Глава двадцать седьмая Битва за Москву

«Я позвонил Верховному Главнокомандующему и, доложив обстановку, просил его дать приказ о начале контрнаступления…»

К середине октября положение к западу от Москвы настолько осложнилось, что из столицы в Куйбышев решили эвакуировать «часть центральных учреждений, весь дипломатический корпус, а также вывезти особо важные государственные ценности». 15, 16 и 17 октября Москву охватила паника. Руководители предприятий, высокопоставленные чиновники города, пользуясь своими возможностями, грузили на служебный транспорт ценные вещи, некоторые под шумок прихватывали заводские кассы, забивали мешки и контейнеры продуктами длительного хранения и бежали из города. Народ взбунтовался. Начались погромы. Только расстрелы остановили хаос.

В эти дни произошёл кризис в районе Варшавского шоссе на кратчайшей дороге на Москву. Части 43-й армии дрогнули и стали отходить. Немецкие танки и мотопехота в разных местах начали просачиваться через многочисленные бреши. Создавалась угроза распада центрального участка Западного фронта. Если бы это произошло, немецкие войска уже беспрепятственно хлынули бы на неприкрытый Подольск и далее до самой Москвы.

Жуков в эти дни постоянно находился то в штабе, то в войсках. Спал час-полтора. Осунулся, похудел. Штаб перебрался на новое место — в Перхушково. На самом же деле все ключевые службы находились во Власихе. А Перхушково — это условное название дислокации штаба Западного фронта.

И вот вести о московской панике дошли до штаба фронта. Жуков послал в Москву своего начальника охраны, чтобы тот лично разузнал, что там происходит.

Из рассказа Бучина историку Яковлеву: «Не знаю, что там доложил Николай Харлампьевич Жукову, а я убедился — Москва стоит и будет стоять. Что до испуганных людей, так это пена, которая схлынет. Да и пусть убираются, не болтаются под ногами. Со всей ответственностью должен сказать, такое настроение было в войсках, разумеется, в первую голову у русских. Они стойко переносили всё…»

Двадцатого октября, на второй день после введения в Москве осадного положения, «Красная звезда» на первой странице опубликовала портрет генерала армии Г. К. Жукова. Фронтовики, вспоминая те дни, говорят, что на них в окопах публикация портрета командующего фронтом подействовала так, как если бы в газете был напечатан портрет Суворова и им сказали бы: ребята, Суворов с вами! Но сам Жуков этой публикации не обрадовался. Уже после войны в разговоре с писателем Давидом Ортенбергом[127], который в октябре 1941 года был главным редактором «Красной звезды» и хорошо запомнил, как спешно, по звонку Сталина они готовили макет первой страницы с портретом Жукова, маршал сказал ему: «Сталин не раз звонил мне и всё спрашивал: удержим ли мы Москву? И хотя я его убеждал: не сдадим столицу, уверенности у него в этом всё же не было. Он и подумывал, на кого бы в случае поражения свалить вину. Вспомним историю с генералом Павловым…»

Звонил Верховный Жукову действительно довольно часто. Однажды прислал в Перхушково Молотова. Людмила Лактионова, друг семьи Жуковых, передала слова маршала: «В критический момент обороны Москвы ко мне в штаб фронта приехал В. М. Молотов, который потребовал от меня ни одного шагу назад не отступать. При этом Молотов, в случае моего отступления, грозился меня расстрелять. Я ему на это ответил: вначале вы лучше себя расстреляйте, а затем и меня. В дальнейшем Молотов у меня в штабе фронта не появлялся».

Можно себе представить, что они тогда наговорили друг другу, Жуков и Молотов, в каких выражениях произошла их словесная схватка.

