Глава восьмая Уголок, куда приходят забыться

Днем – фабрика, грязная, неуютная, вечером – театральная или концертная зала, сверкающая пестрыми красками и огнями. Весь день – постылые канцелярские бумаги, надоевшие раздраженные просители. Зато вечером – благородные речи маркиза Позы, пламенные чувства Саломеи, где-то, в недосягаемом мире, отделенном рампой от усталого и голодного зрителя. Жизнь некрасива, искусство прекрасно. Театр – уголок, куда приходят забыться от житейских забот и тревог…

Петр Коган, «В преддверии грядущего театра»

В Нахичевани все сразу же пошло не так.

Обещанное еще в Москве жилье оказалось сырой и холодной комнатенкой в полуподвальном этаже, бывшей дворницкой. Революция перевернула привычный порядок мироздания с ног на голову. Кто был ничем, тот стал всем и наоборот. Теперь дворники жили в господских квартирах, а господа – в дворницких.

Увидев плесень на стенах, Евгения Сергеевна собралась немедленно ехать обратно в Москву, но этого ни в коем случае нельзя было делать. Самовольное возвращение, т. е. неявка по месту нового назначения могла быть (и была бы!) расценена как контрреволюционный саботаж со всеми вытекающими отсюда последствиями. За саботаж в то время обычно расстреливали. Кое-как успокоив супругу, Иван Романович отправился в исполком и закатил там первый и, пожалуй, единственный в своей жизни скандал. Прорвался к председателю, стучал кулаком по столу, кричал, требовал, ругался матом, угрожал телеграфировать председателю ВЦИК[38] Калинину, с которым он был знаком лично. Знакомство было более чем шапочным – однажды Калинин с супругой побывал на выступлении передвижного театра Политуправления Реввоенсовета и беседовал с артистами – но в ревкоме струхнули. Видимо решили, что человек, который осмеливается вести себя подобным образом в кабинете председателя ревкома, местного царя и бога, имеет на то веские основания. Прямо на месте Ивану Романовичу выписали ордер на целых две комнаты в доме, расположенном недалеко от театра. Пускай и рядом с шумным рынком, но зато на втором этаже, светлые и без всяческих признаков сырости. Одну комнату, ту, что поменьше, выделили Тане, в другой поселились родители с братом.

Недостаток этого жилья выявился, когда зима полностью вступила в свои права. Печка оказалась плохо сложенной – дров пожирала много, а грела плоховато. Тех дров, которые выдавались по разнарядке, не хватало, приходилось докупать.

Иван Романович думал (во всяком случае, так ему объяснили в Москве), что он возглавит местный театр и будет развивать театральное дело в Ростове и Нахичевани. На месте же выяснилось, что его прислали для «укрепления кадров». Костяк Первого Нахичеванского советского театра, который, сменив за недолгий срок несколько названий, стал Комсомольским театром, составляли актеры труппы Якова Белинского, последнего дореволюционного антрепренера нахичеванского городского театра. Труппа Белинского играла при белых, поэтому считалась не очень надежной, вот ее и решили укрепить проверенным надежным, пускай и беспартийным, режиссером из Москвы.

«Где логика? Где разум?» – могут спросить вдумчивые читатели. Почему беспартийного режиссера, который оказался неподходящим для одного советского театра, главного театра республики на тот момент, сочли подходящим для укрепления другого театра? Революционная логика непостижима… Лучше не задаваться вопросом «почему?», а просто следить за развитием событий.

Среди актеров, игравших в нахичеванском театре, у Ивана Романовича было несколько знакомых, но даже и они встретили его прохладно, как чужака, как человека, «навязанного» из Москвы. До бойкота или открытого неподчинения дело не дошло, но работалось Ивану Романовичу (и Тане) в Нахичевани туго, плохо. На репетициях актеры оспаривали чуть ли ни каждое указание нелюбимого режиссера и, вообще, совершенно не старались. Ивана Романовича с Таней постоянно «забывали» приглашать на дружеские пирушки, которые, несмотря на голодное время, устраивались часто, не столько ради еды, сколько ради общения. А уж когда Иван Романович попробовал дать Тане роль Фаустины в драме-мистерии Анатолия Луначарского[39] «Фауст и Город», то его сразу же обвинили в непотизме[40].

