Глава одиннадцатая Тристан и Изольда

А он сравнит меня с мадонной,

С лучом небесного огня,

Он назовет меня Миньоной

И влюбит целый мир в меня.

Иван Бунин, «Миньона»

Поиски «своего» театра затянулись. Татьяне мечтала о стабильности, ей хотелось найти такую труппу, в которой она могла бы прослужить долго-долго. Возможно, что и всю оставшуюся жизнь. Нельзя же бесконечно скакать из театра в театр…

Увы, ничего подходящего за два месяца поисков найти не удалось. Татьяна пытала счастья повсюду – и в только что созданных коллективах, и в Камерном театре, и в Третьей студии Московского художественного театра, тогда еще не переименованной в театр имени Вахтангова. Разве что сам Художественный обошла стороной, потому что бывшую «коршевку» туда ни за что бы не взяли. И в Малый театр не пыталась устроиться, потому что Малый, находившийся в то время на грани закрытия, не привлекал ее совершенно.

Неожиданно для всех, в том числе и для себя самой, Татьяна стала руководительницей театрального кружка при Карандашной фабрике имени Карла Либкнехта объединения Мосполиграф. Фабрики этой давно уже нет, она была закрыта в 1930 году, а ее здания снесли в 1969-м. Но в середине двадцатых она была самым крупным производителем карандашей в стране. Находилась фабрика у Павелецкого вокзала.

Чтобы понять, каково работалось Татьяне Пельтцер в должности руководителя театрального кружка, надо вспомнить о Пролеткульте. Пролеткультом (сокращение от «Пролетарские культурно-просветительные организации») назывались массовые организации пролетарской самодеятельности, существовавшие при Наркомате просвещения с 1917 по 1932 год. Первый рабочий театр Пролеткульта был создан на базе Центральной театральной студии Пролеткульта в 1921 году. Сначала он находился в помещении зимнего театра сада «Эрмитаж», а в 1924 году, когда здание отдали театру МГСПС, переехал в кинотеатр «Колизей» на Чистопрудном бульваре[53].

У Пролеткульта были свои идеологи, как же без них? Касаться всех направлений мы не станем, поговорим только о пролетарском театре, основой которого считались революционное содержание и коллективное творчество. Пролетарский театр создавался для того, чтобы, по выражению одного из теоретиков, дать возможность пролетариату «проявить свой собственный театральный инстинкт»[54]. Единая по духу классовая среда, когда пролетариат играет для пролетариата, по мнению теоретиков, должна была устранить некие противоречия между актерами и зрителями. Тогда было модно во всем искать противоречия. Актерский профессионализм начисто отрицался. В новом пролетарском театре все актеры непременно должны были быть любителями. Считалось, что лишь артисты-рабочие могут стать истинными творцами нового театра. Профессиональные же актеры, не будучи пролетариями, не могут ни правильно воплощать пролетарские образы, ни открывать новые пути и возможности для пролетарского театра. Главное – это иметь чистое незамутненное буржуазными предрассудками классовое миросозерцание. Все остальное приложится.

Страна покрылась сетью драматических студий Пролеткульта, в которых воспитывались пролетарские актеры. Как именно они воспитывались, можно понять хотя бы из этой цитаты: «Если любительский рабочий театр и будет на первых порах страдать от недостатка технической выучки исполнителей, зато он будет отличаться молодой свежестью и непосредственностью, смелостью своих исканий, пылкостью своего энтузиазма… Не следует преувеличивать значение технической выучки. Она нужна и необходима, но не при ее посредстве совершается революция в театральном деле, разве наша экономическая революция совершена специалистами в области финансов, хозяйства, торговли? Конечно, инициативный толчок и линия поведения были намечены ими, но вся тяжесть разрушительной и творческой работы легла на плечи рабочих, не имевших обычно никакого опыта в области финансов и народного хозяйства. Далее наши культурные завоевания совершаются при помощи рабочих, прошедших двухклассную школу. Техника нужна, но не в ней центр тяжести в эпоху революции. Гораздо важнее правильная театральная линия, верные лозунги, горячий энтузиазм…»[55]

Члены театрального кружка знали все лучше, чем Татьяна, и оспаривали любое ее указание с классовой позиции всегда правого пролетариата. Поэтому ее задача сводилась к одному-единственному – не мешать. Ну и за дисциплиной приходилось следить, потому что председатель месткома[56] Брыков требовал, чтобы на занятиях кружка все были заняты делом. Он частенько заходил в зал во время занятий и если заставал кого-то за битьем баклуш, то делал выговор Татьяне.