Офицер для особых поручений штаба Западного фронта майор в отставке Н. Козьмин рассказал такую историю: «4 декабря 1941 года мы находились в бомбоубежище. Там Г. К. Жуков проводил совещание с командующими армиями фронта. В это время позвонил Сталин и начал с Жуковым говорить. Смотрим: у Жукова на щеках заходили желваки и появились красные пятна на лице. Тут в ответ Жуков произнёс Верховному: “Мне лучше знать, как поступить. Передо мной четыре армии противника и свой фронт” Сталин, видимо, что-то возразил. Тут Жуков взорвался: “Вы можете в Кремле расставлять оловянных солдатиков, а мне некогда этим заниматься”. Затем Жуков выпустил обойму брани и бросил телефонную трубку. Слышал ли Сталин брань Жукова в телефонную трубку, установить было трудно. Может, и слышал, но промолчал. Сталин позвонил 5 декабря в 24 часа и спросил: “Товарищ Жуков, как с Москвой?” Жуков: “Москву я не сдам” Сталин: “Тогда я пойду отдохну”. Жуков в те дни был молчалив, неразговорчив. Ночами не спал. От дрёмы отбивался холодной водой, баней или гонял по кругу на коне».

Но был и такой момент, когда Жуков, похоже, дрогнул, и Верховный вовремя укрепил его силы жёстким окриком. Немцы подошли к деревне Крюково на Ленинградском шоссе, и штаб фронта оказался в полуокружении. Разведка доносила о приближении немецких колонн, небольших групп и отрядов пехоты. Уже охрана вступила в бой. Начался ропот среди офицеров штаба: в целях безопасности разумнее было бы отойти к Москве… И тогда Жуков позвонил Сталину и попросил разрешения перевести свой штаб из Перхушкова на Белорусский вокзал. Сталин после небольшой паузы ответил: «Если вы попятитесь… Если отойдёте до Белорусского вокзала… Тогда лучше я займу ваше место в Перхушкове».

А вот какой эпизод вспоминал генерал Румянцев[128]: «Мы с полковником А. Головановым находились у Сталина в кабинете. В это время позвонил комиссар ВВС Западного фронта Степанов. Между ними состоялся такой разговор:

Степанов: “Товарищ Сталин, разрешите штаб ВВС Западного фронта перевести за восточную окраину Москвы?”.

Сталин: “Товарищ Степанов, а у вас есть лопаты?”.

Степанов: “Какие нужны лопаты?”.

Сталин: “Всё равно. Какие найдутся”.

Степанов: “Найдём штук сто”.

Сталин: “Вот что, товарищ Степанов. Дайте каждому вашему товарищу по лопате в руки и пусть они начинают копать себе братскую могилу. Вы пойдёте на Запад изгонять врага с нашей земли, а я останусь в Москве и буду руководить фронтами боевых действий”».

В эти дни и недели противостояние на всём протяжении Западного, Калининского и Брянского фронтов достигло такого напряжения, что, казалось, введи противник ещё один резервный батальон и наш фронт рухнет. Судьба Москвы решалась буквально везде, на участке обороны каждого взвода. Не удержись этот истрёпанный, наполовину зарытый в кровавом снегу и мёрзлой глине, полуживой взвод, уступи врагу свою позицию, и через эту брешь, как вода через щель в плотине, попрёт вся сгрудившаяся по фронту мощь. Ответственность лежала на каждом солдате, на каждом лейтенанте и капитане, не говоря уже о полковниках и генералах.

Особенно сильное давление противник оказывал на флангах. Правое крыло прикрывала 16-я армия Рокоссовского. В нём Жуков был уверен как в себе самом. Умрёт, а немецкие танки не пропустит. Но наступил момент, когда и надёжный Рокоссовский, как показалось Жукову, начал пятиться и оставлять позиции.

Двадцатого ноября Рокоссовский, войска которого немцы прижали к реке Истре в районе Истринского водохранилища, принял решение об отводе своих войск за водный рубеж.

Из воспоминаний Рокоссовского: «Само водохранилище, река Истра и прилегающая местность представляли прекрасный рубеж, заняв который заблаговременно можно было, по моему мнению, организовать прочную оборону, притом небольшими силами…

Всесторонне всё продумав и тщательно обсудив со своими помощниками, я доложил наш замысел командующему фронтом Г. К. Жукову и просил его отвести войска на истринский рубеж…

Командующий фронтом (Г. К. Жуков) не принял во внимание моей просьбы и приказал стоять насмерть, не отходя ни на шаг.

…Я считал вопрос об отходе на истринский рубеж чрезвычайно важным. Мой долг командира и коммуниста не позволил безропотно согласиться с решением командующего фронтом, и я обратился к начальнику Генерального штаба маршалу Б. М. Шапошникову. Спустя несколько часов получили ответ. В нём было сказано, что предложение наше правильное и что он как начальник Генштаба его санкционирует.

