Снова на Большой земле

На короткий отдых мы расположились в нескольких километрах от линии фронта, в небольшом селе неподалеку от Дубно. В самом центре села находились дома богатых чехов, в каждом из которых было по две-три комнаты. Деревня нам понравилась, и нам хотелось в ней как следует отдохнуть после нескольких месяцев беспокойной партизанской жизни.

Легкораненых разместили в домах, тяжелораненых — в здании школы. Надежда Ивановна, главный врач нашего отряда, за полдня оборудовала школу под временный госпиталь. Санитарки стирали и дезинфицировали собранные у жителей простыни и белье, резали на бинты марлю.

Венгерская группа расположилась на окраине села, в здании мельницы. Каждый из нас получил койку с чистым постельным бельем. Хозяйки пекли, жарили и варили обед для партизан.

Хотя фронт потихоньку удалялся от нас, мы, верные партизанским обычаям, сначала даже спали полураздетыми, держа оружие всегда под рукой.

Радистки Таня и Маруся пригласили меня вместе с ними посещать занятия по радиоделу. Я охотно согласилась: рация очень интересовала меня. Старший радиогруппы составил для нас расписание занятий. Учеба давалась мне с трудом, и я сердилась на себя. Тогда я еще не знала, что это тиф так сильно повлиял на мою память.

Девочки подшучивали надо мной, но я чувствовала, что дальше так продолжаться не может, и перестала ходить на занятия.

У меня начали опухать и сильно болеть ноги. Ходила я по комнате, только опираясь на мебель или хватаясь за стены. В конце концов решила обратиться к врачу. Он осмотрел меня и сказал, что это последствия обморожения. Мне прописали усиленное питание, витамины и отдых.

Венгры навещали меня чуть ли не каждый день. Пиште не нравилось, что я живу вместе с радистками, а не с нашей группой. После врачебного осмотра ребята забрали меня к себе. Жили они на мельнице, которая размещалась в двухэтажном здании. Второй этаж занимали мельник с семьей и мы. На второй этаж вела узкая деревянная лестница, и на нее я смотрела с ужасом, точно зная, что без посторонней помощи туда не поднимусь.

Много забот нам доставляли вши, избавиться от которых оказалось трудно, хотя мы постоянно стирали свое белье и гладили его раскаленным утюгом. Просыпаясь утром, находили на простыне этих мерзких насекомых.

— Лишь бы только хозяева не заметили! — с опаской говорили мы.

Дни проходили весело и шумно, нас навещало много людей. Мы все чаще и чаще заговаривали о том, что нас ждет впереди.

Однажды Йошку Фазекаша вызвали в штаб отряда. Йошка еще был болен: ноги его никак не заживали. Оказалось, что в штаб собрали командиров всех подразделений, чтобы заслушать доклад генерала Наумова о результатах только что закончившегося рейда отряда, третьего по счету и самого тяжелого.

В ходе рейда отряд прошел 2241 километр через несколько областей, 35 районов, 503 населенных пункта. Партизанам пришлось пересечь 14 железнодорожных линий и 34 шоссейные дороги, в том числе дважды железную и шоссейную дорогу Львов — Варшава. Отряды нашего партизанского соединения приняли за это время участие в 72 боевых операциях, в ходе которых было уничтожено более 5000 гитлеровских солдат и офицеров, 16 танков, пущено под откос 16 железнодорожных составов противника, сожжено 120 автомашин, сбито 2 самолета, уничтожено 24 паровоза, 242 вагона, подорвано 38 мостов.

В результате успешных действий партизанских соединений германское военное командование на территории Западной Украины и Польши было вынуждено запретить железнодорожное и автомобильное движение с живой силой и техникой в ночное время.

Был достигнут огромный моральный успех, так как местное население уверилось в непобедимости Советской власти, сумевшей организовать в тылу врага мощное партизанское движение, которое отвлекало на себя действия гитлеровских войск. Население почувствовало, что дни гитлеровских захватчиков на оккупированной территории сочтены.

Далее генерал Наумов похвалил бойцов венгерской группы, объявил им всем благодарность за мужество, проявленное в боях, а затем зачитал список венгров, представленных к правительственным наградам.

