенно конвоиры лучше узнали нас и под чужой военной формой стали видеть людей. Говорили они с нами только о самом необходимом, в наши разговоры не вмешивались. Но с каждым днем мы чувствовали: они понимают, что мы обыкновенные рабочие и крестьяне. Иначе говоря, те, кто, может быть, со временем сами вышвырнут вон господ эксплуататоров в своей стране и возьмут дело ее судьбы в собственные руки.

Это чувствовалось по их скупым жестам, по тому, как они заботились о нас, кроме сухого пайка давали нам горячий чай и всю дорогу обеспечивали нас куревом.

На какой-то большой станции, где нужно было делать пересадку, они разместили нас в углу зала ожидания, отгородив его скамейками. Там мы ждали свой поезд. На станции было много народу, то и дело к станции подходили воинские эшелоны, идущие на фронт или с фронта в тыл. Тут же стоял санитарный поезд с тяжелоранеными. Вот тут-то нас, действительно, приняли не очень ласково. Хотя в интересах исторической правды надо сказать, недружелюбие толпы было направлено не против нас, венгров, а против одного-единственного среди нас немца в очках.

— Фриц! Фриц! — слышалось вокруг, в воздух поднимались сжатые кулаки. Кольцо гражданских лиц и раненых фронтовиков угрожающе сомкнулось вокруг нашего угла, где, опустив глаза, стояли мы. Только теперь я понял, почему на десять пленных дали десять конвоиров и одного старшего. Да потому, что даже этих десяти оказалось чуть ли не мало, чтобы защитить нас, вернее одного немца, от справедливо возмущенной толпы.

Хочу, чтобы читатели правильно поняли резкое различие между венгерскими и немецкими солдатами, существовавшее осенью 1942 года. Известно, что Вторая венгерская армия была брошена на советский фронт в мае. Она только-только начала свои действия и была еще не известна местному населению. Это позднее, когда из нее создали отряды для борьбы с партизанами, венгерские солдаты вызвали чувство ненависти у советских людей. А в то время, о котором я сейчас рассказываю, законная ненависть и возмущение были направлены прежде всего против гитлеровских захватчиков.

Ехали мы уже больше недели. И вот однажды вечером поезд подошел к крупной станции. Огромный перрон освещался притушенными синими лампами. Один за другим прибывали и отправлялись воинские эшелоны. Тысячи людей, в основном военные, спешили по своим делам. Раскрыв рты, мы с любопытством смотрели в окна, теряясь в догадках. Где мы? Конвоиры начали собираться, нам приказали ждать, пока выйдут все пассажиры. Видя наше любопытство, начальник охраны, добродушно улыбаясь в усы и отвечая на наш немой вопрос, сказал:

— Москва!

Если бы он сказал, что это Будапешт, то и тогда мы, пожалуй, удивились бы меньше, чем сейчас. Ведь еще на фронте нам постоянно твердили, что Москва окружена немецкими войсками, что в нее не может попасть даже птица, что взятие Москвы вопрос нескольких дней, а может быть, и недель. И вот мы в Москве!

С поезда конвоиры проводили нас в зал ожидания, где уже знакомым способом отгородили для нас угол. Конец ночи мы провели в зале, сидя на скамьях. Никому из нас не хотелось спать, всю ночь слышался грохот прибывавших и отправляющихся поездов, шумный ритм жизни столичного города. По улицам мчались автобусы, троллейбусы, автомашины; свет их притушенных фар врывался через окно в зал ожидания.

Никогда еще, как теперь, мы не чувствовали с такой силой лживости наших офицеров, обманывавших нас на каждом шагу. Ведь ни одно их предсказание не сбылось.

На рассвете мы отправились пешком по улицам Москвы на другую станцию, откуда ходили пригородные поезда. По дороге мы с любопытством осматривали город, ведь многие из нас Москву увидели раньше, чем Будапешт! Автобусы и троллейбусы вели исключительно женщины. И это для нас было новостью. В скверах и парках к земле были прикреплены огромные аэростаты воздушного заграждения с тонкими стальными сетями. По вечерам их поднимали над городом. Свисавшие стальные сети и мощная противовоздушная оборона делали невозможным проникновение в воздушное пространство Москвы вражеской авиации. Только эти заграждения да множество военных на улицах напоминали о войне, других следов войны или каких-либо разрушений мы нигде не увидели.

На станции мы сели в поезд и, проехав на нем километров двадцать — двадцать пять, прибыли к цели нашего путешествия — в город Красногорск.

Правда, зачем нас сюда привезли, мы все еще не знали.

В Красногорске следы войны были очень заметны: сюда подходили немцы и именно отсюда Советская Армия погнала их назад во время знаменитого наступления под Москвой. Вскоре мы увидели на берегу озера аккуратненькие бревенчатые домики, выкрашенные в различные цвета. Перед домиками во дворе были разбиты красивые цветочные клумбы. На берегу озера, на дорожке, ведущей к кабинам, на высоком постаменте стояла двухметровая фигура стройной девушки с поднятыми вверх руками, будто она готовилась прыгнуть в воду. Об этом свидетельствовало и то, что по воле скульптора на ней не было даже купального костюма. «Уж не в этот ли дом отдыха мы идем?» — подумалось нам.

Подойдя ближе, мы увидели забор из колючей проволоки и вышки с часовыми, вооруженными автоматами. Что и говорить, горькое чувство разочарования охватило нас, когда мы поняли, что снова оказались в лагере для военнопленных.

Сначала нас повели в баню, потом на медицинский осмотр, и после трехнедельного карантина мы стали полноправными обитателями нового лагеря. Среди двух с половиной тысяч пленных здесь в основном были немцы, но попадались финны, румыны и даже итальянцы. С нами вместе в лагере насчитывалось пятнадцать венгров. Каждую неделю в лагерь прибывали все новые и новые группы венгров.

