Вениамин СМЕХОВ Гастроли и скорости

Я пишу эти заметки в гостинице «Гинтарас» на гастролях театра «Современник». Июль 1986 года. Вот уже шесть лет, как ушел Владимир. Двенадцать лет назад Театр на Таганке гастролировал здесь, во Дворце профсоюзов, и проживал в той же гостинице. «Мне все здесь на память приводит былое…» Веселое, хлопотное и очень хорошее дело — гастроли. Не верю актерам, которые ворчат: мол, надо играть дома, не люблю никуда ездить. Актеры — кочевое племя, и гастроли оживляют кровь и работу. А как прекрасна бестолковая борьба «безбилетников»! Какая славная традиция — протаскивать «зайцев», вопреки запретам администраторов! В каждом театре есть свои рекордсмены, проводники-контрабандисты. На Таганке это была Зинаида Славина. В Киеве, Ростове, Софии, Париже, Таллине и вот здесь, в Вильнюсе, многие ныне солидные люди благодарно поминают тот веселый ужас, с которым они, тогдашние студенты, карабкались по тыльным стенам, по пожарным лестницам, просачивались бесшумно сквозь окно дамского, извините за подробность, туалета на третьем-четвертом этаже и длинной вереницей призраков перетекали из-за кулис в фойе вслед за Славиной, актрисой редкого трагедийного таланта.

Другим рекордсменом был Высоцкий. Каждый судит по себе, поэтому каждому из нас казалось, что и Высоцкий «протаскивает» только близких, дорогих, нужных или просто знакомых… Ничего подобного! В который раз я получил на днях доказательство его бескорыстия ввиду абсолютного незнания, кого он в данном случае осчастливил. «Знаете, у меня, — говорит мой собеседник, — может быть, физиономия светилась такой тоской, что Высоцкий пожалел и протащил на «Павших и живых». И еще двоих заодно!» И это, поверьте, типичное признание как для гастролей, так и для Москвы. Думаю, что Зинаидой Славиной владела страсть компенсировать бедность трагических сюжетов на сцене, она здесь для себя успешно играла роль спасителя-детектива. А Высоцкий — без особых, конечно, размышлений — просто восстанавливал справедливость. Продолжал свое дело поэта — сеял разумное, доброе… словом, человечное. В самом. деле: нельзя, чтобы в зале сидели только те, кому легко достаются билеты. Нельзя играть такого Гамлета, если, скажем, добрые Горацио остаются за порогом, а Розенкранцы по знакомству с Полониями получают места в партере. Они это делают «для престижа», а Горацио это необходимо для жизни. Поэтому Высоцкий проводит людей, угадывая по «тоске физиономий» истинность их духовной жажды.

Гастроли в Болгарии. Первый выезд за границу. Все незнакомое. После первого же спектакля Высоцкого осыпали цветами, а в гримерной я даже прорычал, что не дают переодеться: барышни и граждане стекались к Володиному столику за автографом. Вот это уже чрезвычайно знакомая картина. И машины Левчева и Кабакчиева, других видных деятелей литературы, театра, кино — возле театра в ожидании выхода Володи. И личная просьба Тодора Живкова на ужине в честь театра — и Володя поет, усталый, но довольный. Масса друзей, поездок, встреч, записи на радио, на телевидении, всегдашние волнения помрежа — и явление Высоцкого к самому началу… Тоже необычайная черта. Недальновидно возмущались: как можно опаздывать, не готовиться к таким ролям! А дело в том, что хранитель такого мощного запаса своих и чужих плодов творчества не может быть измерен обычной меркой. Конечно, он не хотел опаздывать. Разумеется, переживал, хотя из гордости никогда не показывал тем, кого держал за обывателей в театре… И дело в том, что его организм вообще не нуждался в подготовке, а нуждался только в отдыхе, да так, увы, и не дождался. Так что можно считать, что не формально, а истинно артист был готов гораздо прежде срока явки. Доказательство — каким он выходил на сцену. Тут уж ни один придира, актер или помреж, не в силах был углядеть слабины, небрежности или игры вполсилы.