– Какая мерзость! – тихо возмущался дома, в семейном кругу Иван Романович. – Казалось, все перевидал, думал, что ничем меня удивить нельзя, но с подобным отношением сталкиваюсь впервые. Представляешь, Диночка, вчера мне на двери мелом нехорошее слово написали! Ну прямо как дети! Поверишь, впервые в жизни заставляю себя утром идти в театр! Каждая репетиция превращается в настоящую пытку. Больше спорим, чем репетируем. То им не так, это не этак, все, что ни скажу, встречают в штыки – старое, буржуазное, не годится!..

Тане было жалко отца, доброго и миролюбивого человека, которого коллеги-артисты методично травили. Она несколько раз пробовала возмущаться, но ее быстро «затыкали» – мол, если ты режиссерская дочка, то не думай, что тебе все дозволено. Иван Романович просил дочь «не обращать внимания на дураков», объяснял, что своими попытками защитить его она только усугубляет сложившуюся ситуацию, и наконец взял с нее честное слово, что она не станет выступать в его защиту.

Кто-то из актеров обратил внимание властей на то, что режиссер Пельтцер занимает с семьей из четырех человек две комнаты, в то время когда многие актеры живут в одной комнате вчетвером, а то и впятером. С жильем в театре, как и во всей Нахичевани, как и по всей Советской республике, в то время дело обстояло плохо. Комнаты отобрали, взамен двух выделили одну, далеко от театра, возле Аксайского завода. Выиграли лишь в том, что на новом месте была хорошая печь и дров на обогрев стало уходить меньше.

Иван Романович, будучи человеком миролюбивым и умным, придерживался выжидательной тактики, надеясь на то, что рано или поздно недоброжелателям надоест его травить и они угомонятся. Увы, ближе к весне стало ясно, что они не угомонятся, пока не выживут его из театра. Надо уходить, но куда? Во-первых, уходить можно было с разрешения начальства, во-вторых, куда уходить? Возвращаться в Москву не хотелось из-за Саши. Иван Романович попробовал прозондировать почву в нескольких рабочих клубах, при которых были агитбригады и создавались самодеятельные коллективы. Повсюду отказывали, в клубе «Свет и знание» сначала обнадежили, но потом тоже отказали. То ли вакансий в самом деле не было, то ли репутация у Ивана Романовича была подмоченной, но положение складывалось аховое – и оставаться нельзя, и уходить некуда. Никаким ремеслом, кроме актерского, Иван Романович не владел, а учиться чему-то новому в пятьдесят лет было поздновато. Таня же просто не могла представить себя где-то, кроме сцены. Ее, кстати говоря, звали в агитбригады, но она отказывалась, потому что не хотела оставлять отца одного в театре, скорее напоминавшем не театр, а террариум.

И тут, как манна небесная на скитающихся по пустыне, свалилось на голову (иначе и не скажешь) предложение ехать в Ейск. Актер и режиссер Михаил Раксанов, старый, дореволюционный знакомый Ивана Романовича, руководил Ейским Советским театром. У театра был режиссер, было прекрасное здание – народный дом[41] дореволюционной постройки с залом на шестьсот мест, но вот с актерами дело обстояло не лучшим образом.

Иван Романович уже дошел до такого состояния, что был готов ехать хоть к черту на кулички при условии, что эти кулички находились бы где-нибудь в теплых краях. Курортный город Ейск на Азовском побережье замечательно подходил Саше по климату, а хорошие отношения с руководителем театра служили гарантией того, что Ивана Романовича примут в Ейске хорошо. Или, на худой конец, нейтрально.