На работу пленные здесь не ходили, за исключением работ внутри лагеря: на кухне, в прачечной, парикмахерской, сапожной мастерской и в лагерном лазарете. Иногда для работы вне лагеря просили двадцать — двадцать пять пленных. Мы с Марковичем старались попасть именно в эти группы. Несколько дней я работал в кузнице. Работа была довольно однообразная, а главное — очень шумная. После нее у меня несколько дней звенело в ушах.

Попадалась и более приятная работа. Иногда мне приходилось помогать на уборке капусты и других овощей, при закладке их в хранилище. Овощехранилища были настолько огромными, что в них могли свободно развернуться конные повозки. Большая часть капусты, огурцов, помидоров засаливалась в бочках. Во время работы можно было вдоволь есть эти богатые витаминами продукты.

Маркович нашел себе дело в лагере: он стал уборщиком одного из бараков. Подметал, старательно скоблил до белизны полы, вытирал пыль. Часто его даже хвалили за усердие.

В одном из просторных бараков был оборудован клуб, создана библиотека, в которой работало несколько пленных австрийцев, немцев и румын. Их называли антифашистами. Раньше они участвовали в рабочем движении, а здесь, в лагере, вели политическую работу среди военнопленных. Особенно странным было то, что наиболее активными антифашистами из них были как раз немцы: унтер-офицер и обер-лейтенант авиации.

Пленные воспринимали деятельность антифашистов довольно прохладно, стремились подчеркнуто отделиться от них, обходили их стороной, более того, многие пленные, особенно офицеры, открыто называли их предателями.

В библиотеке имелась политическая и художественная литература на немецком и английском языках. Из-за длившегося целыми днями безделья многие из пленных, образно говоря, голодали по книгам, но, несмотря на это, сначала очень немногие, а точнее, почти никто не пользовался лагерной библиотекой. Офицеры открыто или тайно угрожали тем, кто осмеливался приблизиться к клубу.

Во вновь прибывших венгерских группах тоже встречались люди с опытом революционного и рабочего движения, которые попали на фронт в штрафные роты за свои политические убеждения. Теперь и мы, венгры, имели своих представителей в небольшой среде антифашистов. Библиотека получила литературу и на венгерском языке. Это были острые политические статьи Ильи Эренбурга на актуальные политические темы, а также произведения венгерских коммунистов, живших в политической эмиграции в Москве. Здесь мы впервые познакомились с сочинениями Белы Иллеша и Шандора Гёргея, стихами Андора Габора, литературными произведениями и историческими статьями Йожефа Реваи.

Венгерские коммунисты, проживавшие в эмиграции в Москве, создали заграничное бюро Венгерской коммунистической партии. Когда Хорти бросил Вторую венгерскую армию на Восточный фронт и все больше венгерских рабочих и крестьян и офицеров-запасников, в основном из числа служащих и сельской интеллигенции, стали попадать в плен, заграничное бюро начало направлять своих членов в лагеря для военнопленных. Посланцы Венгерской коммунистической партии установили связь с венгерскими военнопленными, проводили среди них беседы, культурную и политико-воспитательную работу.

Заграничное бюро партии прилагало большие усилия для того, чтобы разъяснить венгерским военнопленным, а также солдатам венгерской армии на фронте и даже мирному населению Венгрии бесцельность и пагубность этой грабительской войны, ведущейся вдали от их родины за чуждые им интересы.

Однажды нам сказали, что сегодня мы можем не ходить на работу: к нам придут комиссары для беседы с нами. Мы стояли около указанного барака и с любопытством ждали приглашения на беседу. Каково же было наше удивление, когда к нам на чистейшем венгерском языке обратились двое ничем не примечательных мужчин, одетых в советскую военную форму без знаков отличия.

Было очень приятно слушать родную речь, откровенно делиться с этими почтенного возраста людьми своими сомнениями, которые продолжали мучить нас.

Маркович рассказал, что дома и на фронте наши офицеры распространяют ложь, будто русские мучают, а потом убивают всех военнопленных, что Москва окружена.

— Но, как вы видите, с нашей головы не упал ни один волос, и мы на поезде спокойно доехали до самой Москвы, — заключил он.

— Это очень интересно, — заметил один из комиссаров. — Было бы здорово, если бы вы обо все этом написали. Тогда венгерские солдаты узнали бы, по крайней мере, правду.

Беседа наша длилась долго, и комиссары пообещали прийти к нам еще. Прощаясь, они дали нам несколько экземпляров газеты. Это была газета венгерских военнопленных «Игаз со» («Правдивое слово»), издававшаяся в Москве венгерскими эмигрантами. Авторами многих статей в газете были сами венгерские военнопленные.

Постепенно у нас пробудился вкус к печатному слову, мы часто стали заходить в клуб, читать библиотечные книги, с нетерпением ожидали свежих номеров газеты «Игаз со». И в то же время довольно часто спорили, дискутировали между собой.

Маркович, пообещавший комиссарам написать в газету статью в форме письма, целыми днями озабоченно ходил взад-вперед по лагерному двору. Ведь это была его первая в жизни статья в газету. После долгих раздумий и внутренней борьбы родилось короткое, но емкое по содержанию письмо, в котором одновременно говорилось и о прошлом, и о настоящем, и о будущем. Письмо звучало так:

«Дорогая мама! Я жив, здоров, чувствую себя хорошо. Не верь тому, будто в России убивают пленных. Кормят нас нормально. Береги наших двух поросят. Хорошо откорми их; вернусь домой, начнем новую жизнь».

Когда в лагерь прибыл очередной номер газеты «Игаз со», один из наших товарищей, военнопленный Имре Прибуш, в сильном возбуждении кинулся к Марковичу, который в то время как раз мыл полы. Потрясая газетой, Прибуш с возмущением набросился на него:

— Что ты наделал, Маркович? Ты стал предателем, обрекаешь свою мать на смерть!