Совершенно умилительную помню сцену в нашей гримерной в Софии. Мать и отец, смущаясь, знакомят Володю с сынишкой, и сей последний, пяти лет от роду, защищает право на персональный автограф от поэта: он исполняет с прелестным акцентом фрагменты из песен Высоцкого… Если хотите, предлагают родители, он будет петь очень долго — он знает почти все, что есть у нас в записи…

Мы были во многих городах Болгарии. Прием оглушительный, страна влюбила всех работников театра в своих людей, в свои красоты, в свой юмор, музыкальность и так далее. Любой приезд сопровождался единым ритуалом. Хлеб-соль и национальные одежды встречающих. Затем тут же, на центральной площади Стара-Загоры, Пловдива, Чирпана или Тырнова, мы дарили тысячам чудесных лиц композицию из поэтических спектаклей. Война и Победа, общие беды и дружба витали над этим ритуалом. И надо было видеть, каким особым подарком для города (и для нас тоже) было финальное исполнение песни «На братских могилах…» Владимир Высоцкий интонацией своих песен, выражением глаз, движением руки по гитаре исключал напрочь понятия формализма, отписки, «галочки», процедуры… А когда пел о войне… ну уж это всем давно известно.

После Болгарии — гастроли в Ростове-на-Дону. У Высоцкого никаких перемен в режиме дня. Его так же раздирают на части. Он так же откликается на приглашения коллег или начальства и так же таинственно исчезает с «неизвестными трудящимися»… Правда, в Ростове его опекал наш общий приятель — яхтсмен из Куйбышева Сева Ханчин. Поэтому «исчезновения» мне были ясны и трогательны, ибо Володя, очевидно, предпочитал отдыхать душой среди нормальных «нетитулованных» работяг, которым с особой щедростью присваивал звания «друзей Высоцкого». То есть опять восстанавливал справедливость и в вопросе титулов… От Севы и его друзей в часы отдыха он много ценного для себя узнавал и в области спорта, и в практике яхтовождения (не без риска для хозяев), и вообще по вопросам жизни людей. Володе, видимо, было очень спокойно с такими друзьями: он знал, что они его любят, но никогда не побеспокоят суетой, допросом, они всегда естественны и надежны.

Высокопоставленные друзья ценят в художнике… бескорыстие: лишь единицы из них добровольно приведут в действие свою высокопоставленность. А эти друзья — из числа пешеходов земли — будут помогать неустанно и некичливо, именно они способны спасти в страшные минуты…

Из Ростова летали в Волгодонск, давали концерты в Азове и Таганроге. Не удержусь от нескромной детали. Очень веселое было настроение в Таганроге. Попали в гости к зрителям, задирались, «мальчишничали» друг с другом (четверо нас было), потом ухаживали за девушками озорно, благородно и безрезультатно. На пороге дома А. Чехова шутили в пользу этих «чеховских барышень», искали глазами вишневые сады, Володя смачно цитировал только что сыгранного с блеском Лопахина, а вспомнив, что отсюда родом мой однокурсник, к которому мы с единодушной симпатией относились, сочинили на пару двустишие: «Где родились Высоковский и Чехов, нынче гуляют Высоцкий и Смехов». В Москве сообщил об этом Высоковскому, а он вернул мне воспоминание позже — тогда, когда в ответ уже не смех, а слезы.

По ассоциации с яхтами и интересом к новым «видам транспорта» хочется связать воспоминания о. страсти к движению.