Настроение у нас повысилось. Теперь, думали мы, на истринском рубеже немцы поломают себе зубы. Их основная сила — танки — упрётся в непреодолимую преграду… Радость, однако, была недолгой. Не успели ещё все наши войска получить распоряжение об отходе, как последовала короткая, но грозная телеграмма от Жукова:

“Войсками фронта командую я! Приказ об отводе войск за Истринское водохранилище отменяю, приказываю обороняться на занимаемом рубеже и ни шагу назад не отступать. Генерал армии Жуков”».

Споры о том, кто больше прав в сложившейся ситуации, кипят давно и не утихают до сих пор. Менее всего желая подливать масла в огонь, всё же должен сказать, что отвод войск за Истринское водохранилище противоречил планам обороны, разработанным штабом Западного фронта. Убеждать командарма 16, при всех его талантах и положительных качествах, как командирских, так и человеческих, комфронта было некогда, и он просто отдал категоричный приказ — держаться во что бы то ни стало.

Спустя пять дней, когда кризис миновал, Жуков отдал приказ Рокоссовскому отвести войска на восточные линии Истринского водохранилища.

Штаб фронта в эти дни работал с особым напряжением. На самые трудные участки в помощь командармам постоянно перебрасывались резервы. А когда они оскудели, по приказу Жукова снимались с более или менее спокойных участков и направлялись на фланги вначале дивизии, потом полки, потом батальоны и отдельные роты. Во время работы над книгой о 33-й армии, которая в те дни сражалась под Наро-Фоминском, мне довелось читать архивные документы, в том числе приказы и распоряжения, подписанные начальником штаба Западного фронта генералом Соколовским. Среди них такие: выделить из состава такой-то дивизии стрелковый взвод, укомплектовать его лучшими бойцами, вооружить автоматическим оружием, выдать боекомплект и направить в распоряжение штаба 16-й армии, сформировать отделение бронебойщиков, выдать новые противотанковые ружья и боекомплект…

Тем временем на левом крыле было не легче. Там сражалась 50-я армия генерала Ермакова[129]. Действовала армия хорошо. Но у неё был опытный противник — 2-я танковая группа генерала Гудериана. Тем не менее Ермаков смог остановить танки Гудериана и успешно сдерживал их до середины ноября. При этом укрепил Тулу и отражал все атаки на флангах.

После перегруппировки Гудериан повёл новое наступление, ударил южнее Тулы и прорвал фронт у Сталиногорска[130].

К исходу 18 ноября авангарды 2-й танковой группы захватили Дедилово, Узловую и угрожали глубоким прорывом в направлении Каширы и Зарайска. Обороной Тулы занимался не только штаб 50-й армии, но и Тульский обком ВКП(б). Был создан городской комитет обороны. Тульские большевики сформировали ополчение. Рабочий полк сражался на окраинах родного города. На заводах ремонтировали оружие и боевую технику. Выпускали боеприпасы и снаряжение. Взаимоотношения первого секретаря Тульского обкома Жаворонкова и командарма 50-й Ермакова не сложились. В ночь на 21 ноября городской комитет обороны Тулы по инициативе Жаворонкова направил ГКО и лично Сталину телеграмму: «Командование 50-й армии не обеспечивает руководства разгромом немецко-фашистских людоедов на подступах к Москве и при обороне Тулы. Поведение военного командования может быть характеризовано как трусливое, по меньшей мере. Просим ГКО, Вас, товарищ Сталин, укрепить военное руководство 50-й армии. В. Г. Жаворонков, Н. И. Чмутов, В. Н. Суходольский».

Двадцать второго ноября генерал Ермаков был освобождён от должности командующего 50-й армией «за невыполнение директивы ставки ВГК о переходе в наступление и за непринятие всех мер к приостановлению наступления немцев в районе г. Сталиногорска и его оставление».

Новым командармом Ставка назначила генерала Болдина. Жуков считал эту кандидатуру не лучшим вариантом. Но он терпел, потому что назначение командармов находилось не в компетенции комфронта. Ставке и Верховному — виднее. Тем более что ему предложить было некого, да и о письме секретаря обкома он узнал позже.