Маркович, ничего не понимая, смотрел на этого возмущенного человека и только потом наконец сообразил, в чем дело.

— А что? Разве я написал неправду? Ведь русские не убили ни тебя, ни меня…

Но все-таки еще долго у него болела душа за судьбу матери.

Эти и подобные им истории вызывали горячие страстные споры между пленными. Прочитанные книги помогли нам увидеть жизнь с другой стороны, и постепенно мы стали все лучше узнавать правду.

Пленные в Красногорском лагере на работы посылались не ежедневно. Поэтому я всеми силами стремился попасть в лазарет санитаром. Лазарет помещался в отдельном бараке, входить в который разрешалось только больным. Осенью 1942 года в лагере номер 27 пленных было еще не так много, поэтому и больных в лазарете тоже было мало. Но с приближением зимы число и тех, и других возросло. С температурой 38 градусов больного обязательно отправляли в лазарет.

Доктор Янош Эрдёш, бывший лейтенант медицинской службы Сомбатхейского гарнизона, попал в плен вместе с нами. Как только количество больных в лазарете увеличилось, старший врач лазарета привлекла доктора. Эрдёш был очень милым человеком. В Сомбатхее в свободное от службы время он хорошо играл на скрипке, любил музыку, стихи. Мы довольно близко сошлись с ним, так как он в какой-то мере был моим земляком. Я попросил его помочь мне попасть на работу в лазарет. Попытка его оказалась успешной, и через недели три-четыре я уже стал работать в лазарете.

Там я получил возможность заглянуть в особый, скрытый от посторонних глаз мир. Кроме меня в лазарете работали еще трое румынских военнопленных: один поваром (здесь имелась своя кухня), двое других — санитарами. В зависимости от болезни и физического состояния больные получали либо строгую диету, либо улучшенное питание.

В пяти-шести палатах лазарета лежали тридцать — сорок больных. В лазарете была хорошо оборудованная перевязочная, где можно было делать даже небольшие операции. Главный врач лазарета, седая женщина в возрасте пятидесяти лет, имела звание майора Советской Армии. Иногда она ходила в лагерь для проверки и осмотра, и тогда ее сопровождала молодая стройная рыжеволосая женщина-врач, тоже в военной форме. Когда она проходила по лагерю, все мужчины не сводили с нее глаз.

Советского доктора из лазарета звали Иваном Калистратовичем. Это был высокий, атлетически сложенный мужчина лет тридцати пяти, с постоянной улыбкой на лице, по профессии хирург. С девяти утра до пяти вечера он находился среди больных. Каждый день в сопровождении худенькой, небольшого роста и очень подвижной фельдшерицы — неусыпного стража чистоты — он заходил к нам.

Как я уже говорил, большинство пленных в лагере составляли немцы и поэтому здесь во всем создалось своеобразное «немецкое господство». Немцем был старший по лагерю, немцы работали на кухне, были начальниками сапожной и портняжной мастерских, старшими по баракам. В лазарете же «господствовали» румыны. И приход туда двух венгров вызвал среди них сильное недовольство.

А поскольку доктор Янош Эрдёш был врачом, то весь огонь старший санитар сосредоточил на мне. Всю грязную и тяжелую работу, которую они до этого выполняли вдвоем, вернее, по большей части — младший санитар, теперь взвалили на меня.

Я убирал палаты, длинные широкие коридоры, туалеты. Все это я должен был не менее чем по три раза в день мыть дезинфицирующим раствором. Едва я заканчивал утреннюю уборку, как наступало время обеда. Больные обедали в постелях в палатах, куда обед в тарелках носили им старший санитар Бумбенич и его коллега. После обеда, естественно, нужно было произвести уборку: больные вместо хлеба получали сухари и потому всюду было полно крошек.

Плотный, круглолицый, черноглазый и темноволосый Бумбенич, лет тридцати, в армии был унтер-офицером и, наверное, потому очень любил командовать.

Я отлично понимал цель их игры, но для меня, еще в детстве прошедшего школу ученичества в ресторане «Зеленое дерево» в Вашваре, не составляло никакого труда победить в любом, даже международном соревновании по мойке полов и уборке помещений. Я имел многолетний опыт мытья каменных и паркетных полов, тысячелитровых бочек снаружи и внутри, окон и столовых приборов, стаканов и тарелок, которых я перемыл тысячи. С презрительной улыбкой я наблюдал за тем, как Бумбенич с двумя тарелками каши, по одной в каждой руке, гулял между кухней и палатами больных. Дали бы мне, я бы показал, как нужно носить сразу по восемь-десять тарелок, и не прогуливаясь, а бегом. Но пока я носил только «утки» из-под лежачих больных.

В лазарете приходилось оставаться и на круглосуточные дежурства, на которые Бумбенич назначал меня иногда по четыре-пять раз в неделю.

Иван Калистратович, часто заходивший в лазарет для проверки ночью, как-то спросил, почему я так часто дежурю по лазарету. Я ответил ему какой-то шуткой.

Уходя, врачи оставляли ключ от перевязочной у старшего санитара. Я никогда даже не заглядывал туда. После ухода врачей Бумбенич часто запирался и подолгу оставался там со своим подчиненным.

Так продолжалось около двух месяцев, а потом случилось так, что сложившееся положение изменилось. А произошло вот что. Однажды Иван Калистратович пришел вместе с фельдшерицей, как всегда, около девяти часов утра. Я в это время как раз мыл коридор. А Бумбенич со своим другом сидели на скамейке и над чем-то весело смеялись. Они сразу не заметили вошедших.