Море и небо — особая тема в его песнях. Летчики — это люди, которым он множество раз доверялся, и они платили ему любовью и отвагой. Например, отвагой безбилетного провоза пассажира. Это исключение из правил делалось, конечно, для исключительного человека. Старенький самолет из Одессы в Измаил. Человек 15 жителей. Все сидят рядом, шум моторов невообразимый. Высоцкому мешает восторгаться… насморк. Он учит меня, мучая себя: вот что надо делать, если заложило уши… «Гляди и повторяй: я быстро жму двумя пальцами слева, двумя справа на уши и на ноздри и часто-часто сглатываю. Прошла закупорка — все равно дави быстро-быстро, часто-часто». Мне не надо, но он требует! И сам без передышки жмет, и на меня давит. Я тоже жму, раз ему надо, а он придирается, корректирует мое исполнение. Я думаю: мне-то не нужно, но ему, видимо, так легче, веселее? Может, учительство отвлекает его от противности процесса. А когда сели в Измаиле, он быстро пробежал к встречающим и сообщил, что самолет — ветеран, что летит смешно, но что у нас заложило уши, поэтому мы не заметили, как долетели. Нет, он не наивен до такой степени, наедине он мне скажет чуть позже: «Ты не смейся, чудачок, ты теперь уже научился растыкать закупорку — ты еще меня вспомнишь».

Вот я и вспоминаю…

Самолет Одесса — Москва. Рядом с нами — Андрей Тарковский, у которого 7 лет лежит фильм «на полке». Скоро он выйдет, и всё будет отлично, а пока Высоцкий обсуждает с режиссером идею «Гамлета» (это за 4 года до нашего спектакля). Тарковский говорит, что он с удовольствием поставил бы в Англии, тогда бы 2 месяца — на освоение языка и контакт с актерами, а еще 2 — собственно постановка. И что надо реализовать метафору о кровавом времени, должно быть много крови, в Англии это пройдет. Всё это обсуждается не без юмора. Вдруг оба напряглись: затих один мотор. Высоцкий комментирует выкладками о возможностях нашего самолета. Опять напряглись: ничего себе, второй заглох. Я отвлекаю вопросом: сколько осталось, мол, и успеем ли до оглушения тех приземлиться. Нелестно отзывается обо мне сосед, продолжает рассказ о двигателе, о шасси, еще о чем-то темном для меня. Через некоторое время оба заявили, что третий тоже заглох. Правду сказать, следов испуга я не заметил, но озабоченность и интерес к возможностям аэромащины явно повысились у моих соседей. Я перебиваю, нервно задираясь пародией на эрудицию Высоцкого: «Володя, чего волноваться! Ты же отлично знаешь аэрогидрофаллические потенции нашего лучшего в мире парапсихофюзеляжа, а также — какая прелесть, скажи, этот наш турбоэлектронный, ангелохранительный и вместе с тем совершенно шестикрылый аэро…» «Дурак!» — резюмировал Высоцкий. И сразу же оба успокоились: вновь загудели из трех «отдохнувших» целых два!

Потом я выяснил, что шутливо-бодро-озабоченное состояние духа прикрывало настоящее волнение, и уж я-то совсем зря острил, ибо не понимал, чем в самом деле грозил этот рейс.

Из наземных видов транспорта, любезных сердцу поэта, выделю автомобиль и лошадей. Причем, его бы воля, он бы второе повсюду вернул на первое место. На любых съемках, где полагались скачки, проскачки или просто езда на телеге, Высоцкий, по всеобщему воспоминанию, впадал в младенческий восторг, и останавливать его по дороге в седло было опасно для жизни. Когда в 1976 году театр, гастролируя по Венгрии, остановился на экскурсию под Дебреценом, нам неосмотрительно предложили быть зрителями объезда табуна… Помню: хрупкий охотничий домик, широчайшее поле, чернеющий в глазах дикий табун, одного обгонщика перед лицом скачущей братии, гудящую под ногами землю и Высоцкого, дрожащего от счастья. Натравил переводчицу на обгонщика, тот, как интеллигентный хозяин, разрешил и… Пока Володя дрожал от счастья, мы, конечно, дрожали от страха. Необъезженная лошадь плюс табун и минус знание венгерского языка. Мы хором отговариваем: завтра в Дебрецене «Гамлет»… Рядом с Володей водрузился на дикую лошадь Виктор Семенов… Ну, все-таки их двое — это почему-то слегка успокоило. Кончилось все благополучно, но безрассудство налицо. Гораздо приятней было наблюдать Высоцкого на лошади… в Ленинграде, возле Кировского театра. Во время наших гастролей к служебному входу дворца, откуда мы вышли после репетиции — кто к автобусу, кто к такси, кто пешком, — вдруг подъезжает (или подскакивает, подрысивает, словом, подцокивает) группа спортивных лошадей. Нечего и сомневаться, что Высоцкий здесь не нуждался в переводчике с венгерского. Наездник добровольно и влюбленно скатился с коня, и Володя гордо удалился в сторону Невского проспекта. Эффектная была компания.

