Фургон с телами

Кладбище было гламурным, в духе эпохи Старого Голливуда. Это был не «Форест-Лон», но нечто похожее. Когда я проходила через декоративные ворота, то чувствовала себя так, словно восхожу на гору Олимп. На вершине холма стоял особняк с белыми колоннами, рядом с которым располагался двенадцатиуровневый фонтан. Это была страна чудес, где одни похороны могли обойтись в десятки тысяч долларов.

Мне предстояло собеседование с генеральным директором фирмы на вакантную должность распорядителя похорон. Через несколько минут он зашел в фойе с тарелкой шоколадного печенья. Сопровождая меня к лифту, генеральный директор сказал: «Угощайтесь печеньем. Возьмите штучку». Отказаться было бы невежливо. Боясь, что у меня в зубах застрянут кусочки шоколада, я продержала эту сладкую ношу в руке на протяжении всего собеседования.

Выйдя из лифта, мы прошли в его кабинет, огромные окна которого выходили на смертельную утопию. Директор произнес 30-минутный монолог о плюсах и минусах своей организации. Меня могли взять на работу распорядительницей похорон, но он сразу меня предупредил: «Не удивляйтесь, если семьи покойных будут с вами обращаться, как с дворецким. Здесь вы, как бы помягче выразиться, прислуга».

Я бы организовывала похороны для всех, кроме знаменитостей. Этим директор занимался лично. «Понимаете, – сказал директор, – когда в прошлом месяце умер [не будем называть имя], новость о его похоронах просочилась в прессу. Конечно, папарацци заполонили все пространство у ворот. Мне такая публичность нужна не больше, чем кулак в заднице, если вы меня понимаете. Сейчас я сам занимаюсь знаменитостями».

Это не была работа моей мечты, но кладбище хотя бы не принадлежало крупной похоронной корпорации. Что мне пришлось по душе, так это обещание директора, что мне не придется ничего навязывать семьям: более дорогие гробы, роскошные службы, красивые позолоченные урны. Также мне не нужно было говорить: «Вы уверены, что ваша мама не хотела бы гроб из розового дерева? Разве она не заслуживает достойного последнего пути?», чтобы получить премию. В итоге я решила, что это неплохое место, где я смогу зализать раны после колледжа похоронного дела.

После того, как директор сказал мне, что я принята на работу, он попросил меня заполнить форму W-9[84] и показал мне мое новое рабочее место. После этого он пропал на месяц. Я ошибочно предположила, что его речь про «кулак в заднице» означала, что я уже стала частью команды. Очевидно, в организации нашлись люди, куда более приближенные, чем я, потому что в конце концов я получила вежливое письмо от секретаря директора, в котором говорилось, что они решили нанять вместо меня сотрудника из их же компании.

Мое второе собеседование было в крематории, похожем на огромный «Вествинд». Это была настоящая фабрика по утилизации тел: в год в этом крематории сжигали тысячи тел. Его управляющим был Клифф, мужчина, который разговаривал так же монотонно, как Майк, из-за чего я начала верить, что такая манера разговора является необходимым требованием на занимаемой этими людьми должности. Он тоже относился к работе очень серьезно; этот мужчина построил крематорий такого размера, что в нем можно было содержать скаковых андалузских лошадей, которые были его настоящей страстью. В итоге я получила эту работу.

Однако я заняла должность не оператора кремационной печи, а водителя транспортного средства для перевозки тел. Большинство крематориев получают тела в количестве от одного до четырех за один раз, в зависимости от их источника. Мой фургон, высокий дизельный «Додж Спринтер» со встроенными полками, мог уместить сразу 11 тел. В него вошло бы и 12, но тогда одно тело должно было лежать под углом.

Каждый день я ездила туда-сюда по Южной Калифорнии: в Сан-Диего, Палм-Спрингс, Санта-Барбару, забирала тела и отвозила их обратно в крематорий. Мой рабочий день заключался в том, чтобы забирать тела, загружать их в фургон и развозить.

На новой работе я уже не была королевой своего собственного маленького бала, как это было в «Вествинде». Я была лишь деталью паззла, обычным работником. Моя должность была продуктом влияния Джессики Митфорд, результатом растущей популярности ее взгляда на прямую кремацию. Калифорния вновь стала лидером в этом новом способе смерти, как это было с «Форест-Лон», Митфорд и «Бэйсайд Кримэйшен».

