Глава седьмая В шестнадцать лет
О, юность! о, веры восход!
О, сердца взволнованный сад!
И жизнь улыбалась: «вперед!»
И смерть скрежетала: «назад…»
Игорь Северянин, «У бездны»
В марте 1919 года, выступая на митинге рабочих, матросов и красноармейцев города Петрограда, Владимир Ульянов-Ленин сказал: «Наши победы на Дону стали возможны исключительно благодаря усилению партийной и культурно-просветительной деятельности в рядах Красной армии. Это вызвало психологический сдвиг, и в итоге наша Красная армия завоевала для нас Дон».
Партийной и культурно-просветительной… Два этих понятия вождь и теоретик большевизма поставил рядом не случайно. Культурно-просветительной деятельности среди народных масс большевики придавали огромное значение. В Рабоче-крестьянской Красной армии (РККА) существовало великое множество передвижных театров, актерских коллективов, которые выступали «на выезде», сегодня здесь, а завтра – там. Театры эти были разными – бригадными, армейскими, фронтовыми, но выше и значительнее всех прочих был передвижной театр Политического управления Революционного военного совета республики, впоследствии переименованного в Главное политическое управление РККА. В годы Гражданской войны этот театр можно было без преувеличения назвать главным театром молодой Советской республики.
До революции путь на сцену был долог и тернист. Не всем, далеко не всем актерам везло так, как юной Тане Пельтцер. Многие после окончания театральных курсов и школ упрашивали антрепренеров взять их в труппу (новичков брать остерегались – кот в мешке), а затем долго играли «на выходах». Иначе говоря, выходили, говорили что-то вроде «Приехал барин» или «Кушать подано» и уходили. Вот и вся роль. А часто могли выйти только для того, чтобы подать пальто или же пройтись с веником по сцене. У некоторых «на выходах» так вся жизнь и проходила.
После революции попасть на сцену не составляло никакого труда, было бы желание (и соответствовало бы происхождение). Двери революционных театров были распахнуты настежь перед рабоче-крестьянской молодежью. Но на одном энтузиазме, как известно, далеко не уедешь. Неопытных артистов надо было учить, поэтому практически при всех революционных театрах имелись актерские курсы.
На втором году советской власти Иван Романович сделал головокружительную карьеру – стал режиссером и актером передвижного театра Политуправления Реввоенсовета, а заодно и руководителем актерских курсов при театре.
С какой стороны ни взгляни, это была неслыханная удача. Во-первых, высокий статус режиссера театра при Главпуре (так сокращенно называлось Главное политическое управление) служил чем-то вроде охранной грамоты, весьма необходимой сыну купца первой гильдии в те неспокойные годы. Во-вторых, пайки в театре были не просто армейскими, а усиленными, поскольку театр относился к Главпуру. Лучше этих пайков были, пожалуй, только совнаркомовские. Кроме того, после каждого выступления в армейских коллективах артистов было принято чем-нибудь угощать. В знак признательности. Люди приехали, старались, надо же отблагодарить. Иногда кормили на месте, иногда давали что-то с собой, но всякий раз, то есть – каждый день, что-нибудь да «обламывалось бонусом», как сказали бы в наше время. В-третьих, театр при Главпуре хорошо снабжался всем необходимым для постановок. «Хорошо» по понятиям того времени, но все же были материалы для декораций, были краски, имелась возможность шить костюмы. Для педантичного и страстно влюбленного в театр Ивана Романовича это имело огромное значение. Он не мог, образно говоря, «играть в лаптях на телеге», то есть обходиться без декораций, костюмов и прочих непременных театральных атрибутов. Кроме того, декорации и костюмы позволяли ставить не сцены, а полноценные спектакли. Правда, делать это следовало с великой осмотрительностью, чтобы избежать обвинения в протаскивании буржуазного искусства на революционную сцену.
Иван Романович, по уже упоминавшимся выше причинам, был крайне осмотрительным человеком, но однажды, что называется, дал маху. Решил поставить лесковскую «Леди Макбет Мценского уезда». Интересное драматическое произведение, обличающее нравы в купеческой среде, по мнению Ивана Романовича, должно было понравиться и зрителям, и начальству. Но после первой же репетиции произошел скандал. Кто-то из артистов (кто именно, так и осталось невыясненным) настучал начальству, что режиссер Пельтцер ставит идейно вредную пьесу, в которой пролетарий попадает под купеческое влияние. Посмотреть на лесковское произведение с такой точки зрения Иван Романович не догадался. К счастью, начальник просветительного отдела Политуправления Реввоенсовета, которому подчинялся передвижной театр, ограничился тем, что приказал прекратить репетиции вредной пьесы. Пельтцера ценили и берегли. Возможно, сыграло роль и то, что у него вдруг обнаружился высокий покровитель.