Автомобиль… Это не роскошь, это для Высоцкого — средство самовыражения. Если в песнях светились мысли и душа, талант и заботы, то за рулем утолялось миропонимание мужского рода. Хозяин своей воли, независимый автор движения, укротитель могучего табуна (в лице единого двигателя), властелин прав на личную свободу — вот что можно прочесть в глазах своенравного водителя. Судьбе было угодно уберечь его от крайнего случая в автоседле, хотя ударов и столкновений, увы, немало. Тут виною и общее водительское бескультурье, и взаимная грубость на дорогах, и собственная Володина поспешность… и — боюсь обидеть его, — но и недоученность в начальной стадии тоже. Однако судьба хранила, и наездил Володя не одну сотню тысяч верст. Помню, как очень давно наши общие приятели на старой «Волге» забрали нас у театра и, завезя меня домой, поехали с ним на его концерт. Дальше, по их рассказу, случилось несусветное. Володя пересадил водителя в кресло рядом и повел… Без прав и без опыта… Говорят, пока шел концерт, они оправлялись от шока. А он после вечера, чтобы не позволить товарищам выступать с ультиматумами, первым их предупредил, что обратно ехать ему лень (устал немножко), так что пусть Женька сам ведет свою машину… И вечером он мне, по-своему искажая в рассказе действительность, все-таки честно похвалил седоков — за их смелость.

…Какая бессильная ярость, какая тоска в глазах у — не забыть, что с ним было, когда очередные подлецы прокалывали колеса его машины на стоянке возле театра… А однажды, после тяжкой усталости, выйдя к машине в день перелета и в вечер «Гамлета» с охапкой красивых цветов от благодарных зрителей, поэт был застигнут врасплох тем, как грубо перечеркнули благодарность бесноватые дряни: все четыре колеса жалко посадили машину на землю. И машину, и опечаленного хозяина своей воли…

Его разочарование, помноженное на болезнь, приводило на край самых горьких обобщений… Как же все похоже у больших поэтов… Растратить весь вулкан души, весь гений на добро и счастье любезных сердцу соотечественников — и не мочь поверить в единичность случаев подлости… Какая обостренная отзывчивость, какая потерянность от рядового хамства ничтожного плебея!

Июль 80-го, жара, Олимпиада. Строгий режим московского автодвижения оборачивался известными перегибами сотрудников ГАИ. И я приехал на «Доброго человека из Сезуана» в бешенстве от того, кто меня безнаказанно обидел, снял номера (руками собрата-водителя)… Я, конечно, кое-что гаишнику рассказал про него, и меня, конечно, внимательно выслушала вся Садовая-Черногрязская, лейтенант закусил удила… Короче: влетаю в гримерную, Высоцкий готовится к роли летчика Янг Суна (прекрасная работа, и я не могу не добавить: в последний раз готовился он к роли летчика). Я возбужденно рассказываю. Уверен в однозначной реакции Володи: уверен, что завтра он позвонит «кому следует», и подлец будет наказан, ибо зло должно быть нака… стоп. Другая реакция, совсем нежданная. «Вень, что ты хочешь от них? Не делай ничего, забудь». — «Как?! Это ты говоришь?!» — «Я! Это бес-по-лез-но. Мы их ни-ког-да не исправим. Их можно только не замечать…» И в доказательство предъявил свежую рану свою: он ехал на днях по спокойной трассе, остановился по свистку, и «тот»… (Володя показал, какое у «того» лицо: пакостный подтекст вседозволенности) инспектор сделал просечку в правах… А когда ошарашенный водитель назвался, тот осклабился радостно: «А я знаю! А я тебе и ставлю дырку, потому что ты — Высоцкий!» Здесь все ужасно: и лицо, и тон, и то, что «на ты», и то, что не было никакого нарушения, и бессилие мужского достоинства, и все слова держиморды. Для меня же еще страшнее услышать незнакомую интонацию обреченности. Мой грех в том, что я не поверил до конца, решил, что Володя не хочет тратить силы, обращаться с просьбами… Я сделал назавтра то, что ему обещал, и виновный был наказан. Однако неверно думать, что зло наказано здесь помимо Высоцкого… Я — один из многих его учеников и учился по его правилам, а не по исключениям. Зло должно быть наказано. Везде, где только можно. Это только кажется, что мракобесы страшны. Я много раз (конечно, не я один) убеждался в этой истине на личном опыте. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, знакомое и мною названное зло пусть не сразу, но уже терпит справедливое возмездие…