Однако войска южнее Тулы генерал Ермаков отвёл самовольно, без разрешения штаба фронта. И Жуков тотчас выслал в Тулу комиссию для расследования обоснованности приказа на отход. Комиссия пришла к выводу: оставленные частями 50-й армии позиции в районе Сталиногорска можно было удержать. На докладе комиссии Жуков собственноручно написал: «Командующего армией предать суду».

Генерала Ермакова судили. Приговорили к пяти годам исправительно-трудовых лагерей с разжалованием и лишением всех наград. Однако прямо на суде председательствующий предложил осуждённому написать прошение о помиловании. Прошение было рассмотрено, и спустя несколько месяцев — ещё гремела битва за Москву — Ермакову вернули генеральские звёзды, орден Ленина, полученный за Финскую кампанию, и направили в распоряжение Управления кадров РККА, а затем на фронт.

Офицера на войне, а тем более генерала, было не так-то просто расстрелять. Если это не был спонтанный выстрел в порыве гнева.

Но были на Западном фронте в период битвы за Москву и расстрелы. В ноябре перед строем командного состава за сдачу Рузы были расстреляны исполняющий обязанности командира 133-й стрелковой дивизии 5-й армии подполковник А. Г. Герасимов и бывший комиссар дивизии бригадный комиссар Г. Ф. Шабалов. В те же дни перед строем расстреляли командира 151-й мотострелковой бригады 33-й армии майора Ефимова, старшего батальонного комиссара Пегова, комиссара 455-го батальона той же бригады старшего политрука Ершова — «за то, что батальон, поддавшись панике, оставил занимаемый рубеж обороны и отошёл без приказа назад, увлекая за собой другие подразделения». «За сдачу врагу занимаемого рубежа и позорное бегство с поля боя» были расстреляны командир 601-го стрелкового полка 82-й дивизии 5-й армии майор П. А. Ширяев и политрук Р. Е. Колбасенко.

Расстрельные приказы подписывали командармы Говоров, Ефремов, Голубев. Подписывал и наш герой. И конечно, и им тоже, как и генералу Хлудову из пьесы Михаила Булгакова «Бег», пришло время, снились кошмарными ночами безжалостные монологи-проклятия солдата Крапилина. Но это их страдания, их крест. И они его несли. Каждый — свой. В мемуары эти душевные муки, конечно же, не вошли.

«Тайфун» по замыслу его творцов и исполнителей должен был железными клещами танковых групп замкнуть кольцо вокруг Москвы и в гигантском «котле» покончить с последними дивизиями и боеспособными частями Красной армии. Поэтому такая яростная драка происходила именно на флангах.

Однако и на центральном направлении бои не утихали. Там наступала самая мощная в группе армий «Центр» армия — 4-я полевая, у которой танков было не меньше, чем у любой из трёх танковых групп[131], действовавших в те дни на московском направлении. Не случайно именно здесь немцы предприняли последнее усилие с целью пробить оборону и организовать брешь для решающего прорыва на Москву.

Тридцатого октября Жуков прибыл в расположение 43-й армии. Вместе с ним были начальник штаба фронта генерал Соколовский и член Военного совета Булганин. Жуков приказал проводить его на позиции первого эшелона.

С КП первого батальона 120-го стрелкового полка 93-й стрелковой дивизии он долго осматривал предполье, воронки, брошенные окопы, наполовину сожжённую деревню на противоположной стороне. Это была его родина. Здесь он знал каждую тропинку, каждый изгиб реки. И то, что враг был остановлен войсками его фронта именно здесь, в окрестностях Угодского Завода и Малоярославца, волновало особенно.

Вечером Жуков собрал на совещание всех командиров, до командира полка включительно. Выслушал доклады и предложения. Поставил задачи. Главной задачей было — держаться там, где стоишь, ни шагу назад. Неустойчивые будут отданы под суд и расстреляны перед строем. Это он повторил несколько раз. Командиры смотрели на него молча. Многие из них расстрелы перед строем уже видели. А он в те минуты видел глаза людей, готовых на всё. Вот почему с такой твёрдой уверенностью спустя несколько часов во время очередных переговоров с Верховным он скажет ему, что враг не пройдёт, что Москвы немцам не видать.