В крематории трудились трое молодых латиноамериканцев из Восточного Лос-Анджелеса. Они посменно работали круглыми сутками (и по выходным тоже), сжигая тела в гигантских печах, пламя в которых никогда не гасло. Среди них был хороший и милый Мануэль, который всегда помогал мне выгружать тела из фургона в конце дня; плохой татуированный Эмильяно, все время напоминавший мне о том, что хочет обрюхатить белую девушку, и противный Рики, подстерегавший меня в одной из холодильных камер и угрожающий, если тела были разложены не так, как ему было удобно.

Поток тел, которые необходимо было забрать, никогда не прекращался. Однажды в рождественский сочельник мне позвонила женщина из больницы в Сан-Диего: «Кейтлин, у нас накопилось слишком много тел. Ты нужна нам сегодня же». Так, в середине ночи, пока другие нежились в кроватках и смотрели сны, я поехала из Лос-Анджелеса в Сан-Диего и обратно, как печальный Санта-Клаус с еще более печальным грузом. «Тела были заботливо убраны в холодильник с надеждой, что фургон скоро прибудет…»

Единственное преимущество, которое было у меня как у капитана ковчега с телами, это время для размышлений. Так как каждый день мне приходилось проезжать более 500 км, у меня было много времени, чтобы думать. Иногда я слушала аудиокниги («Моби Дик» на 18 CD-дисках, спасибо большое). В другие дни я включала христианское радио, которое начинало хорошо ловить, как только я выезжала из Лос-Анджелеса. Однако чаще всего я думала о смерти.

В каждой культуре есть связанные со смертью ценности. Эти ценности передаются из поколения в поколение в форме сказок и мифов и рассказываются детям задолго до того, как они становятся достаточно взрослыми, чтобы что-то запоминать.

Убеждения, с которыми ребенок вырастает, образуют каркас, на котором основывается жизнь человека.

Потребность в смысле объясняет, почему одни верят в сложную систему перерождения душ; другие считают, что приношение в жертву определенных животных в определенный день позволит собрать богатый урожай; третьи убеждены в том, что конец света наступит, когда на Землю прибудет корабль, построенный из неостриженных ногтей мертвых, и привезет армию мертвецов, которой нужно будет сразиться с богами. (Норвежская мифология всегда останется самой жесткой, прошу прощения).

Однако есть нечто очень пугающее (или очень захватывающее, смотря с какой стороны посмотреть) в том, что происходит с нашими ценностями.

В истории человечества еще не было времени, когда культура настолько отдалилась бы от традиционных методов захоронения тела и верований, окружающих смерть. Были времена, когда людям приходилось нарушать традиции по необходимости, например, если смерть наступала на поле боя в другой стране. Однако чаще всего, когда человек умирал, с его телом поступали так же, как с телами его родителей. Индусов кремировали, богатых египтян хоронили вместе с их органами в вазах, викингов хоронили на кораблях.

Сегодня культурной нормой для американцев считается либо бальзамирование и последующее захоронение, либо кремация. Однако культура и верования больше не обязывают нас делать это.

На протяжении всей истории похоронные ритуалы, вне всяких сомнений, были связаны с религиозными верованиями. Однако современный мир становится все более светским. Самой популярной религией в Америке постепенно становится «отсутствие религии»: к атеистам относят себя практически 20 % населения страны.

Даже глубоко верующие люди признают, что ранее важные для них посмертные ритуалы со временем утратили свою значимость.

В современном мире мы без всяких ограничений можем придумывать ритуалы, которые будут отвечать требованиям сегодняшней жизни. Свобода волнует, но одновременно воспринимается как ноша. Мы не можем жить, не выстраивая отношений с фактом собственной смертности; границы светских способов общения со смертью будут расширяться с каждым годом.

Со временем я начала выкладывать в интернет эссе и манифесты от имени «Ордена хорошей смерти», пытаясь отыскать людей, которые разделили бы мое стремление к переменам. Одним из таких людей стала Джэ Рим Ли, дизайнер и художница, окончившая Массачусетский технологический институт. Она создала полный костюм для похорон, который можно отнести к моде ниндзя: на черной ткани виднеется древовидный узор из белых нитей. Ли изготовила нити из спор грибов, которые должны поглощать человеческое тело. Работая над костюмом, Ли «скармливала» грибам кусочки собственной кожи, волос и ногтей. Хотя это может напомнить о мире будущего из «Зеленого сойлента»[85], Ли учит грибы одновременно очищать человеческое тело от токсинов и разлагать его. После просмотра ее работы в Центре искусств и архитектуры в Лос-Анджелесе мы с Ли купили по тако[86] и несколько часов проговорили на скамейке на автобусной остановке. Мне было радостно пообщаться с человеком, заинтересованным в расширении границ современных способов захоронения, а ей было приятно, что представитель современной похоронной индустрии может с удовольствием выслушать ее идеи. В итоге мы пришли к выводу о том, что люди должны научиться принимать факт собственного неминуемого разложения. Ли подарила мне ведерко плотоядных грибов, которым я пыталась сохранить жизнь, но у меня ничего не получилось. Полагаю, я давала им недостаточно плоти.

