Глава 2 Мировой класс: как Radiohead подарила нам The Bends

Уиндем Уоллес, The Quietus, 3 марта 2015 года

Видите того парня с лохматым хвостиком, выбивающимся из-под греческой рыбацкой шляпы, в джинсах, разорванных на коленях, и сером непромокаемом плаще до пят, спасенном из полузабытого платяного шкафа благотворительного магазина? Это я, музыкальный редактор журнала The Third Degree Эксетерского университета, бывший ученик частной школы, получивший дорогостоящее образование и отчаянно ищущий, куда бы приткнуться так, чтобы не пришлось идти в армию, как отцу, или работать в городе, как планируют многие окружающие.

А видите другого парня, который сидит со мной за тем же шатким кофейным столиком и оглядывает кофейню Студенческой гильдии из-под дикой гривы осветленных волос, отчаянно пытаясь встать и уйти?

Это Том Йорк, который слишком хорошо воспитан, чтобы уходить без повода. Он уже живет той жизнью, о которой мечтаю я, в этом я уверен, но он не очень-то счастлив.

В этом виноват не я: первый альбом его группы задержали на две недели. Менеджеры лейбла забыли провести переговоры с магазинами о закупке новых релизов. И его недовольство кажется вполне оправданным.

Май 1992 года, до выпуска альбома The Bends осталось чуть меньше трех лет. Миньон The Drill застрял на складах EMI. Это дебютный релиз группы, хотя они вместе аж с 1985-го. Тогда они собрались под довольно бесперспективным названием On A Friday, на территории старинной Абингдонской школы близ Оксфорда, где Йорк и его товарищи жили и учились. Сам я учился в трех с половиной милях вниз по дороге, в еще более пафосном заведении – по крайней мере, именно так, с определенным высокомерием, высказывались его сотрудники и ученики, – но об этом мы не говорили. На самом деле мы вообще мало о чем говорили: я его едва знаю.

Йорк уже покинул Эксетерский университет и вернулся в Оксфорд. Мне же осталось учиться еще год. Тем не менее у нас есть пара общих друзей. Одного из них зовут Пол; его волосы струятся по спине до самого пояса, и он устраивает концерты для студентов, не забывая всякий раз вписывать меня в список гостей. Позже он будет учить детей с особенными потребностями, а склонность к экстриму удовлетворять, катаясь на старом мотоцикле. Другой – Шек, парень с дредами, лидер технологичного дуэта Flicker Noise. Он сделает карьеру музыканта и диджея – под разными именами, в том числе Lunatic Calm и Elite Force. Но сначала они с Йорком выступят в Headless Chickens, инди-панковом коллективе, где Том играл и пел бэк-вокал. Вы можете услышать Йорка на единственной записанной ими песне, I Don’t Want to Go to Woodstock, которая вышла на семидюймовой пластинке местного лейбла Hometown Atrocities. Вместе с ними в релизе поучаствовали еще две группы с ужасными названиями, Jackson Penis и Beaver Patrol, а также несколько более прозаичная Mad At The Sun. Если вам действительно интересно, сейчас копию этого сингла можно купить примерно за 75 фунтов.

Я пытаюсь успокоить Тома, сообщив, что написал на него хвалебную рецензию, – словно ему обязательно должно быть интересно, что я думаю. Я описал его как «бурное начало карьеры, шумная гитарная работа, похожая на Catherine Wheel», но не сообщил ему, что «Синглом месяца» назвал сразу две композиции: Breathing Fear (Kitchens Of Distinction) и The Drowners (Suede). Тем не менее я с нетерпением жду выступления группы, и особенно мне интересно, сможет ли он повторить свой пятнадцатисекундный вопль в конце Prove Yourself, главного трека, хотя об этом я вслух и не сказал. На самом деле я слишком нервничаю: Йорк – это первый знакомый мне музыкант, группа которого подписала контракт с лейблом.

Будучи музыкальным критиком, я, конечно, встречался и с другими музыкантами, но они к моменту нашего знакомства уже были подписаны на лейбл. Йорк же работал диджеем в нашем университетском клубе, «Лемон-Гроув», вплоть до прошлого лета, и Пол считает, что он, пожалуй, был лучшим из всех, с кем ему довелось работать. Йорк развлекал меня и друзей пятничными вечерами, пока мы напивались коктейлями «Укус змеи со смородиной» до тех пор, пока наши конечности не расслаблялись достаточно, чтобы потянуть нас на танцпол. Иногда я делал заявки – The Stone Roses, KLF, может быть, Happy Mondays, – и мне куда больше нравились инди-плейлисты Йорка, чем клубная музыка субботних вечеров, когда работал Феликс Бакстон, позже игравший в Basement Jaxx. В ту пору студенты Эксетера, которых не взяли ни в Оксфорд, ни в Кембридж, были намного более привилегированы, чем могли представить, причем по большему числу причин, чем могли догадаться.