— На этом, — сказал он, — период массового партизанского движения на советской земле, собственно говоря, заканчивается, если не считать небольших отрядов, которые выделяются из нашего соединения с тем, чтобы не давать покоя гитлеровцам в их тылу, или отрядов, оставленных для борьбы с бандеровцами. Так что сейчас каждый из партизан должен решить, что он будет делать дальше. Из Киева прибыла специальная комиссия, которая побеседует с каждым партизаном и сделает все возможное для того, чтобы выполнить его желание.

Можно ли мечтать о большем? Все мы были счастливы и сразу же забыли обо всех трудностях и лишениях, которые нам пришлось пережить.

Однажды вечером Пишта почувствовал себя плохо: его трясло. Сначала мы не обратили на это особого внимания, но когда хозяева измерили ему температуру, оказалось, что она поднялась до сорока градусов. Домонкаш побежал за врачом. Пришел сам Тарасов. Он без труда определил, что Пишта заболел сыпным тифом.

Тяжелобольных из медчасти увезли на лечение в первые же дни нашего отдыха. Я чувствовала себя значительно лучше, уже самостоятельно передвигалась по комнате, хотя лестницу одолеть еще не могла. Йошка Фазекаш и Пишта Ковач иногда сводили меня по ней во двор, чтобы я хоть немного побыла на солнышке.

С ужасом я думала о том, что теперь мне придется расстаться с Пиштой. Ему становилось все хуже и хуже, часто он впадал в беспамятство. Мы настолько привыкли друг к другу, что хуже расставания я ничего не могла себе представить. Кто мог знать, встретимся ли мы когда-нибудь…

Все понимали, что оставаться с нами Пишта не может. Его, по-видимому, увезут в соседний город, где и будут лечить. Однажды неподалеку от мельницы остановились несколько подвод — приехали за Пиштой.

Командир торопил нас. И тут я решила, что нужно дать Пиште какой-нибудь адрес, по которому он после выздоровления найдет меня. Я попросила у соседа листок бумажки и написала свой московский адрес. Повозки уже тронулись, а я держалась за край той, в которой лежал Пишта, судорожно искала его руку. Нашла и втиснула в нее свою бумажку. Потом я долго смотрела вслед удаляющимся повозкам и думала о том, встретимся ли мы с Пиштой когда-нибудь. Шел мокрый снег…

— Пошли скорее домой, а то еще простудишься. — Фазекаш потянул меня за руку.

Я шла и плакала. Мне было холодно и грустно.

Комиссия, приехавшая из Киева, вызвала нас, чтобы поинтересоваться нашими дальнейшими планами. Мы все, как один, заявили, что хотели бы принять участие в дальнейшей борьбе против фашизма. Йошку Фазекаша направили в штаб фронта пропагандистом. Там его возможности можно было использовать лучше, чем в партизанском отряде.

Пишту Ковача и Фери Домонкаша направили в Штаб партизанского движения Украины, а меня — в госпиталь для полного излечения.

На третий день после разговора с членами комиссии за мной пришел командир роты. Он сказал, что пришла повозка, на которой меня отвезут в госпиталь. Я выглянула в окошко и увидела внизу пароконную повозку, в которой лежал ворох соломы. Быстро собрала свои вещички, попыталась натянуть сапоги, но они никак не лезли на ноги. Хозяева принесли мне пару шерстяных носков и мешок. Встряхнув мешок, из которого столбом полетела мучная пыль, хозяйка укрыла им мои ноги. А пальто у меня не было. Что же делать без пальто? Но тут откуда-то принесли старенькую грязную бекешу, рукава которой держались на честном слове. Пришивать рукава у меня уже не было времени. Я надела бекешу, от которой пахло потом и кожей, и медленно спустилась по лестнице вниз. Прощание со мной было таким же тяжелым, как и с Пиштой. Йошка Фазекаш, не говоря ни слова, печально смотрел на меня, а про себя, видимо, думал о том, что распадается наша дружная венгерская группа.