Увы, не расскажешь тому, кто порадовался бы, но обратный случай с инспектором не замедлил явиться. Поскольку не замедлила, не пощадила нас последняя минута Володиной жизни.

25 июля, узнав о случившемся, я сорвался в театр. Недалеко от места, где глумился «тот» (совпадение), я плохо выехал, нарушил правила, меня остановил жезл милиционера. Какой у меня был каменный вид, постовой не заметил. «Документы!» — справедливо потребовал он. И руки мои пробуют вынуть книжечку из кармана рубахи. Не выходит. Борюсь с карманом, вдруг бросил руки, взмолился: «Товарищ инспектор, не могу я… Пустите. Высоцкий умер…» — «Сам?!» Постовой резко склонился, взглянул на меня, подтолкнул рукой, мол, езжай, а другой рукой вцепился в свой транзистор и аж простонал всей трассе: «Слушайте! Высоцкий умер!» И тут рухнула на меня каменная гора и мир в глазах помрачился, будто только что я понял, что такое случилось на свете… Прошли годы, я пишу об этом и твердо верю, что мой случай с инспектором — общенароден, а «тот», что поразил Высоцкого, — гнусное исключение. Говорят, с тех пор многих из «тех» так-таки и исключили… Так говорят.

…Автомобили… Г. М. Гречко, знаменитый космонавт и ученый, обаятельнейший и артистичный, однажды, когда на показ вечера памяти Владимира были созваны важные люди, рассказал… замечательный пример для понимания характера поэта. Надеюсь, Георгий Михайлович и сам это опишет, я же обрисую сюжет — как запомнил. Высоцкий — в своем «мерседесе», Гречко — в своей «Волге». Оба едут на концерт. Дорогу знает только Володя. Увлекшись деталями городского ландшафта, забывши о «ведомом», он вдруг замечает, что Гречко не отстал ни на метр. Странно: вроде скорость для «Волги» нереальная. Володя разгоняется. Гречко не отстает. В конце пути, ужасно опасного по причине Володиной «заведенности» и совсем неразумного побега от «преследователя», оба встретились. Наверное, еле отдышались. Володя не знал, что космонавт — автоспортсмен и его машина оснащена мощным двигателем. Он был поражен — чем? Вероломством «Волги», он обвинял… гм, в чем? В том, что «мерседес» не мог оторваться… Володю, стало быть, мучили неосведомленность и жажда справедливости, потому он и гнал. А Георгия Михайловича мучило, что Володя гонит безо всякой предосторожности, оторваться от него нельзя, ибо нет адреса того концерта, вот почему и он гнал. Короче, заключил рассказ Г. Гречко, многое роднило Высоцкого с космонавтами, и более всего, как вы увидели, любовь к скорости… «Необузданный летающий субъект»…

Что до скоростей, тут и вправду никакой Эйнштейн не сможет дать научный ответ: как в такой маленький срок человек нормальных земных параметров столько успел сделать, обогнать, увидеть и обогатить соотечественников — на много-много времени вперед…