Эта встреча – первая, на которой мы с Йорком говорили дольше чем пару секунд над диджейским пультом. Несмотря на то что я на самом деле его не знаю, меня все равно не покидает назойливое чувство. Он выглядит сосредоточенным и самоуверенным, его манера держаться говорит о том, что он точно понимает, что его выбор будет правильным. Музыка, которую я услышал, тоже подкрепила впечатление: миньон The Drill, конечно, не сделает их звездами в одночасье, но дебют весьма убедительный.

Звучит все так, словно записано в бюджетной провинциальной студии группой, которую возбуждают открывшиеся перед ней новые возможности: вокал пропущен через дисторшн и искусно закопан в миксе, гитары сырые и подвижные, басовые линии изобретательные, малый барабан тщательно настроен.

Во плоти Йорк тоже выглядит как будущая рок-звезда, и, хотя его слегка отрешенное поведение и заставляет ощутить определенный дискомфорт, я не обижаюсь – у нас общие знакомые, так что я не могу не испытывать к нему определенную расположенность. Мне нравится думать, что впоследствии я смогу хвастаться, что когда-то пил кофе с Томом Э. Йорком из Radiohead.

Спустя шесть месяцев, на одном из концертов я пьян, скорее всего, обдолбан и, что еще больше пугает, кайфую от чувства собственной важности. Несколько недель назад мне прислали Creep в белой промоупаковке, и это самая крутая вещь из всех, что я слышал. На этот раз я отдаю Radiohead почетный титул «Сингла месяца» («Это, должно быть, одна из самых крутых каменюк после Эвереста»[21], – пишу я, даже не представляя, как буду содрогаться от этих слов в будущем). И вот сейчас они играют в университете. Я ненадолго захожу в гримерку с друзьями, наслаждаясь триумфальным возвращением Тома домой. Среди спутниц оказалась и одна моя весьма гламурная знакомая, которая тут же начинает восхищаться выдающимися скулами Джонни Гринвуда. Тот, конечно же, ведет себя как джентльмен.

Его брат Колин тоже вежлив. Да и все тут ведут себя совершенно не так, как группа, которая исполнила долгожданную рок-н-ролльную мечту: они не хлещут пиво из горла, не устраивают закулисных выходок и вообще не ведут себя по-дурацки. Жизнь на гастролях с Radiohead – это вам не Вальгалла.

Я с восторгом говорю им, какая Creep крутая песня; они не то чтобы не интересуются моими словами, но и особенного энтузиазма не выказывают. Естественно, никто из них не грубит, так что я задерживаюсь с ними надолго, хотя в первую очередь меня ведет восхищение их музыкой и солидарность делу, а не какое-то стремление побыть рядом. Впрочем, никто бы и не заметил, если бы меня не было, я ни разу не почувствовал, что они хотят, чтобы я был кем-то другим или где-то еще. Я – просто еще одно лицо, с которым не обязательно быть невежливым, и их интересует только работа, ради которой они сюда приехали. Тем не менее у меня все равно ощущение, словно лишь я и еще очень немногие понимаем весь нераскрытый потенциал, словно я – «ранний последователь». Я совершенно уверен, что Creep – настолько очевидный гимн, что не заметить его просто невозможно. А я – один из тех немногих счастливцев, кто об этом уже знает, потому что получил одну из первых копий. Другие, конечно же, вскоре со мной согласятся.

Но когда ты в стельку пьян на концерте, попытка выпендриться – это не самое здравое решение. Вскоре после того, как группа начинает играть свой новый сингл, я обхожу разреженную толпу и, когда Джонни Гринвуд высекает всем известные аккорды, я раскидываю руки и во все горло подпеваю, стоя прямо под микрофонной стойкой Тома. Хуже того: я подпеваю стоя к Тому спиной, с неудержимой страстью беру на себя обязанности чирлидера.

Мои руки поднимаются и опускаются, я призываю других подпевать со мной. От меня отшатываются, и я остаюсь стоять перед певцом в одиночестве. Тем не менее я продолжаю: я же ярый поборник Radiohead. Я веду себя как дурак, но вскоре все почувствуют себя еще большими дураками из-за того, что не стояли под сценой вместе со мной.