Повозка тронулась. Дул холодный апрельский ветер, и мой сопровождающий, который шел пешком сбоку от повозки, ругался на чем свет стоит: он ругал и эту местность, где нет ни единого деревца, и баб вообще, которые, по его мнению, ни на что не способны, только беды от них не оберешься, и меня, потому что теперь из-за меня ему нужно тащиться в город в такую погоду, когда хороший хозяин собаку на улицу не выгонит. Временами я робко предлагала ему сесть на повозку, но он тут же обрывал меня словами:

— Может быть, вы хотите, чтобы я замерз?!

В город мы въехали, когда начало темнеть. С трудом нашли госпиталь. Как только меня забрали, мой сопровождающий поспешил обратно: частей Советской Армии здесь нет, а бандеровцы пошаливают…

Городскую больницу в Дубно гитлеровцы полностью разорили, поэтому все больные обязаны были приносить с собой постельное белье и продукты. Правда, там кое-как кормили по карточкам, но больному этого явно не хватало.

Я попала в палату, где стояли четыре койки, на одной из которых лежала старушка. Мне удалось выпросить небольшую подушку и одеяло, но о простыне не могло быть и речи. Потом у меня потребовали продовольственные карточки, которых я, конечно, не имела. Положение мое казалось безнадежным. Хорошо еще, что кипятку было вдоволь.

На следующий день, сжалившись надо мной, одна из медицинских сестер хотела разделить со мной свой обед. Однако я отказалась, потому что видела, что ей и самой этого обеда мало.

Когда сестра вечером вошла в палату и предложила мне поужинать с ней, я ответила, что у меня пропал аппетит. Старушка в палате постоянно жаловалась, стонала, что-то рассказывала, и мне нужно было либо слушать ее, либо утешать.

На четвертый день, когда я совсем обессилела от голода, в палату вошел какой-то капитан. Его лицо и походка показались мне знакомыми. Он кого-то разыскивал. Не меня ли? Подойдя ко мне, он заговорил, и тогда я его узнала: да ведь это же капитан Данилов, вместе с которым несколько месяцев назад мы ехали на повозке с боеприпасами в отряд генерала Наумова! Правда, тогда я выглядела несколько иначе. Капитан без лишних слов достал из портфеля хлеб, колбасу, сыр, масло. Он рассказал мне, что прибыл в Дубно несколько дней назад, но только вчера услышал в штабе, что в городской больнице лежит какая-то венгерская партизанка. Вот он и подумал, не я ли это случайно, а к больным, как известно, с пустыми руками не ходят.

На следующий день часов в двенадцать капитан Данилов пришел в больницу с молодой и красивой девушкой. Мы познакомились. Оказалось, что эта девушка — медсестра из киевского госпиталя. Она прилетела на самолете У-2, чтобы отвезти меня в Киев. Мне даже не верилось, что это на самом деле так. Я быстро собралась, обернула ноги кусками мешковины, а затем перевязала их шпагатом — вот и все мои сборы. Перед больницей нас ждала военная машина. Мне помогли сесть, и мы поехали на аэродром.

На аэродроме стояло много военных самолетов-истребителей, а у самого леса — наш самолет специального назначения. Мы с медсестрой сели позади пилота. Я простилась с капитаном Даниловым в надежде, что мы когда-нибудь еще встретимся.

Медсестра с улыбкой поинтересовалась, не боюсь ли я лететь на самолете и не станет ли мне плохо. Пришлось признаться, что я лечу впервые в жизни. Тогда она сунула мне в руку бумажный мешочек и фляжку с водой на всякий случай…

Не скрою, я очень боялась, но, когда самолет поднялся в воздух, я постепенно успокоилась, а медсестре стало плохо. Я старалась отвлекать ее разговорами.

Самолет летел низко над землей, его часто трясло, мотор ни с того ни с сего начинал чихать. Когда мы наконец прилетели на киевский аэродром, обе вылезли из самолета, пошатываясь и держась друг за друга. На мне были ватные стеганые брюки и чужая грязная бекеша, а ноги обмотаны мешковиной. Когда в этом одеянии меня увидела главный врач партизанского госпиталя, встречавшая меня как героиню-партизанку, руки ее, державшие букет цветов, задрожали…

Машина, в которой нас довезли до госпиталя, остановилась у входа. Меня сразу же повели в ванную. Медицинская сестра раздела меня, помогла вымыться, а затем дала чистое госпитальное белье и теплый фланелевый халат. Из ванной я вышла, улыбаясь. Огляделась. В маленькой комнатке перед входом в ванную сидели двое мужчин. Увидев меня, они встали и поздоровались по-венгерски. Я им очень обрадовалась. Завязался разговор. Я, запинаясь, по-венгерски отвечала на их вопросы.