Иван Калистратович с первого взгляда оценил обстановку. Этот обычно веселый, мягкий по характеру человек покраснел от возмущения. Подойдя в Бумбеничу, он схватил его под руку и подвел ко мне. Взял у меня половую тряпку, сунул ее Бумбеничу в руки и на ломаном немецком языке сказал:

— Прошу вымыть коридор! — А потом взял меня за руку и дрожащим от возбуждения голосом продолжал: — Декан! Вы — старший санитар! Ясно?

С этими словами он завел меня в перевязочную, объяснил, где и как нужно кипятить шприцы и пинцеты каждое утро, показал основные, самые распространенные лекарства, мази, рассказал, как они называются и в каких случаях применяются. Порядки в перевязочной и медицинские инструменты были мне давно знакомы, нужно было только заучить их названия по-русски и запомнить случаи применения советских лекарств, но и это я быстро выучил.

Спустя час мы уже проводили с Иваном Калистратовичем первый обход. Я нес на подносе и подавал ему шприцы, лекарства, инструменты. Больные должны были всегда принимать лекарства в присутствии врача или санитара, потому что находились и такие, которые не принимали лекарства, а прятали под подушку. Тяжелобольным делали инъекции. Измерение температуры больных утром тоже входило в мои прямые обязанности.

Многие больные страдали пелларгией. Это были самые тяжелые больные. Не меньше было раненых и обмороженных. Часто у слабых здоровьем военнопленных вскакивали фурункулы, бывали случаи воспаления легких и верхних дыхательных путей.

За несколько недель я перезнакомился со всеми больными, узнал методы и способы их лечения. Во время перевязок я помогал Ивану Калистратовичу и доктору Яношу Эрдёшу. Снимал и накладывал повязки, промывал раны, готовил лекарства. Обработку ран делали врачи, перевязки — я.

В то время еще не хватало бинтов и других перевязочных материалов, поэтому старые бинты мы стирали, кипятили, дезинфицировали и использовали вновь. Иван Калистратович был очень доволен моей работой и предоставлял мне все больше самостоятельности. Он спрашивал, где я научился искусству санитара, и, когда я рассказал ему, что прошел многомесячную практику в гарнизонных госпиталях во время службы в армии, он стал поручать мне более серьезные задания.

Я заметил, что человек, потерявший в себе уверенность, поддавшийся тоске по дому и родным, даже если и не был болен, мог в течение короткого времени погибнуть, если его не удавалось вывести из меланхолического состояния. Поэтому и Иван Калистратович и доктор Янош Эрдёш наряду с лечением важнейшей задачей считали поддержание у больных высокого морального духа.

Пленный всегда голоден, ему не хватает даже дополнительного питания. Между тем питание в лагере номер 27 было вполне удовлетворительным как по качеству, так и по количеству: мы получали сначала пятьсот, а чуть позже семьсот граммов хлеба, сахар, рыбу и горячую пищу — суп и какую-нибудь кашу, чаще всего с мясными консервами.

Пленные же, лежавшие в лазарете, особенно те, кому это было необходимо, получали еще более обильное питание. По улучшенному меню больные кроме супов, вторых блюд и мяса получали еще и стакан компота, а также увеличенные порции сахара и масла. В необходимых случаях больным часть высококалорийного черного хлеба заменялась белым хлебом.

С каждым днем в лагере становилось все больше венгерских пленных. Среди них проводилась активная политическая работа. По предложению Йожефа Фабри к 7 ноября 1942 года мы решили подготовить концерт художественной самодеятельности. Разучили несколько революционных песен и хотели поразить посетителей клуба венгерскими танцами. Хор и разучивание танцев поручили мне. Среди венгерских военнопленных офицеров находился провинциальный учитель, лейтенант запаса Лайош Шольт, который принимал активное участие в клубной работе. Весь праздник вообще и выступление венгерской группы в частности сверх всяких ожиданий имели большой успех. Венгерскую группу похвалило даже советское командование лагеря.

В середине ноября к нам приехало несколько членов зарубежного бюро Венгерской коммунистической партии, в том числе и редактор газеты «Игаз со» товарищ Геза Кашшаи. Он раздал нам почтовые открытки Красного Креста и Красного Полумесяца, чтобы мы написали домой нашим близким. Мы невероятно обрадовались этому, хотя и не особенно верили в то, что они дойдут до адресата.

Геза Кашшаи рассказал, что Хорти и его правительство не соблюдают Женевского соглашения о военнопленных, согласно которому им предоставляется право переписки со своими близкими, но они, Кашшаи и его товарищи, найдут способ доставить открытки в Венгрию. Для большей верности он предложил нам передать весточку родным и по радио. Сначала мы напишем текст посланий, а потом, в рождественские праздники, их передадут в одной из передач радиостанции имени Кошута.

И действительно, в начале декабря в лагере появился радиокорреспондент, прекрасно говоривший по-венгерски. Он записал выступления каждого из нас на пластинку. Позднее мы узнали, что это был товарищ Ференц Мюнних.

Мое радиописьмо, как, впрочем, и открытка, дошли-таки до моих родителей в Дьёрвар. Открытку, в которой венгерская цензура вычеркнула всего несколько слов, они получили перед рождеством.

А радиописьмо взбудоражило нашу деревню еще больше, чем открытка. В нашем домике на окраине деревни частыми гостями стали теперь даже жандармы.

У моих родителей никакого радио, естественно, не было. Единственный на всю деревню детекторный приемник в 1940 году, в год моего призыва в армию, имелся только у районного врача доктора Енё Хорвата. Ведь в то время в деревне не было даже электричества. С началом войны все радиоприемники у населения были отобраны, поэтому радиопередачи могли слушать только те, кто каким-то путем сумел утаить приемник. Почти сорок писем и столько же устных сообщений получили мои родители от тех, кто услышал мое радиописьмо в передаче московского радио. В конце своих выступлений по радио мы, пленные, сообщали свои фамилии и адреса родственников и просили всех, кто нас услышит, передать об этом нашим близким.