Наученный горьким опытом и желая избежать обвинений в непотизме, Иван Романович сказал Тане, чтобы она сама написала Раксанову письмо с просьбой о трудоустройстве. Более того, он приписал в конце письма, что просит рассматривать вопрос о приеме в труппу его дочери объективно, без каких-либо ссылок на то, что это его дочь. На самом деле эти «реверансы» были ненужными, потому что ввиду большой нехватки актеров в Ейский Советский театр брали всех желающих, но, тем не менее, принцип был соблюден и ейский сезон Татьяна Пельтцер с полным правом называла своим первым самостоятельным сезоном.

Раксанов так активно звал к себе актеров, что в итоге набрал не только основную труппу, но и передвижную, в которую была зачислена Татьяна. Раксанов вообще хорошо знал театральное дело и ставил его широко. Набрал хороших музыкантов, разыскал в Ставрополе знакомого художника, до революции рисовавшего декорации в Одесском театре, старался поддерживать добротный интересный репертуар, отдавая предпочтение классике.

– Театр – это праздник, – говорил Раксанов. – Люди приходят к нам, чтобы отдохнуть от повседневных забот…

У ейчан театр пользовался огромным успехом. Зал был всегда полон, выездные спектакли тоже проходили при большом скоплении зрителей. В станице Ясенской желающие посмотреть спектакль (давали «Лес» Островского, в котором Таня играла Аксюшу) чуть не разнесли по бревнам клуб. Если Ейск, в котором большинство населения составляли рабочие, был городом лояльным Советской власти, то казачьи станицы относились к ней со скрытым недружелюбием и ездить по ним приходилось с опаской. Могли поджечь дом, в котором разместились на ночлег артисты передвижной труппы, могли стрельнуть в окно во время спектакля. Но народ в передвижной труппе подобрался лихой, молодой, веселый и на подобные «казусы» внимания обращалось мало. Главное, что зрители неизменно оставались довольны и часто не аплодировали, а свистели, что было здесь высшим выражением восторга.

Жили в бывшем купеческом особняке, приспособленном под актерское общежитие. Ивану Романовичу, как человеку семейному, дали отдельную комнату, а Тане – койку в бывшей хозяйской спальне. Там, где спали купец и его жена, теперь стояло шесть коек. Впрочем, Танина койка большей частью пустовала, потому что она почти всегда была в разъездах.

Спектакли ставились быстро, чуть ли не каждую неделю давали премьеры (город-то небольшой, за неделю все желающие успевали посмотреть спектакль), но репетировали добросовестно. Дело же не только в сроках, но и в старании. Благожелательное отношение публики и критиков окрыляло актеров, побуждало играть все лучше и лучше. Газетные рецензии неизменно были хвалебными и отличались друг от друга только градусом похвалы. Однажды в местной газете «Известия» персонально упомянули Таню. И пускай автор заметки переврал Танину фамилию, выбросив из нее «л» с мягким знаком, отчего она стала «Татьяной Петцер», зато назвал «подающей надежды» и «талантливой», а это дорогого стоило.

В Ейском Советском театре, кроме Аксюши, Таня играла Катерину в «Грозе», Ларису в «Бесприданнице», Лизу в «Детях Солнца», Надю во «Врагах», Сашу в «Иванове», Прачку в «Мистерии-Буфф», Софью в «Горе от ума», Мэри в исторической драме Анатолия Луначарского «Оливер Кромвель»… Здесь она наконец-то смогла сыграть Фаустину, которую у нее отобрали в Нахичевани. Напомним, что речь шла о передвижной труппе театра, где в основном была занята молодежь, среди которой Таня, имевшая в свои семнадцать восьмилетний сценический опыт, считалась стреляной птицей. Но все равно то был блестящий набор ролей, которого другой актрисе хватило бы на всю жизнь, на всю артистическую карьеру! Таня чувствовала себя невероятно счастливой. Она вышла из-под родительского крыла. Она – актриса! У нее замечательные роли! Ее знает публика! Ее хвалят в газетах! У нее много друзей (после недружелюбной Нахичевани это обстоятельство было особенно ценно)… Атмосфера в Ейском Советском театре была не просто хорошей, а замечательной, не дружеской, а прямо-таки родственной. Собрались отовсюду единомышленники и принялись с огромным энтузиазмом делать общее увлекательное дело, вот как все это выглядело. Вне всякого сомнения, в этом была большая заслуга и самого Раксанова. Недаром же говорится, что рыба тухнет с головы и что каков поп, таков и приход. Раксанов был во многом похож на Синельникова – такой же опытный, такой же умелый организатор, такой же приверженец дисциплины, – но вот навязывать актерам, подобно Синельникову, свою трактовку роли он избегал. Считал, что его дело – указать верное направление, а уж до образа актер должен доходить сам. Тане это очень нравилось. Это почти всем нравилось, за исключением ленивых бездарей, которые хотели, чтобы режиссер, образно говоря, разжевал бы трактовку и положил бы им в рот. Но такие у Раксанова не задерживались. Уходили, чувствуя, что выпадают из общего ряда, несмотря на то, что их никто не цукал. Цуканья как таковое в Ейском Советском театре не было и в помине. Короче говоря, это было во всех смыслах замечательное место. Актерский рай, о котором можно было только мечтать.