Оказалось, что в госпитале прошел слух о том, что привезли венгерскую партизанку в рваной одежде. Разумеется, оба венгра, находившиеся тут на излечении, сразу же решили навестить меня.

В госпитале я наконец по-настоящему выспалась. Здесь уже не нужно было спать с оружием, зато раздеваться нужно было обязательно. Позже мне рассказали, что все больные или раненые, прибывшие из партизанских отрядов, очень много спят. Возможно, благодаря сну я быстро пошла на поправку и скоро уже могла самостоятельно гулять по коридору, более того, иногда я даже спускалась в кинозал. Как сейчас помню, первым фильмом, который я увидела в госпитале, был фильм о партизанах. С любопытством и интересом смотрела я этот фильм.

Кормили в госпитале отлично, и все же совершенно незнакомые люди, посещавшие госпиталь для того, чтобы увидеть партизан, приносили подарки. Часто, проснувшись, я находила у себя на тумбочке пирожные, великолепные яблоки или какие-нибудь деликатесы.

Госпиталь стоял на берегу Днепра. До войны в этом здании размещалась школа, а во время оккупации города фашистами здесь находился военный госпиталь для венгерских офицеров «с Дона». Окна палат до сих пор были заклеены венгерскими газетами, много их валялось и в подвале (ими растапливали печи на кухне), а у ворот даже висел почтовый ящик, украшенный гербом венгерской королевской почты. В него опускали свои письма и мы. Как только Киев был освобожден, Штаб партизанского движения Украины развернул здесь свой госпиталь.

В моей палате лежало четверо девушек. Мы быстро перезнакомились и подружились, тем более что все оказались примерно одного возраста.

Моей соседкой была семнадцатилетняя девушка, которая вместе с отцом и матерью еще в 1942 году ушла к партизанам. Мне было трудно представить себе их партизанскую жизнь. В течение многих месяцев их партизанский отряд находился на одном месте. Они вырыли себе землянки и даже построили партизанский городок. Позже мне не раз приходилось слышать подобные рассказы и от других партизан.

Второй моей соседкой по палате была высокая, стройная и очень красивая девушка по имени Лена. Часто я любовалась ее шелковыми русыми волосами и большими голубыми глазами. Я даже немного завидовала ее красоте, ведь сама я была маленькой и веснушчатой. Но, когда я смотрела на обрубок руки Лены, у меня по коже бегали мурашки.

По вечерам мы много разговаривали, шутили и пели. Навещали нас и те два венгра, которых я встретила в первый день. Они тихо садились и слушали, как мы поем русские песни. Сами они по-русски почти ничего не понимали и лишь догадывались, о чем говорится в песне.

Только Лена не подпевала нам. Днем она становилась веселой и непринужденной, а как только наступал вечер, снова мрачнела. Ее настроение невольно передавалось и нам. Мы пробовали развеселить ее, но она оставалась задумчивой и серьезной.

Как-то ночью все мы проснулись оттого, что Лена громко плакала, что-то кричала и металась во сне. Мы стали успокаивать ее, но безрезультатно. Наконец в палату пришел дежурный врач и сделал Лене укол. Успокоившись, она уснула.

С той ночи я еще больше привязалась к этой девушке, потому что чувствовала, как ей тяжело. Лене было всего-навсего семнадцать лет.

Позже она сама рассказала мне историю своей жизни.