Проходит еще несколько месяцев, и я еду три с лишним часа из Эксетера на север Лондона дождливым воскресным днем в марте 1993 года. Belly выступают хедлайнерами в клубе «Таун энд Кантри» в Кентиш-Тауне, а первыми играют The Cranberries, соблазнившие британскую музыкальную прессу своим дебютным синглом Linger. Таня Доннелли, бывшая певица Throwing Muses, решила стать звездой мейнстрима, и об этом сейчас много говорят, так что я, как вы понимаете, не без волнения ехал слушать обе эти группы, но на самом деле главная причина моей поездки – Radiohead, группа, играющая между ними. Сейчас Creep уже стала хитом в Штатах и постепенно пробирается и в Великобританию – многие издания признали песню «Синглом года». Их дебютный альбом Pablo Honey тем временем продается уже две недели и поднял, как я писал в The Third Degree, шум, не меньший, чем Suede в прошлом году. «То был тот еще шум», – добавляю я, шутя совсем не так смешно, как мне кажется.

Сам концерт, к сожалению, я помню смутно, за исключением того, как обрадовался встрече с их тур-менеджером и возможности пробраться за кулисы. Я нашел их гримерку, но там уже и без меня было полно народу, так что, быстро поздоровавшись с четырьмя музыкантами, спросил, где найти их фронтмена. Реакция довольно озадачивающая – все пожимают плечами. Сандвичи прямо на глазах сохнут под зеркальными лампами. Выйдя в коридор с бетонным полом, я слышу смех из гримерки Belly слева от меня, из которой как раз вышли несколько человек. Справа от меня, футах в десяти, виднеется лестница, спускающаяся к сцене, и я слышу странный шорох или кашель, исходящий от согбенной, похожей на гнома фигуры, стоящей на верхней ступеньке. Это Том, он один. После некоторых колебаний я плетусь к нему. Мы обмениваемся любезностями, но разговор как-то не клеится, и Том постепенно мрачнеет. Пора мне идти за пальто.

Перемотаем вперед еще на двенадцать месяцев, к 27 мая 1994 года. Прошло почти два года со времен той самой неловкой встречи с Томом в кофейне незадолго до выхода дебютного релиза Radiohead. Это снова я, держусь за перила балкона лондонского клуба «Астория». То, что происходит на сцене в тот самый момент, когда Radiohead начинают играть You, стало для меня настоящим откровением. Что бы я ни думал о них в прошлом, сейчас они играют с беспрецедентной настойчивостью, которая, однако же, практически не сказывается на качестве; грубые эскизы, которые они нарисовали на Pablo Honey, превратились в зверей с точеными мышцами, элегантных, диких и зрелых. Они весьма уверены в себе: второй ставят незнакомую песню Bones, а после яростной Ripcord следует Black Star; Йорк представляет ее, заранее самоуничижительно извиняясь за то, что исполняет еще одну новую композицию.

Собственно, она стала не последней: вскоре мы услышали The Bends, Fake Plastic Trees и Just. Йорк, в футболке Hawaii 81, с выпученными глазами, рычащий, конвульсивно склоняет голову в сторону, словно Юэн Бремнер из фильма Майка Ли «Обнаженные». Слева от него Гринвуд-младший в рубашке на несколько размеров меньше хватает гитару так, словно пытается ее укротить, а его брат прячется в тени, спокойно покачивая коротко стриженной головой и выдавая изобретательные басовые партии. На другой стороне сцены Эд O’Брайен – одетый так, словно собирается пробоваться на роль Иниго Монтойи в «Принцессе-невесте» (в оригинале эту роль сыграл Мэнди Патинкин) – высекает из своего инструмента неожиданные аккорды, возвращая «мясо» на пустые кости песен, словно до этого недооценивал свои возможности. Позади спокойный, непритязательный Фил Селуэй соединяет все вместе своими барабанами. А я пораженно таращусь на сцену с разинутым ртом.

Они выходят на бис, возможно, впервые исполняя Street Spirit (Fade Out) на публике и демонстрируя чувствительность, на которую Creep только намекала; недосказанная красота песни соблазнительна и обворожительна. После концерта я, что для меня необычно, практически утрачиваю дар речи, и, когда группа позже спускается в «Бар Кита Муна», я, ведомый адреналином, на ураганной скорости выпиваю одну пинту за другой и слишком возбужден, чтобы даже просто сказать им «Привет». Еще во время My Iron Lung, которую они сыграли примерно через полчаса после начала шоу, я понял, что никогда больше не поговорю с ними.