Первой обо мне и моем письме узнала старшая сестра Мария. Ей рассказал об этом один железнодорожник, когда она ехала на поезде в Вашвар. Он сообщил ей, что я жив-здоров, что он лично слышал мое выступление по радио.

После этого к нам домой не раз заходили незнакомые проезжие крестьяне. Они стучали в окно и, не называясь и не вдаваясь в подробности, говорили:

— Не беспокойтесь, ваш сын Пишта жив, он в надежном месте — в лагере для военнопленных. — И шли дальше по своим делам.

Потом пошли письма, как правило, анонимные. Попадались среди них и такие, в которых вместо подписи были нарисованы серп и молот. Сельский почтальон хорошо знал моих родителей, ведь почта целых четыре года арендовала наш дом для своих нужд. Но и он сначала поразился большому числу писем, тем более что жандармы уже заинтересовались теми, кто пишет Деканам. Тогда почтальон стал прятать наши письма, а вечером, как бы гуляя, тайно отдавал их родителям. При этом он брал слово с матери, что она после прочтения обязательно уничтожит письма: не дай бог они попадут на глаза жандармам, тогда и ему, и им не миновать беды.

Иногда попадались письма с указанием имен и обратных адресов. Среди них были письма от двух дам из Кёсега и одно — от врача из Шопрона. Им моим родители отправили благодарственные письма.

В начале февраля мы узнали, что представители прогрессивных партий создали в Венгрии Фронт независимости. Часть венгерских пленных решила провести в лагере митинг, чтобы обратиться ко всем венгерским военнопленным с призывом присоединиться к Фронту независимости. О создании Фронта мы узнали из газеты «Игаз со». Мысль о присоединении к Фронту независимости мы уже не раз обсуждали с Фабри, который организовывал митинг.

На нашем митинге, состоявшемся 15 января 1943 года, выступил редактор газеты «Игаз со» товарищ Геза Кашшаи, представитель зарубежного бюро Венгерской коммунистической партии. Он подробно рассказал о значении образования Фронта независимости. После его выступления начались прения. Многие подвергли сомнению достоверность слухов о создании Фронта независимости. Они не могли себе представить, как правительство Хорти вообще могло допустить образование такой организации.

Предложение присоединиться к Фронту независимости и обратиться с этим предложением через газету «Игаз со» ко всем венгерским военнопленным, независимо от лагерей, в которых они находились, вызвало больше возражений, чем предложение выступить по радио. Многие боялись, что, узнав об этом, венгерские власти станут преследовать их родных в Венгрии.

В результате горячей дискуссии было принято следующее обращение:

«Пленные! Присоединяйтесь к Фронту независимости!

Мы, венгерские военнопленные лагеря номер 27, собравшись на митинг, с радостью узнали о создании на нашей родине Фронта независимости. Движение за независимость пробудило во всех нас, независимо от чинов и принадлежности к социальным сословиям, искреннюю надежду на то, что оно принесет нашему народу:

— окончание убийственной войны, за которой последует долгожданный мир;

— создание свободной, независимой Венгрии;

— разрыв с гитлеровской Германией, стремящейся к мировому господству».

В обсуждении десяти пунктов программы Фронта независимости приняло участие большинство участников собрания. Программа Фронта независимости путем открытого голосования была единогласно поддержана и принята всеми участниками митинга.

Для проведения дальнейшей работы до возвращения на родину на собрании был избран комитет из пятнадцати человек, в который вошли следующие товарищи:

1. Врач лейтенант Янош Эрдёш (Эрдеи), первый батальон 35-го пехотного полка, город Сомбатхей;

2. Ефрейтор Йенё Рейтер, резервная рота 4-го пехотного полка, город Шопрон;

3. Сержант Дьёрдь Ковач, 442-я транспортная рота, город Будапешт;

4. Рядовой Иштван Декан, саперная рота 35-го пехотного полка, село Дьёрвар;

5. Лейтенант Дьюла Хорват, первый батальон 35-го пехотного полка, село Ченье (область Ваш);

6. Рядовой Дьёрдь Бошняк, восьмая рота 3-го батальона 18-го пехотного полка, село Палмоноштор (область Бараня);

7. Иштван Гейтер, трудовой лагерь 101/50, инженерная рота, город Будапешт;

8. Ефрейтор Йожеф Маркович, третья рота 1-го батальона 13-го пехотного полка, область Боршод;

9. Рядовой Ференц Домонкаш, городь Шальготарьян-Киштеренье;

10. Геза Цегледи, рабочий трудового лагеря 101/50, инженерная рота, город Пештсентэржебет;

11. Рядовой Лайош Кара, первая рота 1-го саперного батальона, город Дорог-Кестёле;

12. Ференц Хидвеги, 442-я транспортная рота, село Чакторня;

13. Рядовой Рудольф Надь, пятая рота 2-го батальона 38-го пехотного полка, село Надьварад;

14. Шандор Декан, рабочий 402-го трудового лагеря, город Будапешт;

15. Рядовой Золтан Фабри, пятая рота 2-го батальона 38-го пехотного полка, город Кашша.

Обращение было опубликовано в 3-м номере газеты «Игаз со» в феврале 1943 года.