Когда началась война, Лена вместе с родителями и двумя старшими братьями жила в деревне. Старший брат в первый же день войны ушел в армию; остались они вчетвером. Фашисты захватили их деревню. Каждый день Лена была свидетельницей жестоких истязаний и бесчинств, творимых фашистами в ее деревушке. Скоро в деревне распространились слухи о том, что в соседнем лесу появились партизаны. Брат Лены несколько раз пытался установить с ними связь, но это удалось только в сорок третьем году. Он сказал Лене и родителям, что собирается уйти в лес к партизанам, и они не стали его ни задерживать, ни отговаривать: пусть лучше идет к партизанам, а то еще угонят в Германию на каторжные работы. Лене тоже хотелось что-нибудь делать. Не раз говорила она брату, что ей невмоготу сидеть сложа руки и смотреть на варварство фашистов. И решила она вместе с братом пробраться в лес к партизанам.

Партизанский отряд, действовавший по соседству, вел бои с фашистами, временами подходя к деревушке, где жила Лена. В такие моменты из отряда в деревню обычно посылали разведчиков, чтобы установить силы немецкого гарнизона и известить жителей о новостях с Большой земли, о победах Советской Армии и о положении на фронтах.

Как-то, уже будучи в отряде, Лене удалось упросить командира отряда послать и ее с разведчиками: ей хотелось навестить родителей. Командир долго не соглашался на такой рискованный шаг: он знал, что Лену могут узнать в деревне и донести на нее немцам. Но в конце концов он все же уступил настойчивым просьбам девушки.

Случилось так, что разведчики были вынуждены завязать с фашистами огневой бой. Лена вместе с двумя партизанами попала к немцам в плен. Гитлеровцы во что бы то ни стало хотели добиться от пленных сведений о силе партизанского отряда и о месте его нахождения. Когда фашисты поняли, что им ничего не удастся вытянуть из партизан, они принялись за девушку, надеясь, что с ней-то им не придется долго возиться. Однако Лена упорно молчала. Тогда фашисты отрезали девушке руку. Рана стала нарывать. Началась гангрена. Когда жизнь девушки повисла на волоске, немцы позвали врача: девушку готовили к будущим допросам.

Понимая, что партизаны умрут, но не скажут ни слова, фашисты решили публично казнить их и объявили жителям соседних деревень о дне и часе казни. Этим фашисты думали запугать народ.

Лена рассказала, что терпеливо вынесла все мучения, смерти не боялась, беспокоилась только за своих родителей, которые не пережили бы того, что она в течение нескольких дней будет болтаться на виселице с табличкой на шее. Девушка знала, что фашисты действительно так поступали с партизанами, которых им удавалось захватить живыми.

На следующий день за ними пришли вооруженные гитлеровцы и повели их через всю деревню на виду у плачущих и причитающих женщин и детей.

И вдруг Лену как подтолкнуло: только сейчас нужно действовать, это единственный шанс на спасение. Если ее убьют при попытке к бегству, то что может быть лучше такой смерти?! По крайней мере, это избавит ее от унижения.

— Бежим! — шепнула она своим товарищам и кинулась в сторону.

Процессия как раз поравнялась со зданием заброшенной школы. Лена бросилась в сад учительницы. Пули свистели у нее над головой, но она не оборачивалась и все бежала и бежала…

Сердце готово было выпрыгнуть у нее из груди, за спиной слышался тяжелый топот солдатских сапог, но она ничего не замечала. Перелезла через несколько изгородей. Неожиданно перед ней оказалась какая-то яма. Лена упала в нее и потеряла сознание.

Очнулась только на рассвете. Она лежала на дне ямы, рука и бок страшно болели. Только с наступлением темноты Лена решилась покинуть укрытие. Она хорошо знала близлежащую местность. В десяти километрах отсюда протекала речка, там у Лены был знакомый паромщик. Лена решила двинуться туда, но не было сил идти. Перенесенное нервное потрясение, сильная боль, высокая температура, большая потеря крови… Девушка так обессилела, что последние километры проползла на четвереньках. Еще не рассвело, когда она постучалась в дверь домика паромщика. Оказалось, что утром сюда приезжали фашисты, они переправились на пароме на тот берег. Оставаться у паромщика ей нельзя было. Старый паромщик перевязал Лену, дал ей хлеба на дорогу, усадил в лодку и, осторожно гребя веслом, переправил на другой берег.