Залп гитарных партий Джонни Гринвуда разнес в клочья безыскусную мелодию Йорка, жестоко оторвав ее от извивающихся гитарных партий и сознательно отстающей от ритма басовой линии, и пробил дыру в окружающем меня мире. Эта безупречная демонстрация переходов от напряжения к облегчению подтвердила, что Radiohead действительно стали теми, кем, как я всегда надеялся, они станут. Примерно через год с небольшим со мной наконец-то согласился и весь мир.

* * *

Так что же значит альбом The Bends через два десятилетия после его выхода в марте 1995 года? Лично для меня он символизирует завершение взросления. За три года, прошедшие после встречи с Йорком в кофейне, я окончил университет, немного поработал в музыкальном магазине, а потом переехал в Лондон, где стал музыкальным публицистом. К работе я относился крайне серьезно: как бы я ни засиживался на вечеринках, в десять утра я всегда был в офисе в провонявшем мочой переулке в нескольких метрах от Оксфорд-стрит в центре Лондона. Комфортные детство и юность остались позади, и я поселился в двухместной обшарпанной квартирке в Сохо с тремя соседями. Там и начались такие приключения, которые я даже вообразить себе не мог: я напился с Guided By Voices, не пустил Лиама Галлахера в гримерку Afghan Whigs и курил травку Снуп Догга на шоу The Word.

Быть аристократичным в мире инди-рока не всегда легко: я был доверчивым и слишком чувствительным, не очень понимал свое место и не знал обычаев процветающей лондонской музыкальной индустрии. Но я все равно считал, что повзрослел, и, впервые услышав The Bends, понял, что и Radiohead, и я добрались до конца важнейшего участка увлекательного путешествия. У нас похожее происхождение, мы шли схожими дорогами и даже временами пересекались. Я считал, что их триумф – показатель моего успеха: я исполнил давнюю мечту и нашел свое альтернативное место в музыкальном бизнесе.

Чтобы с сочувствием отнестись к этому весьма неправдоподобному с виду заявлению, вы должны понять одну вещь: несмотря на все возможности, которые предоставляют платные частные школы, они не созданы для того, чтобы направить вас по такому пути. (По крайней мере, тогда не были созданы.) Обучение, доступное среднему классу в восьмидесятых, не помогало добиться успеха вне традиционных профессий. И, хотя были среди учеников и бунтари – курильщики, любители травки, пьяницы, мыслители, – для большинства бунт был просто позой, возможностью получить немного свободы до того, как остепениться и осесть в «домашних графствах» с хорошо воспитанным супругом (или супругой), парой не по годам развитых детей, любимым местом в лондонской электричке и раздутой ностальгией по зря потраченной юности. «Как и твой папаша, ты никогда не изменишься…»

Покинув университет, я отлично знал, что мои родители предпочли бы, чтобы время, которое я тратил на написание неоплачиваемых рецензий для Melody Maker и NME, я уделил поиску работы в более респектабельных отраслях. Не скажу, что они меня не поддерживали, но они совсем не то имели в виду, когда буквально при рождении вписали мое имя в список учеников престижного учебного заведения с бешеным конкурсом. Тем не менее, если можно так сказать, то частные школы тогда настаивали на одном – воспитании в учениках чувства ответственности. Директор моей школы называл это «правильными привычками для жизни», такими же важными, как регулярно чистить ногти или вынимать руки из карманов, разговаривая с учителями. Какой бы путь вы ни выбрали для себя, объясняли нам, нужно обязательно выкладываться в полную силу. Пожалуй, это было едва ли не единственное полезное знание, которое я вынес за десять мрачных лет, проведенных вне дома.

Не таким и неправдоподобным кажется предположение, что, как и я, Йорк и его коллеги довольно долго раздумывали, прежде чем все же решили, что музыка – достойное занятие.

Когда семьи тратят десятки тысяч фунтов на обучение детей, лишь очень немногие отпрыски осмеливаются не оправдать ожиданий, висящих на них тяжким грузом.

Уверен, что даже Джонни Гринвуд провел немало бессонных ночей в университете Оксфорд Брукс, прежде чем через три недели после начала обучения на факультете музыки и психологии забрать документы и подписать вместе с группой контракт с Parlophone, дочерней компанией EMI.