Перед совещанием состоялся разговор с командармом Голубевым. Жуков всё ещё сомневался в том, что противник выдохся и остановлен здесь, на Стремиловском рубеже[132], на подступах к Подольску.

— И всё же, — сказал он, — что произошло на вашем рубеже обороны? Доложите более подробно. Сегодня я буду докладывать о положении на вашем участке Верховному.

— Войска противника остановились, — ответил Голубев.

— Чем это можно подтвердить?

— Сегодня в 7.00 артиллерийской подготовки по нашим позициям не было. В 8.00 противник в наступление не перешёл. Не появилась и его авиация. Наши наблюдатели отметили следующее: в 8.50 в центре и на левом фланге противник приступил к совершенствованию своей обороны. На правом фланге части 57-го моторизованного корпуса тоже приступили к строительству оборонительных укреплений.

— Что сообщает разведка?

— Войсковая, армейская и авиационная разведка, а также командиры переднего края на 19.00 ещё раз подтвердили, что войска 98-й и 34-й пехотных дивизий 12-го армейского корпуса в течение суток создали оборону на всю глубину своих боевых порядков. Танковые подразделения второго эшелона 57-го моторизованного корпуса от населённого пункта Воробьи повернули направо в направлении посёлка Балабаново и двигаются дальше. Сегодня утром в полосе обороны нашей 53-й стрелковой дивизии её разведкой был захвачен офицер 289-го пехотного полка 98-й пехотной дивизии. Он показал следующее: в пехотных ротах его полка осталось по 15–10 человек, всё обмундирование летнее, оборванное, питание плохое. Лошади почти все убиты и съедены. Людской состав переносит боеприпасы и другие грузы на себе, таким же способом перетаскивает орудия и миномёты. Настроение солдат да и младших офицеров подавленное. Клюге[133] обещал, сказал он, что у русских нет сил для обороны, что через день-два мы будем в Москве, но мы, солдаты, этому не поверили. Ещё сказал следующее: такого мощного сопротивления они не испытывали с начала кампании на востоке.

— Какие вы делаете выводы из происходящего?

— На наш взгляд, противник измотан. Думаю, что немцы понимают, что дальнейшее наступление на Москву по Варшавскому шоссе через Подольск перспективы не имеет. Докладываю, что в районе Варшавского шоссе, включая Подольск и окрестности, создаётся Подольский боевой участок. Центральная ось боевого участка — шоссе и прилегающие населённые пункты. В настоящее время ведутся усиленные работы по совершенствованию обороны Подольского боевого участка и эшелонирования его в глубину — И командарм показал на карту, на которую штабными работниками была нанесена схема боевого участка и обозначены линии обороны стрелковых частей, ПВО, противотанковые районы и ловушки, минные поля и проволочные заграждения.

В публикациях многих исследователей истории боёв 43-й армии период конца октября (после смены командующего армией и «расстрела» полковников) — начала ноября характеризуется как непродолжительная оперативная пауза, возникшая вследствие усталости наступавшей стороны и упорства оборонявшейся. Немцы проводили частичную перегруппировку для нового броска вперёд.

Действительно, под Малоярославцем и Тарутином наступило относительное затишье. Обе стороны готовились к новым боям.

Из отчёта, подготовленного офицерами Генштаба в ноябре 1941 года по итогам минувших боёв, которые уже тогда называли первым этапом московской битвы: «Начатое 2 октября немцами наступление на Москву к концу октября выдохлось, и ослабленные в результате октябрьских боёв немецкие дивизии вынуждены были прервать своё наступление…»

Второй удар, ноябрьский, Западный фронт выдержал уже увереннее. Подошли резервы. В районе Серпухова произошла проба сил — 49-я армия генерала Захаркина, усиленная 2-м кавалерийским корпусом и 112-й танковой дивизией, своим правым крылом атаковала из района Серпухова в направлении Кремёнок и Высокиничей. Ударная группировка была подчинена командиру кавкорпуса генералу Белову[134].