Выйдя на берег, Лена несколько часов бродила по лесу, потом, обессилев, упала. Сколько времени она пробыла без сознания, никто не знал. Подобрали Лену жители соседней деревни. Они случайно набрели на нее и унесли в деревню. Там Лену прятали до тех пор, пока Советская Армия не освободила село. Тогда-то девушку и перевезли в Киев, поместили в партизанский госпиталь.

В Киев пришла весна, и мы с завистью смотрели из окон на парк, росший вокруг госпиталя, на аллеи, тянувшиеся по берегу Днепра. Несмотря на приход весны, я с каждым днем все больше ощущала свое одиночество: мне сильно не хватало Пишты. По вечерам, когда мы обычно разговаривали, речь часто заходила о любви, о семьях и родных. Девушки знали по моим рассказам, кто такой Пишта. Габор — так звали одного из венгерских парней, навещавших нас, — часто расспрашивал меня о том, как выглядит мой Пишта, которого я так часто вспоминаю. Я начинала рисовать Пишту таким, каким я его видела во сне.

Однако не одна я говорила о любви. Габор все чаще и чаще доставал из кармана фотографии жены и сына и показывал их нам.

В последний раз Габор видел их в начале 1943 года, а в мае его зачислили в штрафную роту, которую бросили на Восточный фронт. Их рота оказалась недалеко от села Авраноское. Места там лесистые, глухие, поэтому немецкие и венгерские солдаты очень много говорили о партизанах и утешали себя тем, что, мол, тут полно гитлеровцев, которые скоро уничтожат всех партизан.

Пишта Габор решил перебежать к партизанам. Не успел он углубиться в лес метров на четыреста, как его сразу же задержали партизаны, которые, оказывается, следили за венгерской ротой. Когда партизаны спросили Габора, почему он ушел из подразделения, он ответил, что хочет перейти к партизанам. Ему сказали, что если это действительно так, тогда пусть он вернется в роту и там постарается уговорить других венгров перейти к партизанам.

Габор ушел, а на следующий день вернулся к партизанам с пятью венграми. Партизаны хорошо встретили их, но первое время не доверяли перебежчикам, так как были случаи, когда к ним переходили предатели, чтобы навести гитлеровцев на след партизан. Оружия венграм не дали, они должны были сами добыть его. В первое время их не оставляли без присмотра.

Партизанское подразделение, в которое они попали, входило в соединение Ковпака и выполняло задачи по подрыву железнодорожных линий и мостов. Помимо этого они занимались ведением разведки.

В конце октября гитлеровское командование решило провести крупную операцию по окружению и уничтожению отряда партизан. Оказавшись в кольце окружения, партизаны разбились на небольшие группы, которым предстояло самостоятельно вырваться из кольца. Дни и ночи шли они без дорог, по болотам, и всегда Габор был впереди, показывая пример выдержки и выносливости. Вот тогда-то партизаны и прониклись к нему полным доверием.

После нескольких дней марша на партизан неожиданно напали гитлеровцы. Группа распалась, и Габор остался среди болот один. Он шел по колено в воде, стараясь как можно дальше уйти от фашистов. Ему удалось добраться до ручья. Возможно, этот ручей и спас его. Силы покинули его, и если бы не холодная чистая вода, то, возможно, он никогда бы и не пришел в себя. Очнувшись, он взобрался на дерево и огляделся. Заметив тропку, он пошел по ней и вскоре услышал знакомый русский окрик:

— Стой!

Это были партизаны, которые очень обрадовались ему. С тех пор они стали брать его с собой на самые опасные дела. Он ходил и с минерами, и в рукопашные и всегда был впереди. Не один воинский эшелон пустили партизаны под откос.

В декабре эти районы освободила Советская Армия. Маленькая венгерская группа, состоявшая всего-навсего из восьми человек, попала в Овруч. Затем на телеге, в которую были запряжены быки, венгры направились на Украину. Пройдя километров сто, они перешли линию фронта и к Новому году уже оказались в штаб-квартире Ковпака. Выяснилось, что за это время они семь раз переходили, сами того не зная, линию фронта: вот как быстро наступала тогда Советская Армия.