Покровителя звали Рубен Павлович Катанян, и был он начальником политотдела (самого важного и ответственного отдела) Политуправления Реввоенсовета, а затем стал заведующим агитационно-пропагандистским отделом ЦК РКП(б), а затем начальником Иностранного отдела Всероссийской чрезвычайной комиссии при Совете народных комиссаров РСФСР… Короче говоря – чуть ли не небожитель, но в начале века, когда Иван Романович служил у Корша, этот небожитель учился на юридическом факультете Московского университета, часто бывал в театре, запомнил понравившегося актера Пельтцера и узнал его пятнадцать лет спустя.
К Катаняну мы еще вернемся в одной из последующих глав, а пока что пора бы вспомнить и о нашей героине.
Освоившись в передвижном театре, Иван Романович пригласил к себе дочь. Приглашение было сделано в весьма оригинальной форме. Обычно, когда приглашают, то сулят какие-то блага, манят пряниками и плюшками. Иван Романович начал с обратного.
– Спуску от меня теперь не жди! – предупредил он. – Нянчиться с тобой не стану, потому что ты уже не девочка, а настоящая актриса. Актриса, стоящая в самом начале своего пути. Поблажки для тебя губительны. Возомнишь о себе невесть что, расслабишься, перестанешь стремиться к совершенству и кончишься как актриса. Спокойной жизни тоже не жди. То ты по Москве моталась, но спала дома, в мягкой постельке, а теперь станешь мотаться по всей стране, куда пошлют. Но работа много интереснее, чем в агитбригаде, и паек неплохой. Так что решай.
Таня, не раздумывая, согласилась. Она давно ждала отцовского приглашения, но сама не набивалась, понимала, что раз папаша пока не зовет ее к себе, значит, имеет на то основания.
Насчет «мотаться по всей стране» Иван Романович слегка преувеличил. Передвижной театр Политуправления Реввоенсовета выступал в основном в Москве и Петрограде. Иногда выезжали в Рязань или Тверь, но по фронтам, слава богу, мотаться не приходилось. На передовой были свои передвижные театры. Гражданская война в отличие от Первой мировой была войной не позиционной, а мобильной, поэтому от линии фронта лучше было держаться подальше, чтобы ненароком не попасть в руки к белым. С сотрудниками Политуправления Реввоенсовета, будь то комиссары или актеры, у белых разговор был короткий, и варианты разнились лишь в отношении способа смертной казни. Могли зарубить шашками, могли расстрелять, могли повесить – вот и вся мрачная альтернатива. Буржуазное происхождение в этом случае являлось бы не смягчающим, а отягчающим обстоятельством – предали своих, мерзавцы, переметнулись к красным, сапоги им лизали, так получите что следует!
В передвижном театре помимо «проходных», незначительных ролей были у Татьяны и такие роли, которыми шестнадцатилетняя актриса могла бы гордиться. Так, например, она сыграла Наташу в «На дне», Катерину в «Грозе» (Островский, в отличие от других «буржуазных» писателей и драматургов, всегда был в фаворе у советской власти), и крестьянку Матрену в пьесе, написанной Иваном Романовичем по мотивам некрасовской поэмы «Кому на Руси жить хорошо». Роль Матрены давалась Тане сложнее всего. Ей уже доводилось играть крестьянок, точнее – крестьянских детей, до революции, но одно дело играть крестьянку перед «чистой» публикой и совсем другое – перед крестьянами, которые составляли добрую половину зрителей. Тут уж держись – не спустят ни малейшей фальши. Играть в новом революционном театре вообще было сложно. В старое время если даже публике что-то не нравилось в игре актера, то она старалась этого не высказывать или же высказывала отсутствием аплодисментов. Надо было очень сильно «постараться», иначе говоря – играть из рук вон плохо, чтобы тебя ошикали. С простецкой публикой дело обстояло иначе. Если хочешь, чтобы в зале во время представления была тишина, то надо заворожить зрителей происходящим на сцене. Иначе начнутся разговоры (причем не деликатным шепотком, а в полный голос), посыплются критические замечания в самой резкой форме… От этих замечаний после спектакля некоторые актеры рыдали за кулисами.