Если черная полоса сменяется белой, то хорошие новости сыплются одна за другой. В Ейске вдруг выяснилось, что никаких данных, свидетельствующих о развитии туберкулезного процесса, у шестнадцатилетнего Саши нет. Даже подозрения на это нет. Несколько местных врачей, осмотрев мальчика, уверенно говорили: «здоров». Когда Евгения Сергеевна начинала ссылаться на мнение их московских коллег, врачи улыбались, разводили руками и говорили, что предпочтительнее перестраховаться, нежели пропустить угрозу развития болезни. В период роста организм особенно подвержен различным болезням, мальчик был худенький, бледный, вот коллеги и посоветовали сменить климат. А сейчас, слава богу, все хорошо. Радуйтесь, товарищи родители!

Обрадовались все – и родители, и Таня, а в первую очередь сам Саша.

Саша мечтал учиться на инженера-механика. У него была врожденная страсть к этому делу. В свободное время он возился с железками и время от времени чем-то удивлял окружающих – то точной моделью ветряной мельницы, которая могла молоть, как настоящая, то какой-то самоходной телегой, которая заводилась ключом, то фанерным самолетиком, который совершал полеты дальностью в два десятка саженей. Одно время он мечтал изобрести вечный двигатель и очень расстроился, когда учитель математики объяснил ему невозможность подобного проекта. В Москве, в отличие от Ейска, Саше было где учиться.

Таня тоже стремилась в Москву. Ей, уже крепко стоящей на ногах, было тесновато в провинциальном передвижном театре. Пусть коллектив замечательный, пусть зрители любят, пусть много хороших ролей, но все равно это провинция и настоящего простора для развития таланта здесь, увы, нет. В Москве – другое дело. Была у Тани заветная мечта – пойти по отцовским стопам и послужить у Корша. То есть уже не у Корша, а в театре с новым, неуклюжим названием: «Третий театр РСФСР». Третий театр был театром комедии, т. е. продолжал традиции Корша, который говорил о себе так: «Моя задача – театр комедии с драматическим или комическим оттенком». К комедии Таня, не без основания считавшая себя универсальной актрисой, мастерицей на все руки, тяготела особенно. С ее легким веселым бойким характером было сподручнее смеяться и веселиться, нежели стенать, заламывая руки: «Какая я жалкая, несчастная. Кабы теперь меня убил кто-нибудь… Как хорошо умереть…»

Евгения Сергеевна опасалась, что рано или поздно они могут остаться без своего московского жилья. Пускай Пельтцеры и числились временно выбывшими с сохранением права на жилплощадь, но мало ли что может произойти в их отсутствие. Сошлются на то, что площадь простаивает пустой, в то время как квартирный вопрос становится все острее и острее – и выпишут на нее ордер кому-нибудь другому. Или соседи самовольно собьют замки и займут комнаты по праву того, кому нужнее. Такое в то время часто случалось. Ходи потом, обивай пороги, добивайся правды, и неизвестно, добьешься ли еще. А если и добьешься, то в лучшем случае – пустых стен. Обстановку уж точно растащат дорогие соседи.