В штабе Ковпака Габор встретился с бывшим дебреценским слесарем, теперь комиссаром одного из подразделений отряда Ковпака Йожефом Тотом, имевшим уже капитанское звание. Тот рассказал Габору о том, что в соединении Ковпака создается самостоятельное венгерское подразделение.

В Овруче Габор встретился и с самим Ковпаком. Они долго беседовали. Ковпак интересовался всем: и что скажет Габор о венгерских солдатах вообще, и как, по его мнению, встретит партизан венгерское население, если партизаны окажутся на их территории.

Ковпак лично навестил Габора и других раненых партизан из своего отряда в госпитале. Посидел в палатах, побеседовал. Мы, девушки, с уважением и восхищением смотрели на невысокого старика с бородой, вся грудь которого была увешана боевыми наградами.

Однажды вечером в госпитале появился мой старый знакомый Золтан Ваш, портфель которого был набит сигаретами, консервами и шоколадом. С ним мои тетушка и дядюшка прислали мне много вкусных вещей. Я очень обрадовалась подаркам, но еще больше — человеку, который приехал из Москвы.

Ваш сказал, что он приехал сюда для того, чтобы собрать вместе всех венгров партизан, так как заграничное бюро партии и Штаб партизанского движения Украины приняли совместное решение о создании партизанской школы, которая, вероятно, будет в Ровно. Мы с Пиштой Габором сразу же решили записаться в нее. На следующий день я попросила главврача выписать меня из госпиталя. Он внимательно осмотрел меня и ответил, что если я так прошу, то он может выписать меня.

До позднего вечера мы проговорили с Габором и решили, что, выписавшись из госпиталя, я схожу в Штаб партизанского движения Украины и сделаю все возможное для того, чтобы нас с ним направили в Ровно. Мою просьбу Золтан Ваш выполнил, и я только опасалась, что Габора могут не выписать из госпиталя, так как рана его еще не зажила.

На следующее утро я пошла на госпитальный склад, на котором было много английской, американской и канадской одежды. Все это союзники прислали сюда на основании заключенного договора об открытии второго фронта. Правда, с открытием второго фронта они явно не торопились, и все эти тряпки мы в шутку называли «второй фронт».

Здесь была одежда различного покроя и цвета.

«Что же мне выбрать? Какая сейчас мода? — думала я. — Что надеть на себя, чтобы не бросаться в глаза жителям разрушенного Киева?»

Я перебирала пальто, шерстяные юбки, пуловеры, сделанные из тонкой австрийской шерсти. К сожалению, выбрать можно было только один комплект одежды. В конце концов я остановилась на серой юбке, теплом сером пуловере и шерстяном пальто. Затем отобрала себе туфли на высоком каблуке. Одевшись, я пошла в госпитальную парикмахерскую и попросила постричь меня «под мальчика». Когда я после всего посмотрелась в зеркало, то не узнала себя: на меня смотрело стройное хрупкое существо. Я себе очень понравилась. Покрутившись немного перед зеркалом, я вышла на улицу и направилась в штаб.

В штабе, как и водится, жизнь била ключом. На улице перед зданием стояло множество машин и повозок, возле которых, ожидая чего-то, толпились партизаны.

В то время, несмотря на некоторое свертывание партизанского движения, в штабе было на удивление много работы: как-никак из лесов вышли несколько десятков тысяч партизан, которые должны были вернуться к мирной жизни. Партизанские соединения распускались. Часть партизан направлялась на учебу, другие возвращались к своим профессиям, третьи — а таких было довольно много — уходили в армию.

После многих лет боевой партизанской жизни сложился тип партизана: человек, который рвется в бой, как курильщик к табаку.

В штабе я встретила много знакомых партизан, и все они задавали мне один и тот же вопрос: куда теперь? Они с удивлением смотрели на меня и, поскольку я, видимо, неплохо выглядела, сразу же начинали ухаживать за мной. Откровенно говоря, я к этому не привыкла. Но, видимо, моя одежда, лицо, излучающее счастье, и весеннее настроение делали свое дело и притягивали взгляды мужчин.