Нет, подобное образование, конечно, не затрудняет жизнь по сравнению с обучением в государственных школах. Семейная финансовая подушка безопасности, которой обладает большинство учеников частных школ, бросивших университеты, дает хорошую возможность рискнуть. И на миньоне Drill мы слышим потребность группы быть воспринятой серьезно, «доказать» свое достоинство. Песни на миньоне минималистичны и продуманы, уравновешены дешевым и сердитым саундом, который говорит, что они обладают скрупулезным самосознанием, необыкновенной целеустремленностью и точным пониманием того, в каком именно месте большой картины мира хотят находиться. Можно биться об заклад, их учителя вскоре заявили о том, что тоже сыграли свою роль в глобальном успехе группы.

Но что значит альбом The Bends за пределами моего скромного существования? Он появился в конце эпохи мощнейших тектонических сдвигов в музыке. Шугейз сначала взревел, затем всхлипнул; движение nutty sound рухнуло в кому еще в процессе зарождения; бритпоп уничтожил сам себя, а к тому времени, как The Bends наконец-то вышел, даже самый знаменитый представитель гранжа, Курт Кобейн, был уже год как мертв.

Судя по диджейским сетам Тома Йорка в Эксетерском университете, группа была знакома со всеми этими движениями и перешла от типичного домашнего британского саунда школьных дней к более шумным звуковым направлениям из США; было в них кое-что общее: чувство независимости и неприязнь к текущему положению дел. Эта калейдоскопическая амальгама потенциальных источников вдохновения повлияла на все, что Radiohead записывала в те времена, хотя до совершенства им было еще далеко.

Миньон The Drill, конечно же, шагает инди-продюсерскими тропами того времени. Сказать по правде, он вполне вписался бы в компанию с Kingmaker и Cud. Но к тому времени, когда на прилавках появился альбом The Bends, Джонни Гринвуда видели на рекламных плакатах на Сансет-Стрип в футболке, купленной на концерте Cell, нью-йоркской группы, которую продвигали Sonic Youth. Один из музыкантов до сих пор с удовольствием вспоминает, как Том Йорк однажды сказал ему после концерта, где Radiohead выступили хедлайнерами, что Radiohead должны были играть у них на разогреве.

Квинтет впитывал в себя весьма разношерстные источники вдохновения, размывая привычные жанровые границы и продвигаясь в направлениях, которые разочаровали не меньше народа, чем порадовали, хотя и в меньших масштабах, чем группа пробовала позже. Но не только критики не совсем понимали, к какому именно жанру их отнести.

Несмотря на все усилия, даже сами Radiohead едва представляли, где находятся. Все спешно искали «новый Сиэтл», «новый бритпоп», и времена были такими отчаянными, что буквально через несколько месяцев после выхода The Bends пресса стала превозносить «романтический модернизм». Впрочем, куда бы вы ни пытались запихнуть Radiohead, они сопротивлялись классификации.

И от них ждали вовсе не этого.

Если и можно сказать, что альбом The Bends вдохновлен чем-то одним, то это желание осознать все эти противоречивые источники влияния. В конце концов, музыканты Radiohead, как можно предположить, собрались в группу не потому, что хотели «пошуметь», а потому, что хотели сочинять музыку и, что самое главное, знали, как это делать. Некоторые группы собираются из-за чувства товарищества, или бунтарства, или эскапизма, но эти причины, судя по всему, к Radiohead не относятся. Совместная работа – просто самый выгодный вариант, который оказался им доступен: коллективно они донесут друг друга до главной цели. Они стали такой группой, как сейчас, потому что всерьез отнеслись к своему долгу – быть Radiohead.

Для того чтобы стать командой нужно было слишком многое переварить, слишком многому научиться, и наконец понять, что? же означает для них эта ответственность.

The Bends, соответственно, представляет, собой звуки, которые воспроизводят пять музыкантов, старающихся выбраться из запутанной паутины конфликтующих убеждений и предрассудков с необычной серьезностью.

Они примиряют свои вкусы и амбиции, просеивая через себя Pixis и The Smiths, Dinosaur Jr и The Beatles, Talking Heads и Happy Mondays, Элвиса Костелла и Тима Бакли. Это звуки пятерых, нырнувших в глубокие воды и потерявшихся там; но, тем не менее, им все равно каким-то образом удалось перерисовать карту того места, где им предстояло вынырнуть. Альбом не зря назвали The Bends («Повороты»).