На протяжении тех лет, что я работала в «Вествинде» и училась в колледже похоронного дела, я боялась публично обсуждать отрицание смерти в нашей культуре. Интернет – не самое доброе место, особенно для молодых женщин. Мой веб-сериал «Спроси сотрудника похоронного бюро» набирает столько негативных комментариев, что их чтение заняло бы целую жизнь. Да, джентльмены, я понимаю, что из-за меня ваш пенис охватывает трупное окоченение. Однако со мной не согласно не только анонимное быдло: работники похоронной индустрии не всегда в восторге от моего стремления поделиться с другими тем, что они считают «закулисными» фактами, знать которые достойны лишь они сами. «Я понимаю, что она веселится, но так как в похоронной индустрии нет места веселью, я бы не доверил ей своего любимого человека». Национальная ассоциация работников похоронной индустрии, крупнейшая профессиональная ассоциация в этой сфере, до сих пор никак не комментирует мою деятельность.

Однако по мере того, как я становилась смелее, люди начали выходить из тени. Подниматься из могил, если хотите. Сотрудники похоронных бюро, работники хосписов, исследователи, режиссеры и художники захотели выяснить, какую роль играет смерть в нашей жизни.

Я писала множество писем, иногда совершенно неожиданных для себя. Одним из моих адресатов был доктор Джон Тройер, профессор центра Смерти и общества при Университете в Бате. Доктор Тройер, чья диссертация называется «Технологии человеческого тела», изучает крематории, которые сохраняют излишнее тепло, образующееся в процессе кремации, и применяют его для других целей, например, отапливания других зданий или, как это делал один из крематориев в Вустершире, обогрева местного бассейна, сохраняя налогоплательщикам ?14 500 в год. Это позволяет сделать процесс кремации, при котором на одно тело уходит столько же энергии, сколько на 800-километровую поездку на машине, более экономичным. К счастью, доктор Тройер хотел побеседовать со мной, несмотря на то, что в теме моего электронного письма было написано: «От девочки-фанатки!»

Когда окружаешь себя единомышленниками, жить становится намного легче.

Находя единомышленников, я испытывала облегчение. Это позволяло побороть предрассудки и справиться с отчужденностью. Моими единомышленниками стали те, кто не боялся изменить отношения со смертью, сдернуть саван с нашего восприятия смерти и приняться за тяжелую работу, убеждая других взглянуть в лицо неизбежности.

Эта работа поглотила мое внутреннее «я». Внешне я все еще была водителем фургона с телами. Три раза в неделю я возила по 11 тел из Сан-Диего по автомагистрали I-5, каждый раз проходя через иммиграционный контрольно-пропускной пункт.

Мой большой белый фургон без опознавательных знаков выглядел гораздо более подозрительно, чем остальные «Приусы» и «Вольво» в очереди. К моему удивлению, мне хотелось, чтобы меня остановили: это внесло бы хоть какое-то разнообразие в мой рабочий день. В своей голове я представляла возможную сцену следующим образом:

– У вас там нет незаконных иммигрантов, милочка?

– Нет, там нет иммигрантов, офицер. Просто 11 человек, – ответила бы я и, протирая стекла солнцезащитных очков, добавила бы: – Бывшие граждане США.

– Бывшие?

– О, они мертвы, офицер. На самом деле мертвы.

К сожалению, каждый раз, когда офицер видел за рулем молодую белую женщину, он делал рукой знак, чтобы я проезжала. Я могла бы незаконно провезти сотни мексиканцев в картонных коробках. Я могла бы быть наркодилером. Тогда я давно бы уже разбогатела.

Так как я очень много времени проводила за рулем, моим главным страхом было попасть в аварию, разбиться на автостраде. Я представляла, как двери моего фургона распахиваются и из них вылетают 11 пассажиров. Среди паники и хаоса появляется полиция. 11 жертв: но почему тогда эти люди такие холодные и у них нет никаких признаков травм?

Как только дым рассеивается и полицейские понимают, что все эти люди были мертвы еще до аварии, я становлюсь интернет-мемом: моя маленькая голова гримасничает в созданном в «Фотошопе» торнадо из тел в стиле «Волшебника страны Оз»[87].

Однако каждый день мы с 11 телами благополучно возвращались в крематорий. Когда я парковалась на заднем дворе, Эмильяно играл на аккордеоне, а из стереосистемы в его «Кадиллаке» раздавалась нортенья[88]. Саундтрек[89] к моей разгрузке фургона.