Еще о взглядах на скорость за рулем. Весной 1980-го машина у Володи была в ремонте, ехать нам в одну сторону, он садится после спектакля ко мне, и тут я решаюсь блеснуть. Водитель я не слишком давний, но успел уже поднатореть за рулем, этого Высоцкий еще не знает. Ну сейчас узнает. Лечу вниз от театра. Черт с ним, еду на желтый свет. Так, обхожу этого слева, этого справа — удача, они сзади встали, а я успел, — это у Политехнического. Нажимаю на газ. Сам себе страшен, тишину в салоне справедливо принимаю за восторг моего седока. Еще пара маневров — ну, на грани катастрофы, но я отчаянно решил его потрясти. Потрясаю — до самого дома. Выходим. Гляжу он сосредоточенно покусывает губу, ноль внимания. Сказал, конечно, «спасибо», позвал к себе. Я не был у него на этой квартире, поднимаемся. Настойчиво ожидаю заслуженных похвал. Дома он вдруг «отключил» сосредоточенность, ясным взором глянул мне в глаза, улыбнулся. «Молодец, что аккуратно ездишь, молодец. Осторожно, грамотно, молодец» — «Интересно! Я думал, у тебя душа в пятках, обзовешь лихачом» — «Серьезно? А по-моему, культурно. Смотри!» — И отвлекся, и развлек меня системой музыкальных инструментов и звукозаписи, и разговор ушел прочь от моего бесславного «лихачества».

Самолеты и летчики. Гастроли в Ташкенте, 1973 год. Играем «Доброго человека». На Высоцкого в роли летчика из первого ряда смотрят двое — Иван Кожедуб и Алексей Микоян. Два друга, два генерала, оба в летной форме, щегольски подтянутые, на удивление молодые. В антракте, за кулисами, не без зависти поглядываем, как дружно беседуют они с Высоцким. Господи, сам Кожедуб! Я же в детстве до дыр исчитал его книжку, я же в школе искал его телефон, я же язык проглотил, когда он согласился прийти к нам на вечер. Высоцкий — и Иван Никитович. Потрясающе. От их встреч и приятельства перепало всему коллективу театра. Легендарные летчики-командиры по просьбе Владимира дважды выбросили «таганский десант» в Самарканде, там «в засаде» ожидал нас экскурсовод, коллектив театра поводили, поизумляли архисказкой архитектуры Улугбека, Тимура, Шах-и-Зинды, Регистана, погрели на древнем солнышке и снова на волшебных крыльях перебросили «в тыл» гастролей, в город Ташкент. Кажется, Высоцкий тогда не услышал благодарности в свой адрес все удачи, как и следует, брала на себя дирекция. Вроде бы она сама нас «десантировала», при чем тут эти трое летчиков — Кожедуб, Микоян и Высоцкий?

Хорошее совпадение в жизни и в театре три летчика, то есть исполнители одной роли в первом, драгоценнейшем спектакле. Ужин в номере гостиницы «Ташкент». Наши В. Высоцкий, А. Васильев и временно узбекский «кинозвезда» Бимбулат Ватаев. Чудесный вечер. За столом в узком кругу — трое «сыновей» и одна «мать» (мать Суна в «Добром человеке из Сезуана») Алла Демидова. Меня Ватаев избрал тамадой, ибо я когда-то был их старшекурсником. Студенчество смешалось с нынешним днем, вчерашнее поминается добрым юмором, речи, шутки, гримасы, передразнивания… в наш детский сад вошла соседка, дама из ГДР. «Их вилль шляффен!» — повторила несколько раз гневно и жалобно. Мы извинились, но я объяснил, что тут историческая встреча, — кстати, не без участия вашего Брехта — присоединяйтесь, а шляффен, мол, будем дома, товарищ фрау, здесь надо шпацирен и веселиться… Высоцкий, как и мы, любовался на Бибо Ватаева — громадного, ладного, красивого, талантливого «летчика» — пионера таганской первой весны… Узбекскому артисту осетинских кровей среди прочего преподан Высоцким «урок» среднеазиатской филологии… Володя очень смешно пародировал восточную речь, прибавляя к нашим словам различные «мбарамбам»: «Бибом-ба-рам-бам! Мы, Таганбарам-бам-гастрольмбам Ташкентабам-барам-бам! Зрителбам-добрым-барам и вкусным-бам-гостеприимным-бам-барам-бам-вот…» Когда прощались с Ташкентом, после серьезных и благодарных слов я предложил шепотом Володе и он отлично исполнил: заявил коллегам, что, слава Аллаху, наш гастроль-бамбарам прошел с большим узбехом* И от себя, конечно, добавил, к дружному хохоту собравшихся: «Мерси-боку-Ташкент-бам-барам-вот!»