Впрочем, еще до этого альбома была Creep. Можно любить эту песню или ненавидеть, но она стала важнейшей узловой точкой в развитии Radiohead – такой же, как для меня стала ночь перед рассветом, когда я впервые узнал, насколько же безобразным я могу быть под влиянием алкоголя. Все отлично знают, что сама группа многие годы была невысокого мнения об этой песне: даже первая невероятная шумовая вставка Гринвуда, как оказалось, была попыткой испортить песню, которая, по его мнению, звучала слишком обреченно. (Можно даже сказать, что он в чем-то прав.) Но, если смотреть в контексте того, что происходило тогда по обе стороны Атлантики, в Creep соединились ворчливая английская инди-чувствительность и иногда нигилистский и всегда принципиальный дух американского гитарного андеграунда. Что предсказуемо. Когда «Клевая Британия» достигла своего зенита, первой эту песню «поняла» Америка: в Великобритании сингл после релиза вышел лишь на 78-е место в чартах. Но после того, как он стал хитом в Штатах, группа согласилась переиздать сингл в Великобритании, и на этот раз он попал в топ-10. Вместо того, чтобы убить своего альбатроса[22], они его приручили.

Переслушивая Creep сейчас, я понимаю, почему они без особого энтузиазма отнеслись к британскому переизданию, а вскоре сочли песню настолько невыносимой, что в 2000-х практически не исполняли ее на концертах.

Привлекательность подобной лирической прозрачности довольно быстро сходит на нет, когда приходится стоять перед толпой и постоянно принижать собственную значимость. То, что когда-то казалось искренним и честным, становится из-за постоянного повторения практически смехотворным – и для певца, и для зрителей.

Неудивительно, что Йорк выглядел настолько искренне растерянным в 1997 году, когда пел эту песню на фестивале «Гластонбери»: «What the hell am I doing here? I don’t belong here…»

Вполне вероятно, что у неприязненного отношения группы к песне есть и еще одна причина. В процессе образования этим хорошо воспитанным ребятам, скорее всего, твердо вбили в голову уверенность, что выражать подобную жалость к себе, при этом сохраняя стоический тон, просто неприлично. Сидеть и ныть – это совершенно неаристократично, infra dignitatem[23], как можно выразиться, если вы получили образование в таком же заведении, как и они (и бог в помощь всем, кто пытался). Возможно, они считали так не сознательно, но, скорее всего, это тем или иным образом повлияло на отношение к песне, которая по сути сделала их. Впрочем, не важно, прав я в этом или нет: в любом случае Creep не обладает такой же сложностью, как музыка, которую они вскоре начали сочинять, и даже среди других песен, которые группа уже исполняла, она звучала как-то… банально. Кому-то отказ Radiohead от исполнения Creep может показаться жестом неуважения к фанатам, но давайте начистоту: представьте, как вы вечер за вечером, перед все более огромными аудиториями, притворяетесь дрожащим голосом, что вы до сих пор тот же сопляк, который когда-то сочинил эту песню одной тоскливой ночью. Вам тоже очень быстро станет себя жаль.

За год между двумя изданиями Creep Radiohead выпустила еще два сингла. Первый – Anyone Can Play Guitar, который вышел одновременно с весьма разношерстным дебютным альбомом Pablo Honey в феврале 1993 года. Он высмеивал идею поп-звездности с необычно желчной горечью, что, возможно, поспособствовало его коммерческому провалу. «Anyone can play guitar/And they won’t be a nothing anymore»[24], – рычал Йорк, а затем злобно добавлял: «Grow my hair, grow my hair/I am Jim Morrison…». Anyone Can Play Guitar, похоже, была реакцией на неожиданный успех Creep, а вышедшая через год Pop Is Dead – что характерно, ни в один альбом песня не попала – оказалась еще более враждебной и к прессе, и к широкой публике, и, скорее всего, даже к лейблу, подписавшему группу. «Oh no, pop is dead, long live pop/It died an ugly death by back-catalogue»[25], – пел Йорк, вторя словам Моррисси из Paint A Vulgar Picture: «Переиздавай в новой упаковке! Переоцени песни» – в странном клипе, в котором его несли в стеклянном гробу, сильно накрашенного, словно мертвого щеголя.

Более того, Йорк и на этом не закончил: «We raised the dead but they won’t stand up/And radio has salmonella/And now you know we’re gonna die»[26]. В концовке песни, перед жужжащим визгом гитар, он спел: «Pop is dead, long live pop/One final line of coke to jack him off/He left this message for us»[27]. Если смысл все равно казался неясным, Йорк окончательно все объяснил на концерте в «Астории» в 1994 году: «Посвящается прессе, какой она всегда была». Предпоследнюю строчку он изменил на «one final cap of speed to jack him off» («одна последняя таблетка спидов, чтобы подрочить ему напоследок»), а потом пробормотал: «Гребаная кучка лузеров». Pop Is Dead оказалась настолько презрительной песней, что даже самым большим фанатам Radiohead было трудно ее полюбить.