Ивану Романовичу тоже хотелось вернуться в Москву, к Коршу, но было немного неловко перед Раксановым. Только приехали, едва-едва освоились и уезжать? Это выглядело как предательство по отношению к старому товарищу, протянувшего Ивану Романовичу руку помощи в тяжелый жизненный момент. Но Раксанов все понял правильно. Он порадовался за Сашу и сказал, что не возражает против возвращения Пельтцеров в Москву, только просит доиграть сезон. Иван Романович, счастливый от того, что все так хорошо устроилось, конечно же согласился. Более того, за оставшееся время он подготовил себе замену – молодого актера Ефима Островского, имевшего большие способности к режиссуре. Впоследствии, уже в тридцатые годы, Островский возглавил театр, который к тому времени был переименован в Ейский городской драматический театр.

В Ейске Таня впервые в жизни влюбилась по-настоящему. В коллегу, актера Александра Яковлева, высокого статного белокурого красавца. Яковлев был на четыре года старше Тани. Сценический опыт у него был не такой большой, но вот жизненный… Яковлев воевал в Первой конной армии Буденного. Он был единственным участником Гражданской войны в передвижной труппе театра и невероятно гордился как своим героическим прошлым, так и своей ловкостью. Во время поездок по станицам Яковлев любил подойти к станичникам, упражнявшимся в рубке (этому занятию казаки на досуге предавались очень часто) и с показным смущением попросить одолжить ему шашку. Казаки переглядывались, предвкушая, как сейчас они посмеются над городским неумехой, и охотно давали шашку, с которой Яковлев, как и положено актеру, разыгрывал целую сцену. Сначала осторожно пробовал остроту лезвия большим пальцем, чего ни один понимающий человек сроду делать не станет, и восхищенно цокал языком – ой, какая острая, как бы не порезаться. Затем он производил пару-тройку неуклюжих взмахов, вынуждая собравшихся на потеху казаков расступиться, после чего в мгновение преображался и молниеносными ударами рубил лозу, если перед ним была лоза, или же нарезал ровными аккуратными пластами глиняную «голову». Сделав дело, Яковлев спокойно возвращал шашку онемевшему от удивления владельцу, говорил «хороша сабелька» и уходил, провожаемый недоуменными взглядами станичников – что это было?

Роман был бурным и, как все бурные романы, длился не очень долго. Чувства у обоих начали угасать примерно в одно и то же время, потому расстались друзьями.

– Семья из двух актеров – это же ужас что такое, – говорила потом Евгения Сергеевна, не одобрявшая Танинного выбора, но и опасавшаяся высказывать свое мнение до той поры, пока роман был в разгаре. – Вот сама представь, что бы было, если бы твой папаша женился бы на актрисе? Вы росли бы, как беспризорники, голодные, холодные, раздетые… Разве актеру есть до чего-то дела, кроме театра? Скажите спасибо мне за то, что у вас есть дом и все, чему положено в нем быть!

– Душенька, – ласково отвечал на это Иван Романович. – У меня никогда и в мыслях не было жениться на актрисе…

Было ли не было, кто его знает. Однако в 1946 году он женился на актрисе Ольге Супротивной, которая была всего на год старше его дочери. С Ольгой Иван Романович познакомился в 1924 году в Третьем театре РСФСР, бывшем Корша. Быстро вспыхнувший между ними роман привел к тому, что в 1926 году Иван Романович и Евгения Сергеевна расстались, но брак с Ольгой Иван Романович зарегистрировал спустя двадцать лет.

Но не будем забегать вперед.

На дворе – лето 1922 года. Совсем недавно, в мае ВЦИК издал декрет «Об основных частных имущественных правах, признаваемых РСФСР, охраняемых ее законами и защищаемых судами РСФСР». Новая экономическая политика делает первые шаги. Вслух все в один голос твердят, что возврата к старому быть не может, но шепчутся о том, что со временем все вернется на круги своя, потому как уже начинает возвращаться.

Семейство Пельтцеров едет из Ейска в Москву.

Все счастливы.

Счастливы настолько, насколько можно было быть счастливым в Советской России образца 1922 года.