Это был лихой конник, решительный командир и храбрый солдат. Его звезда ещё блеснёт в районе Юхнова и Вязьмы в 1942-м, под Жиздрой и Хотынцом во время битвы на Курской дуге в 1943-м, в операции по блокированию Курляндской группировки в 1944-м. Войска генерала Белова первыми из группировки 1-го Белорусского фронта под командованием маршала Жукова в 1945-м форсируют Одер и захватят плацдармы, необходимые для атаки на Берлин.

Но до Берлина, и даже до Одера, было ещё далеко.

Из мемуаров генерала Белова: «9 ноября 1941 года корпус был включён в состав войск Западного фронта. В тот же день я был вызван к командующему фронтом генералу армии Г. К. Жукову.

Беседа в штабе фронта длилась недолго. Командующий сообщил мне, что создаётся группа войск под моим командованием; основой её будет 2-й кавалерийский корпус, придаются 415-я стрелковая и 112-я танковая дивизии, две танковые бригады, 15-й полк гвардейских миномётов — “катюш” под командованием подполковника Дегтярёва и другие части.

Замысел предстоящей операции состоял в том, чтобы нанести контрудар по противнику в районе Серпухова в полосе 49-й армии совместно с ней, а потом прорваться в тыл немцев. Контрудар приходился на то время, когда немцы ещё наступали и держали в своих руках инициативу действий на советско-германском фронте.

Командующий показал мне на карте район намечаемой операции. Моя конно-механизированная группа, взаимодействуя с 49-й армией, должна была нанести главный удар в полосе шесть километров по фронту. Местность лесистая, с редкими населёнными пунктами. По данным штаба фронта, этот участок слабо прикрыт гитлеровцами, у них выявлено здесь всего два или три пехотных батальона, в позициях противника есть свободные промежутки, что облегчает прорыв вражеской обороны и позволяет направить в тыл к немцам диверсионные отряды наших войск.

Я попросил разрешения выехать на рекогносцировку. Но командующий запретил, сославшись на нехватку времени. В целях сохранения тайны он приказал никого, даже штабных командиров, не посвящать в замысел операции. План приказал разработать мне лично. Срок — один день.

В разведывательном отделе фронта я получил справку о противнике. Согласно этой справке на интересующем меня участке сплошного фронта у противника нет, на двадцатикилометровом отрезке западнее Серпухова действует только 17-я пехотная дивизия немцев. Но у меня не было ни возможности, ни времени для уточнения этих данных.

Конечно, лучше было бы, если бы о готовящейся операции командование предупредило меня заранее, чтобы я мог выехать на местность, прежде чем разрабатывать план операции. Но пришлось работать лишь с помощью карты, имея скудные данные о противнике. Не знал я и состояния дивизий и бригад, придававшихся корпусу.

Как бы там ни было, а к вечеру план был готов. В общих чертах он сводился к следующему. Под прикрытием обороняющейся 49-й армии моя группа сосредоточивается на левом берегу реки Нары в районе Булычево, Клейменово, Лопасня. Войска передвигаются скрытно, по лесам, и только в ночное время. Второй этап операции — занятие исходного положения на правом берегу реки Протвы. В 12 часов 13 ноября начинает наступление хорошо знакомая с местностью ударная группировка 49-й армии. Она способствует вводу в бой главных сил корпуса. После прорыва обороны противника корпусом войска 49-й армии расширяют прорыв вправо и влево и прикрывают фланги конно-механизированной группы. На третьем этапе группа развивает успех, выходит в тыл противника, совместно с войсками 49-й армии окружает 13-й армейский корпус немцев и уничтожает его.

Составляя этот план, я исходил из того, что противник перед нами сравнительно слабый. Предполагалось, что пехота легко прорвёт его оборону, а конно-механизированная группа разовьёт тактический успех пехоты в оперативный.

Жуков ознакомился с моим планом и утвердил его.

— Завтра едем в Москву, к товарищу Сталину. Будьте готовы, — предупредил он на прощание.

В 15 часов 45 минут я подъехал к условленному месту на улице Фрунзе. Пасмурный холодный день близился к концу, наступали ранние осенние сумерки. Вскоре появилась машина Жукова, и я пересел в неё.

Въехали в Кремль через Боровицкие ворота. Небольшой отрезок пути прошли пешком. Шагали молча и быстро. Только в одном месте командующий чуть задержался, показал рукой на круглую яму:

— Авиабомба.