– Ничего, ничего, это все на пользу, – успокаивал Иван Романович. – Критика способствует совершенствованию. Правда… хм… выразиться можно было бы и помягче…
Выходя впервые в роли Матрены перед пациентами и сотрудниками Первого Красноармейского Коммунистического госпиталя,[34] Таня невероятно трусила. Ну какая из нее «осанистая женщина, широкая и плотная, лет тридцати осьми»? Для ширины и плотности под рубаху с сарафаном пришлось надеть несколько одежек и вдобавок обмотаться поверх них пуховым платком. От множества одежд Тане было жарко, на лбу выступили капельки пота. Дело происходило зимой, в феврале, но в зале было хорошо натоплено. От волнения начал заплетаться язык и вместо «и добрая работница, и петь-плясать охотница я смолоду была» Татьяна неожиданно, ни к месту ни в лад, выпалила из своей вчерашней роли: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!» Выпалила и замерла в ужасе – ой, что сейчас будет! Но публика приняла пламенный призыв Александра Блока, ставший одним из главных лозунгов того времени, за оригинальный революционный ход и зааплодировала. То был единственный раз в жизни Татьяны, когда публика аплодировала ей, а папаша из-за кулис грозил пальцем. Обычно эмоции публики и отца совпадали.
Спектакль оказался под угрозой срыва, потому что под конец аплодисментов в зале кто-то запел «Интернационал», который сразу же подхватили все, в том числе и актеры. Но ничего, обошлось – спели и продолжили играть. К концу спектакля Иван Романович успокоился (он вообще не умел долго сердиться, тем более – на любимую дочь) и по окончании рассказал, как сам он, служа у Корша, однажды перепутал реплики из разных спектаклей, за что был оштрафован безжалостным Федором Адамовичем на двадцать рублей.
Матрену в исполнении Тани зрители принимали хорошо, и вообще пьеса по некрасовской поэме была у них одной из самых любимых – созвучная тема, красивая, подлинно народная, речь, актеры играют прекрасно.
Иван Романович расценивал свое положение в передвижном театре Политуправления Реввоенсовета как надежное и строил далеко идущие планы относительно будущего.
– Вот закончится война, – мечтал он, – и все наладится. Откроется много новых театров, и нам уже не надо будет мотаться туда-сюда. Мы станем Театром Красной армии. Красной армии без своего театра никак нельзя. Нам построят здание, новое, очень удобное, я буду режиссером, а ты, Танюша, примой…
Но недаром говорится, что загад не бывает богат. В отношении того, что Красной армии никак нельзя обойтись без своего театра и что для этого театра построят новое удобное здание, Иван Романович был прав. Он ошибся только насчет сроков (Центральный театр Красной армии был открыт только в 1930 году) и насчет своей собственной судьбы и судьбы Тани.
Когда все складывается слишком уж хорошо, что-нибудь непременно случается. Вдруг в просветительном отделе спохватились в отношении того, что в передвижном театре ставит спектакли и обучает актеров беспартийный. Подобное в то время случалось сплошь и рядом. Когда был нужен специалист, приглашали, невзирая на партийность. Партийные кадры в большинстве своем были малообразованными. Но рано или поздно, во время кампании по выявлению скрытых врагов или по чьей-то инициативе вопрос о партийности непременно всплывал.
Вступать в ряды ВКП(б) Иван Романович не мог, потому что биография каждого кандидата очень тщательно проверялась – происхождение, родственники и т. п. Сына купца первой гильдии в партию ни за что бы не приняли (и не надо вспоминать о том, что у Ульянова-Ленина отец был действительным статским советником, это совсем другой случай). Принять не приняли бы, но после пристального изучения биографии вполне могли сделать неблагоприятные для Ивана Романовича выводы, объявить классовым врагом. И никакие высокопоставленные покровители ему бы не помогли.
С большим сожалением Иван Романович оставил передвижной театр, в который он вложил столько сил и с которым связывал столько надежд. Вместе с ним ушла и Таня. Встал вопрос о том, что делать дальше. В Москве было куда устроиться, тем более что Ивана Романовича в артистическом мире знали все. Но внезапно у Саши, младшего Таниного брата, доктора заподозрили чахотку, которую в то время лечили теплым сухим климатом и хорошим питанием. На семейном совете было решено переезжать куда-нибудь на юг, к солнцу, фруктам и относительному изобилию еды.
Загвоздка была в том, куда именно переезжать.
Дело было осенью 1920 года, в начале октября.
Крым отпадал, он еще был у белых. Красная армия готовилась со дня на день выбить их оттуда, но пока еще этого не случилось.
Про Среднюю Азию рассказывали страшное. Советская власть там только днем, а по ночам творится черт знает что – налетают басмачи, убивают без разбора всех коммунистов и совслужащих[35], грабят, насилуют, жгут…
Юг Украины не нравился Евгении Сергеевне, точнее – пугал ее многочисленными погромами, происходившими во время Гражданской войны.
Кавказ пугал не меньше Средней Азии. Там тоже было неспокойно.