Иван Романович, слушая рассказы дочери о ее новой работе, хватался за голову. Ему, опытному театральному педагогу, казалось дикостью то, что происходило в кружке. Пьесу выбирали голосованием и так же, голосованием, распределяли роли. Татьяна права голоса не имела, поскольку не была членом фабричного коллектива. При распределении ролей соответствие образу во внимание не принималось, учитывался только пол, а так роль юной комсомолки могла достаться женщине средних лет – не важно, справится. После того, как роли были распределены, ученики снисходительно выслушивали Танины рекомендации (ну должна же она была что-то сказать!) и приступали к репетиции. Роль толком никто не учил, перевирали текст, несли отсебятину, короче говоря, каждый делал, что хотел. Глядя на сцену, Татьяне иногда хотелось смеяться, но чаще плакать. Спектакли ставились так же быстро, как у Синельникова и Корша, – премьера раз в шесть-семь дней, и пользовались невероятной популярностью у зрителей – фабричных рабочих. Как же можно не принимать спектакль на ура, если на сцене играют твои товарищи?

– Таких аплодисментов я и на карандашной фабрике не слышала! – говорила Татьяна Ивановна, когда зрители аплодировали ей особенно бурно.

Большинство людей, слышавших эти слова, думали, что «карандашная фабрика» упоминается ради красного словца, что актриса шутит. Ну сами подумайте, какие могут быть аплодисменты на карандашной фабрике? О том, как она обучала пролетариат театральному искусству, Татьяна Ивановна вспоминать не любила и мало кому об этом рассказывала. Чем тут можно гордиться?

Справедливости ради следует заметить, что были у новой работы и свои преимущества. Во-первых, за нее платили деньги, причем неплохие. Фабрика не бедствовала, и средства в кассе водились. Во-вторых, Татьяна изучила пролетарскую жизнь во всей ее красе. До сих пор она была далека от пролетариата, поэтому с жадным любопытством подмечала все – и словечки, и жесты, и манеры. Это пригодилось ей позже и в театре, и в кино, очень пригодилось. В-третьих, график был удобный – кружок занимался по вечерам, а днем Татьяна была свободна и могла вести хозяйство. Мать к тому времени начала сдавать и сдавала с каждым днем все сильнее и сильнее. Ее мучила одышка, часто появлялась боль в груди, сильно отекали ноги. Врачи говорили: «Ничего страшного, с возрастом сердце у всех начинает шалить» – и выписывали микстуры да порошки, которые не сильно помогали. Все домашние дела – уборка, готовка, стирка и т. д. – легли на Татьянины плечи. Нанять домработницу не было возможности, потому что жили бедно. Брат Саша учился, а того, что зарабатывали Иван Романович с Татьяной, хватало только на жизнь.

В марте 1926 года родители Татьяны расстались. Евгения Сергеевна сказала, что устала терпеть измены мужа. Иван Романович ушел, а следом за ним пришлось уйти и Татьяне. Мать обвинила ее в том, что она, дескать, всегда выгораживала отца и сочувствовала ему, а не матери. Слово за слово – разгорелся большой скандал, последствием которого стало сильное охлаждение отношений между матерью и дочерью. Впредь, вплоть до конца жизни Евгении Сергеевны, скончавшейся в ноябре 1962 года, они в основном общались через Сашу. Небольшое «потепление», возникшее, пока Саша сидел в тюрьме (об этом будет сказано позже), исчезло сразу же после его освобождения. Так и жили – Татьяна заботилась об отце, а Саша о матери.

Иван Романович сильно переживал из-за Татьяниной неустроенности. Двадцать третий год пошел девке, а у нее кругом нелады – и в личной жизни, и вообще…

– Неприкаянная ты моя! – говорил он, гладя Татьяну по голове.

– Окаянная! – отвечала Татьяна, не любившая, чтобы ее жалели.

В кавалерах у нее недостатка не было, но среди множества окружавших ее мужчин не было ни одного, как она сама выражалась, «стоящего», то есть такого, которого она могла бы полюбить. Отцу казалось, что двадцать три года – это очень поздно для замужества, но сама Татьяна считала иначе. Замуж она не то чтобы не торопилась, она вообще как-то не думала о замужестве. Ей хотелось любить и быть любимой, да все как-то не складывалось…

Сложилось 7 ноября 1926 года во время праздничной демонстрации, посвященной девятилетию Октябрьской революции. Татьяна читала с убранного красными транспарантами грузовика отрывки из поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин»:

Пролетарии,

         стройтесь

                  к последней схватке!

Рабы,

   разгибайте

             спины и колени!

Армия пролетариев,

                   встань стройна!

Да здравствует революция,

                    радостная и скорая!

Это —

    единственная

               великая война

из всех,

        какие знала история.