Воронка была большая. Я прикинул на глаз — не иначе как от полутонной бомбы.

Неподалёку от воронки — вход в подземное помещение.

Мы спустились по ступенькам и очутились в длинном коридоре. Справа двери, как в купированном вагоне. Много охраны.

Жуков оставил меня в одном из “купе”, а сам ушёл. Я снял шинель и фуражку. Разумеется, перед встречей с Верховным Главнокомандующим испытывал некоторое волнение и беспокойство. Осмотрел себя. Вид у меня был не совсем подходящий для такого приёма: красноармейская гимнастёрка, охотничьи сапоги с отворотами. “Если спросят, почему не по форме одет, отвечу, что форма износилась, — успокаивал я себя. — Да и не очень-то повоюешь сейчас в хромовых сапогах…” Едва успел подумать об этом, как появился секретарь Сталина, поздоровался и повёл за собой.

В самом конце коридора — открытая дверь в просторную, ярко освещённую комнату. В дальнем левом углу её — большой письменный стол. Несколько телефонов. Жуков представил меня Сталину, стоявшему посреди кабинета.

Сейчас, воспроизводя в памяти прошлое, я невольно припоминаю мелкие, на первый взгляд не очень значительные детали, удивившие тогда меня, вызвавшие недоумение.

В те годы много писали о Сталине в газетах, называли его твёрдым, прозорливым, гениальным — одним словом, на эпитеты не скупились.

Я не видел его с 1933 года. С тех пор он сильно изменился: передо мной стоял человек невысокого роста с усталым, осунувшимся лицом. За восемь лет он постарел, казалось, лет на двадцать. В глазах его не было прежней твёрдости, в голосе не чувствовалось уверенности. Но ещё больше удивило меня поведение Жукова. Он говорил резко, в повелительном тоне. Впечатление было такое, будто старший начальник здесь Жуков. И Сталин воспринимал это как должное. Иногда на лице его появлялась даже какая-то растерянность.

Верховный ознакомился с планом намечаемого контрудара, одобрил его. Выделил для участия в операции группу из трёх авиадивизий. Потом были уточнены сроки.

Верховный Главнокомандующий приказал отложить начало наступления на сутки. Оказывается, к контрудару готовилась также действовавшая значительно правее нас армия генерала К. К. Рокоссовского. Операция должна была начаться на обоих участках одновременно, чтобы помешать противнику маневрировать резервами.

Я попросил снабдить корпус автоматическим оружием, мотивируя это тем, что в бою немецкая пехота имеет явное огневое преимущество над спешенными кавалеристами. У немцев много автоматчиков, а у нас на вооружении винтовки. Пользуясь этим, фашисты старались навязать нам ближний бой, наносили чувствительные потери. Наши командиры и красноармейцы, оценив преимущество автоматов, охотились за ними. Трофейных автоматов в корпусе было теперь много, но не хватало трофейных патронов.

Верховный Главнокомандующий поинтересовался, кого мы намерены вооружить автоматами. Я ответил, что хорошо бы иметь в каждом кавалерийском полку эскадрон автоматчиков. А пока автоматов мало, вооружить ими хотя бы по одному взводу в пулемётных эскадронах кавалерийских полков. И добавил, что в конечном счёте нужно обеспечить автоматами всех кавалеристов, а из винтовок оставить на вооружении только снайперские.

Кончилось тем, что мне были обещаны полторы тысячи автоматов и две батареи новейших 76-миллиметровых пушек. Пушкам я тоже очень обрадовался, так как материальная часть имевшейся в корпусе артиллерии сильно износилась: сказались стрельба на предельном режиме, отсутствие запасных частей, длительные переходы по плохим дорогам. Все орудия уже требовали войскового ремонта, часть из них — даже заводского…

Когда я вышел из подземного убежища, на улице стояла глухая тёмная ночь».

Наступление под Серпуховом не принесло успеха Западному фронту. Ударная группа, двигаясь по глубоким снегам и лесистой местности, пересечённой глубокими оврагами, к тому же плотно насыщенной войсками противника, которые успели хорошо укрепиться и насытить свою оборону огневыми средствами, быстро израсходовала свой наступательный ресурс и вскоре выдохлась. Немцы серией коротких контрударов быстро выправили положение и отбросили и кавалеристов, и танкистов, и пехоту 49-й армии на исходные позиции.