Придя в отдел кадров, я поделилась своими намерениями. Мне сразу же приказали ехать в Ровно, а в отношении Пишты Габора сказали, что после выздоровления он должен лично зайти к ним. Я со всех ног помчалась в госпиталь. Там меня ожидала плохая новость: врач никак не хотел выписывать Пишту. Что же ему делать? Достать гражданскую одежду и самовольно сбежать из госпиталя? Вечером того же дня в госпиталь привезли моего знакомого партизана. Вещевой склад был уже закрыт, и одежда на ночь осталась у партизана. Он охотно отдал ее Габору. Рано утром мы с Табором через запасной ход сбежали из госпиталя и явились прямо в штаб.

Габор был еще так слаб, что мне пришлось чуть ли не тащить его на себе. Прошло целых два часа, прежде чем мы добрались до штаба.

Начальник отдела кадров, конечно, заметил, что Габор еще очень слаб, и потребовал у него документ, удостоверяющий, что его выписали из госпиталя. Разумеется, такого документа у Габора не было. Пришлось мне снова тащить Габора в госпиталь. Мы договорились, что, как только Габора выпишут, он сам приедет в Ровно. Из госпиталя я ушла уже одна.

Всю ночь я ехала в телячьем вагоне, набитом соломой. Было холодно, в щели вагона задувал ветер. Мое красивое пальто оказалось совсем не теплым. Когда я проснулась утром, то увидела, что вся моя одежда засыпана мелкой соломой и трухой.

В Ровно состав пришел в десять утра. Немного приведя себя в порядок на станции, я пошла разыскивать военную комендатуру. Долго я бродила по чистым улочкам города, пока два чеха не показали мне дорогу.

Партизанская комендатура располагалась на окраине города, в каком-то большом замке, перед которым был разбит старинный парк, а позади виднелись офицерские бараки, построенные гитлеровцами. Все бараки были обнесены колючей проволокой, а по углам забора поднимались сторожевые вышки. Все это свидетельствовало о том, что немцы в этих краях не чувствовали себя в безопасности. Во дворе замка находились различные хозяйственные постройки. Когда-то здесь держали лошадей, теперь же в конюшне хранили боеприпасы, у входа в нее стояли часовые. Чуть в стороне виднелся курятник. На двух столбах была натянута волейбольная сетка.

Было бы приятно отдохнуть в этом парке, понаблюдать за бегающими в траве цыплятами и утятами.

После обеда я вышла в парк. Мне никто не мешал, и снова мысли мои закрутились вокруг Пишты. Вдруг я обратила внимание на грузовик, который въезжал в замок. Машина остановилась, и из нее вылез остриженный наголо невысокий молодой человек с голубыми глазами на худом лице. Парень был вооружен автоматом. Его лицо, фигура показались мне очень знакомыми.

С улыбкой он подошел ко мне, молча обнял и поцеловал, а уж затем сказал:

— Теперь я вижу, что ты красива не только в партизанской одежде.

Разумеется, это был Пишта.

Мы бродили по парку несколько часов. О чем только мы не переговорили! Пишта интересовался всем, что случилось со мной с тех пор, как мы расстались.

— Представляешь, с кем я встретился в госпитале? Ни за что не отгадаешь. С Йошкой Йерне! Мы с ним целую неделю лежали в одной палате, укрывались одним одеялом во время эпидемии. Когда мне стало несколько лучше, я решил посмотреть, кто это лежит со мной рядом на нарах. А рядом лежал стриженый пожилой дядя с морщинистым лицом. Некоторое время мы молча рассматривали друг друга, а потом я его по-русски спросил: «Ты партизан?» «Да», — ответил он мне. «Из какого отряда?» — «Из «Червонного». «Я тоже, — продолжал я по-русски и, только приглядевшись к нему внимательнее, спросил его: — Йошка, ты ли это?» «Я», — ответил он по-венгерски. «Чего же ты сразу не сказал мне, что это ты?» — «А я тоже не сразу тебя узнал», — признался он.

Этот проклятый тиф так меняет человека, что и узнать-то трудно. Хорошо еще, что я тебя узнал, а то уж больно ты похожа на городскую девушку, — проговорил он улыбаясь, а сам все не сводил с меня глаз.