В те дни жизнь в лагере необычайно оживилась. В результате успешного зимнего наступления Советской Армии в плен были взяты десятки тысяч гитлеровцев и венгров, многие из которых оказались в Красногорском лагере. Так, к нам в лазарет привезли капитана Даниэля Гёргени, который попал в плен вместе с двумя венгерскими генералами графом Марцеллом Штоммом и Ласло Дежё и майором генерального штаба Чатхо. Однако венгерским генералам не удалось избежать участи десятков тысяч рядовых солдат, переживших тяготы отступления под Воронежем. Голодные и холодные, брели они по бескрайним заснеженным полям, согнанные с дорог и шоссе своими немецкими союзниками, стремившимися побыстрее уйти. Генерал Марцелл Штомм так отморозил ноги, что ему пришлось, их ампутировать. Исхудавший — одна кожа да кости — капитан Гёргени попал в лазарет тоже с обмороженными ногами. Высокий и худой, он не мог ходить; нам с Марковичем пришлось нести его в палату, как маленького, на руках. Обоих генералов поместили в отдельной палате.

Много раз перевязывали мы с Иваном Калистратовичем страшные раны на обмороженных ногах Гёргени. Он терпеливо и даже с некоторой философской иронией переносил эти мучительные перевязки. Скоро мы полюбили этого скромного, дружелюбного капитана: он заметно отличался от своих чванливых и грубых коллег, какими мы привыкли видеть кадровых венгерских офицеров.

Часто к нам в лазарет захаживал Золтан Фабри. Он приносил капитану Гёргени книги и газеты, подолгу разговаривал с ним. Мы с интересом слушали откровенные рассказы капитана о том, как он попал в плен, восхищались его открытым осуждением поведения немцев, критикой венгерского командования, действия которого привели к большим человеческим жертвам. Уже через два месяца Гёргени выступил в газете «Игаз со» со статьей и открыто встал на сторону антифашистского движения.

Постепенно затянулись раны на культях генерала Штомма. Главный врач лагеря заказала ему в Москве протезы и терпеливо учила его ходить.

Оба генерала общались преимущественно с майором генерального штаба Чатхо, который, по словам Гёргени, всегда отличался антисоветскими настроениями и боготворил немцев. Больше того, он несколько раз то тайно, то открыто предупреждал капитана Гёргени и даже угрожал ему расправой за его участие в антивоенном и антифашистском движении. Но запугать капитана Гёргени было невозможно.

Жизнь венгерских военнопленных в лагере номер 27 взбудоражил не только массовый приток новых пленных после катастрофы венгерских войск под Воронежем, но и блестящая победа Советской Армии под Сталинградом.

Главной целью крупного летнего наступления немцев в 1942 году, в котором в качестве солдат Второй венгерской армии приняли участие и мы с моим другом Марковичем, было взятие Москвы. Гитлер тщательно скрывал план наступления, отчасти наученный горьким опытом уже пережитых поражений, отчасти для того, чтобы ввести в заблуждение советское командование. Поэтому он во всеуслышание заявил, что главной целью летнего наступления немецких армий является захват Кавказа с его нефтью. И действительно, развив широкую наступательную операцию, гитлеровцы оккупировали восточные области Украины, форсировали Дон, вышли в район Кубани и Северного Кавказа и рвались к Сталинграду. Шестой немецкой армией, имевшей задачу захватить Сталинград, командовал генерал-полковник Паулюс.

Крайним сроком взятия Сталинграда Гитлер назначил 25 августа 1942 года. Мы с Марковичем к этому времени уже находились в плену и, разумеется, ничего не могли знать об этих широких планах гитлеровского командования. Еще меньше мы рассчитывали на личную встречу в Красногорском лагере для военнопленных с генерал-фельдмаршалом Паулюсом.

У обитателей лагеря было много времени и для серьезных раздумий, и для пустых мечтаний. Сообразно своим политическим убеждениям одни из них мечтали о свободе, другие — о скором завершении войны. Но все были склонны за каждым, даже незначительным случаем видеть исключительно важное событие. Однажды утром в лагерь въехало несколько грузовиков с солдатами. Вместе с начальником лагеря солдаты осмотрели бараки, выбрали один из них, вывели оттуда всех его обитателей с вещами, построили и провели перекличку по списку. Причем делалось все это по-военному быстро. Пленные стояли в строю, не зная, что с ними будет, и с тревогой в глазах ожидали неизвестно каких изменений. Их тревогу можно было понять, особенно если принять во внимание, что Красногорский лагерь считался хорошим местом подобного рода.

Жители остальных бараков с любопытством следили за всеми приготовлениями. Тотчас же по лагерю поползли слухи, догадки и предположения. «Голодной свинье всегда желуди снятся» — гласит народная пословица. Так и у нас некоторые немецкие да и венгерские офицеры потому и распустили слух о вероятном приближении немецкой армии, из-за которого советское командование, мол, и пытается поскорее эвакуировать лагерь поглубже в тыл. Отдельные не в меру горячие головы уже строили иллюзорные планы организации активного сопротивления. Нашлись и такие, кто начали составлять «черные списки» коммунистов и антифашистов, чтобы передать их в руки «освободительной» немецкой армии.

На следующий день к воротам лагеря подошло несколько больших автобусов. Нетерпение пленных достигло предела. Из автобусов сначала вышли высокопоставленные гитлеровские генералы. Их было двадцать два, за ними шли два румынских генерала. Большинство немецких военнопленных сразу узнали среди прибывших генерал-фельдмаршала Паулюса со свитой. Кроме генералов из автобуса вышло много штабных и старших офицеров вермахта. Небритые, но в хорошо подогнанном обмундировании, даже с орденами, они выстроились как на параде. Мы удивились еще больше, когда увидели, что каждый из них вынес из автобуса по одному, а некоторые — даже по два элегантных чемодана. Только одно нарушало торжественность момента — присутствие советских автоматчиков около этой группы высокопоставленных немецких офицеров и генералов. Советский лейтенант построил немцев в колонну, ворота лагеря открылись, и колонна во главе с генерал-фельдмаршалом Паулюсом вошла, хотя и не в Москву, но, по крайней мере, в подмосковный лагерь для военнопленных.