К счастью, в альбоме Pablo Honey было достаточно достойных внимания моментов, чтобы все равно верить в то, что их искания закончатся успешно. Да, примерно половина песен уже была опубликована ранее – в частности, альбом полностью включал в себя миньон The Drill, но если признать, что лучшими песнями были самые свежие, то сразу видно, что группа развивается, и довольно быстро. Конечно, тогда они еще мало чем выделялись по сравнению со многими другими группами, получавшими оценки 7/10 в музыкальной прессе: Vegetable, например, была милой, но только если вам очень хотелось ее полюбить, а в How Do You? желчи было достаточно разве что для того, чтобы удовлетворить потную подростковую аудиторию, еще не доросшую до Sex Pistols. Но вот два заключительных трека представляли собой что-то вроде указателя, задавшего направление для дальнейшего движения. Тихое сочувствие Lurgee и лизергиновая драма Blow Out уже имели вполне зрелый апломб, который по-настоящему расцвел на The Bends, и показывали их готовность дать музыке полностью определять команду. И наконец заменить навязанный лейблом имидж, жертвами которого они стали: красно-белые полосатые штаны, сомнительные прически, «приобретенная мудрость», которая, похоже, влияла на многие их визуальные решения. «You do it to yourself, you do, and that’s what really hurts…»[28]

Эта интригующая возня с раскиданными там и сям моментами настоящего вдохновения была чем-то вроде осторожной разведки, предварительной разминки, необходимого этапа в эволюции Radiohead. Можно сказать, что Pablo Honey – это отправленное резюме. А The Bends – конечно же, собеседование.

Впрочем, сначала, в октябре 1994 года, вышел промежуточный миньон, My Iron Lung. Первая песня, собственно, была взята прямо с записи монументального концерта группы в «Астории», разве что Йорк заново записал вокал. «This is our new song, – завывал он, – Just like the last one/A total waste of time/My iron lung»[29], и каждый раз, слыша эти строчки, я вспоминаю безутешного Йорка с лестницы клуба «Таун энд Кантри» в девяносто третьем. Они все еще любили сочинять музыку, живые выступления были приятными, и, скорее всего, им было хорошо в компании друг друга, но Radiohead уже тогда осознавали, что им не нравится играть в группе: весь этот вздор, сопровождавший музыкальную карьеру, похоже, вызывал у них только отвращение. Может быть, к остальным это относилось в меньшей степени, но Йорку, в частности, было очень трудно смириться с тем, в какие игры придется играть – или, по крайней мере, их убедили, что придется играть.

Альбом The Bends был записан вскоре после того, как Radiohead впервые ступили на конвейер, и им сразу захотелось поскорее слезть с него. Можно предположить, что они знали, что именно этот альбом станет для них определяющим – выстоят они или упадут, – и на него заметно повлияли все предшествующие события. Во многих отношениях кажется, что это в большей степени дебютный альбом, чем Pablo Honey со всеми его разнообразными достоинствами – именно The Bends кажется кульминацией работы всей предыдущей жизни. Вторые альбомы обычно записывать невероятно трудно, и, судя по рассказам, рождался The Bends в сильных мучениях, но все равно звучит полностью сформированным. Именно он, а не Pablo Honey, дает группе четкое определение.

Привилегии и предрассудки, похвалы и упреки, прошлое и будущее: все это и многое другое соединяется в одном месте, сталкивается и притирается, чтобы найти свое место, а затем взлетает по новой грациозной траектории. Для них альбом стал окончанием взросления.

Сами песни стоит здесь вспомнить только потому, что The Bends стал настолько вездесущим и неизбежным, настолько важной частью саунда лета и зимы 1995 года, что его знакомые звуки стали постепенно утомлять. Но вот на момент релиза – после Definitely Maybe и Parklife, вышедших в прошлом году, – он показался необычно грамотным и изысканным и, как казалось некоторым, возвышался над всем, что легковозбудимая пресса превозносила в последние годы.

В Pablo Honey Radiohead были чем-то чуть бо?льшим, чем сумма своих источников вдохновения, но сейчас вообще перестали быть хоть на кого-либо похожими – ну, не считая самих Radiohead. Впрочем, даже от этой концепции вскоре отказались: каждая новая работа группы очень сильно отличалась от того, где они остановились в предыдущий раз.