Каждому предприятию полагалось готовить к празднику какие-то номера – декламацию революционных стихов, сцены из революционных пьес, акробатические номера и т. п. Татьяне не хотелось позориться на людях со своими кружковцами, поэтому она сказала, что берет праздничную программу на себя – будет читать стихи. Члены драмкружка не возражали, потому что сами робели выступать перед большой и, что самое главное, чужой толпой на улице. Чужие – не свои, еще неизвестно как встретят. Двум кружковцам дело все же нашлось. Они стояли в кузове грузовика за спиной Татьяны и ритмично размахивали красными знаменами.

Председатель месткома выдал Татьяне согревающего – солдатскую флягу с водкой и горсть карамельных конфет на закуску. День был холодный, дул пронизывающий ветер, и потому Татьяне пару раз пришлось приложиться к фляге. От декламации, ветра и выпитого она разрумянилась и выглядела необычайно привлекательно, этакой революционной валькирией. Красивый молодой мужчина, одетый как богатый нэпман – в дорогое коверкотовое пальто с меховым воротником и при шляпе, начал аплодировать Татьяне и кричать: «Браво! Да здравствует революция!» Их взгляды встретились, а дальше…

А дальше все пошло так, как должно было пойти.

Мужчина в шляпе оказался немецким коммунистом Гансом Тейблером, который учился в Москве в Международной Ленинской школе Коминтерна[57]. Школа готовила нелегалов для работы за рубежом, но поначалу Ганс представился Татьяне философом, изучающим марксизм. О том, кто он есть на самом деле, Татьяна узнала позже, перед свадьбой.

– Это надо же такому случиться, чтобы в центре Москвы на демонстрации немец встретился с немкой! – удивлялся Ганс. – Нет, ты можешь думать что хочешь, но это die Vorsehung, провидение!

– Коммунисты не верят в провидение и судьбу! – поддевала Татьяна.

С Гансом она чувствовала себя на удивление легко, несмотря на то, что он был старше ее и держался очень серьезно.

– Солидный человек, – одобрил нового знакомого дочери Иван Романович.

Ганс был удостоен великого доверия – ему, коммунисту, рассказали родословную Пельтцеров со всеми подробностями. Оказалось, что в роду у Ганса тоже изрядно буржуев, но ведь это ничего не значит. Главное – каков сам человек.

– Это тебя, Танюша, Божья рука привела на карандашную фабрику, – говорил Иван Романович. – Если бы ты там не работала, то не декламировала бы на демонстрации и не встретилась бы с Гансом…

Татьяна смеялась. Ей казалось, что отец говорит глупости. Они с Гансом непременно бы встретились, потому что просто не могли не встретиться. Не на демонстрации, так в театре, не в театре, так просто на улице бы столкнулись… Ганс прав. Это – die Vorsehung. Поэтому-то ей раньше никто не нравился. Она, сама того не сознавая, ждала встречи с Гансом.

Ганса интересовало все, что было связано с Татьяной, и чувствовалось, что интерес этот искренний. Узнав, кем она работает, он захотел посмотреть на репетицию драмкружка. Татьяна долго отнекивалась, но Ганс все же настоял на своем. Татьяна ожидала, что в лучшем случае он будет смеяться, а в худшем – скажет, что она занимается чепухой, но вышло наоборот. Увидев репетицию драмкружка, Ганс пришел в восхищение. Сказал, что был счастлив увидеть подлинно народный театр, наговорил Татьяне кучу комплиментов и напросился на очередную премьеру. Татьяна сделала для себя два вывода. Первый – Ганс, кажется, любит ее по-настоящему. Второй – Ганс ничего не смыслит в театральном искусстве. Первый вывод был стократ важнее второго. Любого человека можно научить понимать театр, было бы желание.

Солидный и очень серьезный Ганс в глубине души оказался романтиком. Читал Татьяне по памяти стихи немецких поэтов, говорил комплименты, от которых захватывало дух, и то и дело повторял:

– Я – твой Тристан, а ты – моя Изольда!

– Никакого сходства! – смеялась Татьяна. – У Тристана с Изольдой все закончилось печально, а у нас все будет хорошо!

– Чем закончится, поживем – увидим, – рассудительно отвечал Ганс, – но любовь наша столь же велика, как у Тристана с Изольдой.

«Тристана и Изольду» когда-то давным-давно ставили у Синельникова. Тринадцатилетняя Таня мечтала сыграть Изольду, но мечтам этим суждено было сбыться только много лет спустя…

Мечты сбываются.

Мечты всегда сбываются.

Только порой они сбываются не так, как хочется.

Но с этим уже ничего не поделаешь.