Здесь будет интересно вспомнить о некоторых моментах Сталинградской битвы.

Руководствуясь желанием предотвратить излишнее кровопролитие, командование советских войск направило в штаб Паулюса парламентеров с ультиматумом, в котором призывало гитлеровцев прекратить сопротивление и сложить оружие. Листовки с ультиматумом разбрасывались с самолетов, его текст передавался окруженным гитлеровским войскам через громкоговорящие установки. Ультиматум подписали командующий Донским фронтом генерал-полковник К. К. Рокоссовский и командующий артиллерией Донского фронта генерал-полковник Н. Н. Воронов. В нем говорилось, что, учитывая сложившуюся для немцев обстановку, советское командование предлагает всем германским окруженным войскам во главе с командующим генерал-полковником Паулюсом и его штабом прекратить сопротивление, организованно передать в распоряжение советского командования весь личный состав, вооружение, всю боевую технику и военное имущество в исправном состоянии. Всем прекратившим сопротивление офицерам и солдатам гарантировались жизнь и безопасность, а после окончания войны — возвращение в Германию или в любую страну по желанию военнопленных. Всему личному составу сдавшихся войск предоставлялось также право сохранить военную форму, знаки различия и ордена, личные вещи и ценности, а высшему офицерскому составу и холодное оружие. Всем офицерам, унтер-офицерам и солдатам гарантировалось немедленное установление нормального питания, а раненым, больным и обмороженным — оказание медицинской помощи.

После того как Паулюс отверг ультиматум, советские войска перешли в решительное наступление и приступили к уничтожению окруженной группировки гитлеровских войск. Сначала она была рассечена на части, а затем уничтожена.

У окруженных кончалось продовольствие, солдаты страдали от голода. Командование румынской кавалерийской дивизии, также оказавшейся в окруженной группировке под Сталинградом, приказало зарезать четыре тысячи лошадей, чтобы этим хоть немного пополнить истощенные запасы продовольствия. Но этого оказалось явно мало. Уже к 15 декабря дневная норма хлеба, выдаваемая солдатам, снизилась до ста граммов плюс немного жидкого супа на бульоне из конского мяса и чашка чая либо овсяного кофе.

Кольцо, образованное наступавшими советскими войсками, сжималось все сильнее. Южная группа гитлеровских войск во главе с Паулюсом вследствие огромных потерь в живой силе, технике и вооружении 31 января 1943 года была вынуждена сложить оружие.

Адъютант Паулюса полковник Вильгельм Адам так описывает обстоятельства пленения Паулюса:

«1943 год, 31 января, 7.00 часов утра.

На востоке слабо забрезжил рассвет. Паулюс еще спал. Я только что очнулся, выбравшись из лабиринта мучительных раздумий и краткого сна. Значит, хоть немного, но я все же спал. Я уже собирался встать, когда послышался стук в дверь. Паулюс проснулся и сел в постели. Вошел начальник штаба Шмидт и, протягивая генерал-полковнику бумагу, сказал:

— Поздравляю вас с присвоением вам звания генерал-фельдмаршала. Это последняя телеграмма, полученная сегодня утром из ставки фюрера.

— Это не что иное, как приглашение к самоубийству. Но такой любезности я ему не доставлю! — сказал Паулюс, прочитав телеграмму.

Шмидт продолжал:

— Одновременно докладываю, прибыли русские.

С этими словами он сделал шаг назад и распахнул дверь. Вошел советский генерал в сопровождении переводчика и заявил, что мы являемся пленными. Я выложил наши пистолеты на стол.

— Готовьтесь в путь, мы зайдем за вами в девять часов. Поедете в своей машине, — сообщил генерал через переводчика и удалился.

Хорошо, что гербовая печать оказалась при мне. Я выполнил свою последнюю официальную обязанность: сделал в служебной книжке Паулюса запись о присвоении ему звания генерал-фельдмаршала, затем скрепил эту запись печатью и бросил печать в горящую печку…»

Массовая сдача в плен войск окруженной группировки началась утром 2 февраля. Этим и завершилась великая битва на Волге.

Среди пленных оказалось 24 генерала.

Пленные доставляли много хлопот. Сильные холода, тяжелые условия местности, отсутствие мест размещения — ведь большая часть строений была разрушена, а те, что остались целыми, были заняты под госпитали — поставили советское командование перед трудной задачей. Огромные массы пленных разбили на группы, чтобы создать из них управляемые колонны. По дорогам двигались бесконечные вереницы пленных гитлеровцев во главе с офицерами, на которых была возложена ответственность за соблюдение дисциплины и порядка среди военнопленных. Начальник каждой колонны получил карту местности, на которой были помечены маршрут движения, места привалов и пункты ночевок. В места привалов доставлялись топливо, горячая пища и горячая вода.

Тыловые органы фронта, политические и медицинские работники ценою невероятных усилий решали задачи предотвращения эпидемий, питания и обеспечения всем необходимым многих десятков тысяч людей.

Адъютант Паулюса полковник Адам пишет в своих воспоминаниях:

«Всех пленных генералов 6-й армии доставили на грузовой автомашине до ближайшей железной дороги. На перегоне у сторожевой будки был остановлен состав, один вагон в середине которого предназначался для генералов. К немалому нашему удивлению, постели в купе были застелены чистым бельем.

Пожилая женщина выполняла обязанности переводчицы. С ее помощью начальник поезда поздоровался с Паулюсом, а затем проинформировал его о положении на фронте. Потом мы узнали, что офицеры нашей армии едут в соседних вагонах, но общаться с ними нам запрещено.