И тут очень удачно Ивана Романовича вызвали в просветительный отдел Политуправления Реввоенсовета и предложили ехать работать в Нахичевань-на-Дону[36], где при ревкоме создавался театр. Видимо, начальство Ивана Романовича чувствовало себя неловко после случившегося (уволили, по сути дела, ни за что ценного специалиста и хорошего человека), вот и попыталось хотя бы частично загладить свою вину.
Ивану Романовичу сказали: «Неважно, что вы беспартийный», а еще сказали, что на месте сразу же обеспечат жильем, всем необходимым и, вообще, станут носить на руках. Когда Иван Романович осторожно поинтересовался, как в Нахичевани обстоит дело насчет порядка, его заверили: «Порядок там железный, можете не волноваться».
Доктора в один голос сказали, что Ялта, конечно же, была бы предпочтительнее, но Нахичевань тоже годится, как-никак юг и климат там много лучше московского, и посоветовали уезжать как можно скорее, чтобы не запустить процесс.
Иван Романович вспомнил, как Синельников приглашал его лет двадцать назад играть в Нахичевани, да как-то не сложилось. Синельников в сезон 1899–1900 годов держал антрепризу в Ростове и Нахичевани, давая спектакли то там, то здесь. Он был первым антрепренером нахичеванского театра, построенного по образцу одесского, только меньше размерами. У Синельникова нахичеванский сезон оказался выгодным. Театр на семьсот с лишним мест был слишком велик для города с тридцатипятитысячным населением, и прибыль здесь можно было получать лишь в том случае, если держать антрепризу одновременно в Ростове и Нахичевани. Но все те, кто арендовал нахичеванский театр после Синельникова, с удручающим постоянством терпели убытки, и очень скоро Нахичевань приобрела славу «невыгодного», а то и «проклятого» города. Рассказывали, что второй арендатор нахичеванского театра Александр Анчаров-Эльстон (бывший актер синельниковской труппы), потерпевший здесь большие убытки, перед смертью в одной из ростовских больниц проклял и театр, и сам город. А еще рассказывали, будто антрепренеру Горевой трижды являлась во сне покойная мать и умоляла ее ни в коем случае не арендовать театра в Нахичевани, потому что он выстроен на проклятом месте, где в незапамятные времена произошло какое-то ужасное убийство. Горева не послушалась предостережения и в итоге обанкротилась. Актеры ее труппы получили по две копейки за рубль причитающихся им денег из залога, оставленного Горевой в городской управе.
После того как вскоре после ухода белых из Ростова сгорел ростовский театр, построенный в 1882 году табачным фабрикантом Владимиром Асмоловым[37] (списали на происки контрреволюционеров, но, скорее всего, то была простая небрежность), театр в Нахичевани остался один на два города.
В «проклятом» месте Ивану Романовичу обещали работу, жилье, хороший паек. Опять же – юг, польза для здоровья сына. Евгения Сергеевна повздыхала насчет того, что могли бы предложить и Таганрог, там все-таки море, а морской воздух для чахоточных полезнее, но согласилась на переезд без уговоров.
От Москвы до Нахичевани добирались около пяти суток, со всеми невзгодами революционного времени – с пересадками, с долгими сидениями на вокзалах, с долгими простоями на полустанках. Бедная Евгения Сергеевна вся извелась от беспокойства. Она следила за вещами, волновалась, как бы кто не отстал от поезда, сев в очередной поезд, по нескольку раз переспрашивала у попутчиков, в каком направлении они едут.
Мать беспокоилась, отец ее успокаивал, братишка капризничал, а Таня занималась тем, что наблюдала жизнь. Вообще-то она наблюдала ее с рождения, но с недавних пор начала наблюдать особым, актерским, профессиональным образом. Подмечала в поведении окружающих интересные характерные черты, прислушивалась к разным говорам и т. п. Когда едешь, можно сказать, через всю страну, то впечатлений набирается много. Ближе к концу путешествия она перестала обращать внимание на людей и начала любоваться видами. Осень, пожалуй, самое красивое время в средних широтах. Панорамы иной раз за окном были такими, что просто захватывало дух, и Тане становилось жаль, что у нее нет таланта живописца. Вот бы взять да и нарисовать всю эту невероятную красоту!
Рисовать Таня любила, но не умела. Рука плохо слушалась, и все никак не получалось передать на бумаге увиденное. Сходство всегда получалось весьма отдаленным, но сам процесс Тане нравился. И всякий раз теплилась в душе надежда на то, что уж сейчас-то, наконец, все получится так, как надо. Она даже принялась было зарисовывать заоконные виды карандашом в тетрадь, но скоро бросила это занятие, потому что вагон сильно трясло.