Однако в тот день, когда я чуть не умерла, я была не в фургоне. Я ехала на своем старом «Фольксвагене» вдоль Солтон-Си в Калифорнии. Солтон-Си – это созданное человеком соленое озеро, расположенное в пустыне Южной Калифорнии. В 1960-х годах появилась идея превратить его в туристическое место, так называемую альтернативу Палм-Спрингс. Сегодня вместо мартини, гавайских рубашек и водных лыж там можно увидеть невыносимо зловонное коричневое болото, вокруг которого стоят брошенные дома на колесах. Из-за массовой гибели рыб береговая линия усеяна телами рыб и пеликанов. Приятный хруст песка под ногами обусловлен тысячами кусочков сухих костей. Я проделала четырехчасовой путь из Лос-Анджелеса, чтобы посетить этот памятник разрушению. Некоторые считают извращением посещение такого рода мест, но мне нравится видеть, как природа объявляет войну человеческой надменности и внедрению людей в те места, которые не предназначены для обитания в них человека.

Двигаясь по северному берегу Солтон-Си, достигающему 55 км в длину, я увидела на обочине дороги мертвого койота. Это не был один из маленьких и похожих на собаку койотов, которые водятся в Лос-Анджелесе: это был крупный зверь с почерневшим языком и раздутым животом. Я развернула автомобиль и возвратилась, чтобы осмотреть его, не испугавшись подозрительных местных жителей в грузовиках и на квадроциклах.

Возможно, койот был предзнаменованием. Койот и/или кладбище рыб на Солтон-Си. И/или пожилые женщины в гольф-карах, одетые в розовые костюмы от «Джуси Кутюр». Возможно, это все были дурные предзнаменования.

Стемнело еще до того, как я выехала в Лос-Анджелес. Четыре полосы автомагистрали I-10, проходящей через Палм-Спрингс, были заполнены воскресными кутилами, возвращающимися домой. Я ехала на своем «Фольксвагене» по крайней левой полосе на стабильной скорости 120 км/ч. Заднюю левую часть автомобиля начало потрясывать, и я услышала глухой хлопок: шина лопнула. Я включила поворотник, чтобы выехать на среднюю полосу, расстраиваясь из-за своей невезучести.

Однако оказалось, что проблема была не только в спущенной шине: подшипник отошел и все колесо начало болтаться. В конце концов, вылетели болты и колесо с ними, оставив зияющую дыру вместо себя.

Машина завертелась на трех колесах, выйдя из-под контроля. Автомобиль вращался вдоль четырех полос дороги, оставляя после себя петушиный хвост искр, так как оголенный металл царапал асфальт. Казалось, что время замедлилось, пока «Фольксваген» выступал на автомагистрали со своим смертельно опасным танцем. Внутри машины была абсолютная, пульсирующая тишина. Словно в тумане я видела огни проезжающих мимо автомобилей; владельцы машин не обращали на меня внимания, словно я по волшебству стала невидимой.

Моим главным страхом была не утрата контроля и не разрушительное одиночество современного мира, а то, что буддисты и средневековые христиане называли «плохой смертью»: смертью, к которой невозможно подготовиться. В современном мире она воплощается в виде тел, разорванных на части при звуках скрипящего металла. Такая смерть не дает возможности сказать близким, как сильно вы их любите, не оставляет времени привести в порядок дела и озвучить предпочтения относительно похорон.

В то время как машина вращалась, а я крутила руль, чтобы хоть как-то попытаться восстановить контроль, мой разум был далеко оттуда. Сперва голос сказал: «Ах, ну вот и все», а затем я ощутила умиротворение. Заиграла «Лунная соната», и я стала видеть все, что происходит вокруг, словно в замедленной съемке. Было не страшно. Пока автомобиль вертелся, я поняла, что эта смерть не будет плохой. Четыре года работы с усопшими и их близкими сделали этот момент трансцендентным. Мое тело расслабилось в ожидании сильного удара, которого так и не последовало.

Я врезалась в грязевой холм, стоящий у края автомагистрали. Я смотрела на проезжающие мимо машины, сидя с поднятой головой, прямой спиной и живая. Автомобили пролетали мимо меня с бешеной скоростью, и я понимала, что любой из них (или сразу многие) могли врезаться в меня, пока я кружилась на дороге. Но этого не произошло.

Когда-то я боялась, что мое тело будет разорвано на куски. Но не теперь. Мой страх расчленения был порождением страха потери контроля. В той ситуации контроль был мной полностью утрачен, но я при этом была совершенно спокойна.