Куда нас везут? Мы не смели спрашивать об этом. Однажды ночью я стоял у окна затемненного купе. Перед моими глазами проплывали большие и малые станции без малейших следов разрушения. О войне здесь напоминали только мчавшиеся в сторону фронта воинские эшелоны. Из-за них наш поезд продвигался вперед очень медленно, часто его вообще загоняли куда-нибудь в тупик. Пассажиры генеральского вагона проснулись рано. Долго умывались, брились. Потом проводница принесла в купе горячий чай. Завтракали мы со Шмидтом в купе Паулюса.

Когда я снова подошел к окну, то увидел совсем другую картину. Покрытая грязно-серым снегом степь исчезла, уступив место темному лесу, одетому в великолепный зимний наряд и тянувшемуся без конца и края по обеим сторонам дороги. Однообразие пейзажа оживляли поселки. На станциях кипела жизнь. Длинные ряды женщин, торговавших хлебом, птицей, молоком, маслом и прочими продуктами, необходимыми людям в долгой поездке. Покупателей было много и среди ехавших в воинских эшелонах, и среди пассажиров гражданских поездов, которые использовали каждую остановку, чтобы сбегать на станцию и набрать кипятку. Названия станций я, к сожалению, разобрать не мог, потому что тогда еще не знал славянского шрифта.

Иногда на станциях любопытные пытались приблизиться к нашему составу, но конвоиры держали их на почтительном расстоянии. То тут то там я ловил угрожающие взгляды советских граждан, которые они бросали на тех, кто разрушил их страну и стал причиной гибели многих тысяч советских людей. Но до оскорбительных инцидентов дело не доходило.

Сколько времени мы ехали, я уже не помню. Наверное, что-то около трех дней и трех ночей. Однажды утром нам предложили приготовиться к высадке.

— Еще немного на автобусе, и вы будете на месте, — сказал начальник поезда Паулюсу.

И действительно, так оно и случилось. Мы проехали через какой-то городишко, где и смотреть-то было не на что: он ничем не отличался от многих других провинциальных городков, через которые нам приходилось проезжать во время войны.

Через несколько минут наш автобус остановился у закрытых высоких ворот, справа от которых стоял небольшой деревянный домик, а в обе стороны тянулся высокий забор из колючей проволоки. Мы прибыли в Красногорский лагерь для военнопленных под Москвой».

Офицеры немецкой и других армий, находившиеся в лагере, впервые переживали такое потрясение. Многие отказывались верить своим глазам.

Солдаты тоже были страшно удивлены, но они быстрее пришли в себя. При виде большой группы немецких генералов особенно злорадствовали венгерские, румынские и итальянские военнопленные. Возможно, у них тогда впервые появилась мысль о том, что Гитлер вполне может проиграть войну.

Разгром Второй венгерской армии в период с 12 января по 9 февраля 1943 года поверг десятки тысяч венгерских семей в глубокий траур. Под Воронежем венгерская армия потеряла 140 тысяч человек, из них около 30 тысяч попали в плен.

Все это послужило мощным толчком для оживления антифашистской пропаганды среди венгерских военнопленных. Простые солдаты теперь уже без страха ходили в лагерный клуб, читали книги, участвовали в собраниях. Собрания проходили одно за другим в различных лагерях. Члены заграничного бюро Венгерской коммунистической партии проводили огромную работу по сохранению здоровья и жизни военнопленных, среди которых во многих местах еще до их пленения свирепствовал тиф. Многие политические работники заразились от пленных сыпным тифом.

Все больше офицеров приходило к мысли о том, что если правящие круги Венгрии вовремя не порвут с Гитлером и не выйдут из войны, то тем самым они поставят свою страну перед катастрофой. Большое влияние на офицеров произвело обращение лейтенанта авиации Мартона Сёни и капитана Даниэля Гёргени, опубликованное в газете «Игаз со».

Основную группу немецких генералов разместили в бараке лазарета по три-четыре человека в каждой палате. Паулюса с начальником штаба и адъютантом поселили в отдельном небольшом домике. Медицинское наблюдение за генералами вел лично Иван Калистратович. Правда, среди генералов почти не было ни больных, ни слабых, так что работы у него с ними было не ахти как много. Генералы получали улучшенный паек, который им приносили назначенные из среды военнопленных денщики.

Однажды в перевязочную к Ивану Калистратовичу пришел шестидесятилетний немецкий генерал и пожаловался на боль в ухе. Грудь немецкого вояки была увешана орденами. Бритая голова его походила на бильярдный шар. Иван Калистратович усадил больного на стул и начал осматривать ухо. Я помогал ему. Потом Иван Калистратович хитро подмигнул мне и, коверкая немецкие слова, несколько раз спросил:

— Сильно болит?

Генерал, лицо которого выражало сильную озабоченность, старательно закивал головой:

— Так точно!

Осмотрев ухо, Иван Калистратович установил, что ничего страшного нет: оно просто забито серой. Было решено сразу же промыть ухо.

Мы подготовились к этой несложной «операции».

Я быстро поставил на электроплитку воду и подготовил нужную для промывания уха спринцовку с эбонитовым наконечником. Иван Калистратович набрал в нее теплой воды, я стоял за спиной пациента, держал кюветку, собирая в нее вытекавшую из уха воду. Первое спринцевание прошло удачно, хотя пациент так стонал, будто у него рвали больной зуб. Иван Калистратович с подозрительной нежностью снова спросил:

— Сильно болит? — и сочувственно покачал головой.

Очередь дошла до другого уха, но тут произошел небольшой инцидент. Набрав воды в спринцовку, доктор нечаянно нажал на нее, и на лысую голову пациента обрушился крохотный фонтанчик воды. Генерал страшно перепугался. Как ужаленный, вскочил он со стула и затряс головой. Прошло несколько минут, прежде чем он успокоился и дал промыть себе второе ухо.

Как только генерал вышел из приемной, мы с Иваном Калистратовичем громко рассмеялись. Думаю, что сам Гиппократ не упрекнул бы нас за это.