Гастрольные дороги… Любимый Ленинград… Ужин в «Астории»… Разговоры — о Есенине в «Англетере», то есть вот здесь же… о новых попытках Геннадия Полоки «пробить» фильм «Интервенция», где замечательно сыграли и Володя, и Золотухин, и Юрский, где так славно схвачен жанр режиссером и художником Мишей Щегловым, который тоже здесь, за столом… А вокруг танцует молодежь, и жена Высоцкого поражена: как долго эти девичьи головы берегут прическу «под Марину Влади»… Мы смеемся, что это она отстала от нашей моды… ведь как красиво лежат волосы у русских девушек… «Марина, ну отпусти волосы «под Марину Влади»… Володя очень любит сюрпризы: он может появиться в одном из номеров «Октябрьской», где живут таганцы, на чьем-то дне рождения, когда никто и не мечтает его увидеть… Он ведь сегодня где-то там, с теми-то и с такими-то… А он является средь шумного бала, дарит имениннику песню, а потом такое расскажет и так покажет — насмешит… Но только в том случае, если отсутствуют в атмосфере две крайности — грубое панибратство («Вовка, спой, как человек, не пижонь, что ты, зазнался, такой-сякой») или сладкая почтительность («Ах, вы необычайный, мы вас обожаем больше, чем таких-сяких»).

На гастролях в Париже он был собран, хмур и предельно ответствен — о работе. Почти ни с кем о театре не общался, никого французским бытом не угощал, это как-то обижало, настораживало…

И вдруг подговорил знаменитую сестру своей знаменитой жены — и мы попали в огромный дом о Латинском квартале… все чинно, просторно, великолепно… вот-вот почувствуем себя «месье и мадамами»… и тут объяснилось Володино нетерпение, его совершенно детское плутовство в глазах… мы ждали посреди великолепия, что приплывут на стол невиданные, непробованные яства… Ночью, после «Гамлета», на левом берегу Сены, на втором этаже старинного замка, в честь русских, то бишь иностранных, артистов торжественно внесли два гигантских блюда — горячую гречневую кашу и гору «московских» котлет… И вкусно, и весело, и экзотично… С теперешнего расстояния мне кажется, что Володя был счастлив за свою выдумку, что он обегал нас и узнавал про наше удовольствие с видом того чудесного арапа, которого сыграл на экране, или даже так, как сам автор бессмертной повести о петровском любимце…

В последний год он почти не бывал о театре. По серьезному счету его на Таганку тянули три «магнита»: Гамлет, Лопахин и Давид Боровский. Мало что знали о происходящем о душе у поэта даже очень близкие люди. Здесь опять повторяются мотивы биографии его великих предшественников… И Маяковский был лишен опоры о друзьях, и Есенина сковало одиночество, и Пушкина, как впоследствии сказано, «проглядели»… Я не способен и не оправе судить об этом времени; много загадок, признаюсь, загадано Володей. Как прекрасно, что знак разгадки им подан на главном рубеже жизни — в стихах из его архива…

Даже если сулят золотую парчу

Или порчу грозят напустить — не хочу!

На  ослабленном  нерве  я  не  зазвучу —

Я  уж  свой  подтяну,  подновлю,  подвинчу.

…………………………………………………………

Лучше голову песне своей откручу,

Чем скользить и вихлять, словно пыль по лучу!

И еще:

Немногого прошу взамен бессмертия:

Широкий тракт, да друга, да коня.

Прошу, покорно  голову  склоня:

В тот день, когда отпустите меня,

Не плачьте вслед,  во  имя  милосердия.