Они постоянно изобретали себя заново: сначала придали новую форму альтернативному року, затем вытащили в мейнстрим интеллектуальное техно и электронику, а потом воспользовались своей заслуженной, добытой тяжким трудом независимостью, чтобы хотя бы попытаться разрушить условия, создавшиеся после появления Интернета.

Все это ждало нас впереди. В марте 1995 года они сделали свою первую заявку на величие, выпустив 49-минутную коллекцию доступных, всегда актуальных, провидческих песен, которые, может быть, слегка запылились, но и сейчас не кажутся устаревшими. Стоит признать, что The Bends произвел лишь тихую революцию: в нем не было никакого героизма, никаких неуместных вспышек актерства для привлечения внимания – просто слой за слоем интригующих аранжировок, которые требовали нескольких прослушиваний, чтобы полностью в них разобраться. Но таинственный звук пустоты, которая заполнялась мерцающими гитарами, в начале открывающего трека Planet Telex, сейчас кажется пророческим: Radiohead разбили лагерь на территории, исследованием которой интересовались весьма немногие. Это сработало.

Тексты The Bends были более иносказательными, а музыка – более интеллектуальной, чем все то, что они пробовали раньше. Собственно, они были умнее практически всех, кто был в тогдашнем мейнстриме «альтернативной» музыки, полностью контрастируя с сознательным идиотизмом и таблоидными мирами, в направлении которых тогда пьяно двигалась практически каждая вторая группа.

Звуковая картина альбома тоже была весьма «причесанной», но при этом редко привлекала к себе внимание. Голос Йорка по-прежнему временами съезжал с громких высоких нот на тихие. Хотя, конечно, в других местах он продолжал разъяренно вопить, но теперь, казалось, он по-настоящему живет в песнях, а не пробуется на роль, будь то жужжащие гитары заглавного трека или нежные акустические переборы душераздирающе загадочной Fake Plastic Trees. На Just группа, возможно, и поддалась американскому влиянию, но все равно украсила песню цветастыми фейерверками, а Bullet Proof… I Wish I Was может похвастаться навязчивым, по-настоящему английским одиночеством. Дальше следовала ритмичная и грациозная Nice Dream со струнными и впечатляющим женским фальцетом Йорка, который затем уступал весьма драматичному вихрю завывающих гитар. А в High and Dry и Street Spirit (Fade Out) они составили карту территории, на которую затем бросилась целая стая авторов песен: гимновые, дерзкие, среднетемповые композиции с бесстыдной, безызбыточной эмоциональностью. Впрочем, немногим удавалось писать такие песни так же хорошо, как им самим.

Radiohead, конечно же, вскоре оставили этих эпигонов за спиной, и многие из нас пошли за ними, позабыв о The Bends. На самом деле в каком-то смысле – особенно в свете того, что вышло потом, – The Bends сейчас звучит немного неловко, словно привязан к периоду в жизни Radiohead (и в нашей собственной), идеалы которого давно поблекли. С тех пор мы стали мудрее и опытнее, а тщательно взращенные эксцессы OK Computer и упрямый экспериментализм Kid A и Amnesiac подчеркивали искреннее убеждение группы в том, что у больших музыкантов есть обязанность никогда не задерживаться на одном месте. В этом они напоминали старшее поколение, которое постоянно заставляло себя оттачивать свой талант и исследовать новые территории с каждым последующим релизом.

Соответственно, The Bends принадлежит «старой» Radiohead, группе, которая какое-то время страдала от практик мейджор-лейблов, но которая, преодолев свое отвращение и разочарование в компаниях, к которым, сама того не желая, забралась в постель, превзошла даже те перспективы, которые в них видели другие. Альбом источает неловкую, иногда даже непрошеную ностальгию, но не забывайте: когда-то он подарил нам нечто намного, намного большее. Без The Bends, скорее всего, Radiohead никогда бы не смогли стать такими, какие они есть.

Итак – вы видите на сцене человека, у которого руки спазматически трясутся, а голос напоминает ангельский, и который вместе с коллегами собирает огромные залы, постоянно изобретая что-нибудь новое? Это Том Э. Йорк, ведущий вокалист Radiohead, одной из величайших групп, которые появились за нашу короткую жизнь, а началось все с The Bends. А видите вон того парня далеко среди зрителей, чья лысина ярко блестит в прожекторах, который все еще борется с призраками своей привилегированной юности, но отчаянно пытается от них избавиться? Да, вы угадали: это снова я.

Я вам уже говорил, что в молодости был знаком с группой? Им, конечно, на это наплевать, но я буду гордиться этим до самой смерти.