Итак, донесения командармов и атака под Серпуховом показали, что противник ещё силён, укрепился на достигнутых рубежах основательно, но наступать уже не намерен. Стало понятно: немцы выдохлись, атаковать у них нет сил.

В эти дни Жуков, находясь на северном крыле в 16-й армии, заехал в расположение 78-й стрелковой дивизии, недавно прибывшей с Дальнего Востока. Дивизией командовал полковник Белобородов[135]. В штаб армии пришло сообщение, что захвачен пленный. Жуков решил допросить его лично.

Вместе с Рокоссовским приехал на КП Белобородова. Афанасий Павлантьевич устроился с сибирской основательностью: просторная землянка, сухая, хорошо натопленная, на две половины; в первой — связисты, во второй — штаб. Пока генералы, сидя у железной печки, отогревались с дороги крепким горячим чаем, привели пленного. Увидев немца, Белобородов замахал руками и сказал с укоризной конвоирам:

— Эх вы… Ну ладно, он не понимает. Ну а вы-то? Хоть бы веником обмели…

Немец выглядел жалко — в летней шинели, в пилотке, нахлобученной на уши, плечи укутаны женской шалью; по пилотке и по плечам густыми ордами ползали вши.

Генералы переглянулись. Жуков засмеялся:

— Вшивая армия — факт знаменательный. Запишите его в журнал боевых действий. Опишите, какой он есть. Пригодится историкам.

По дороге в Перхушково, как рассказывал потом Бучин, Жуков несколько раз произнёс:

— Вшивая армия…

В те дни немецкие штабы получили любопытный документ:

«78-я ПЕХОТНАЯ ДИВИЗИЯ.

Отдел разведки и контрразведки.

9.11.1941.

Генерал-армии Жуков, который в соответствии с английскими радиоотчётами заступил на место Тимошенко на центральном участке фронта, родился в 1896 г. Его отец был сапожником. Он рано вступил в ряды армии и к 1915 г. дослужился до чина фельдфебеля. 1919 г. — вступил в большевистскую партию. Участвовал в Гражданской войне и боролся против Белой армии будучи унтер-офицером и младшим офицером. Затем дослужился до командира бригады на Кубани. 1939 г. — командующий армейским корпусом на восточной границе (против Японии). Потом стал главнокомандующим и генералом армии в Киеве. 28.7.40. — прибыл в Бессарабию и с февраля 1941 г. является начальником Генерального штаба Красной армии и исполняющим обязанности народного комиссара обороны. Жуков является авторитетным командиром и считается способным офицером и хорошим организатором».

Хотя сведения в этом документе грешат некоторыми неточностями, немцы уже тогда совершенно точно определили, кто из советского генералитета для них представляет наибольшую опасность.

Жуков продолжал действовать короткими контрударами, терроризируя противника, истощая его ресурсы, уничтожал в немецком солдате, сутками сидящем в мёрзлом окопе, веру в то, что хотя бы остаток зимы он проведёт в тёплых квартирах. Дикий холод в промёрзших на метровую глубину русских полях лишал германского солдата не только веры в победу, но и самообладания.

Из дневника фон Бока: «9/11/41. Положение Гудериана завидным никак не назовёшь. Противник подтянул свежие части и продолжает упорно атаковать южный фланг его танковой армии».

«18/11/41. Гальдер хочет, чтобы 4-я армия атаковала всеми своими силами. Я против этого. В секторе XIII корпуса сложилось такое серьёзное положение, что армия даже подумывает об отходе с Протвы. XII корпус тоже основательно потрёпан атаками русских, а резерв, находившийся ранее во второй линии XX корпуса, передвинут в южном направлении, так что я не знаю, способен ли XX корпус атаковать при таких условиях. Атака силами всех остальных корпусов намечена на завтра. Гальдер сказал, что положение противника куда хуже нашего и мы должны это понимать. По его мнению, последние сражения в секторе 4-й армии стратегического значения не имеют и направлены скорее на изматывание противника. Нельзя, однако, забывать, что русские после Смоленска перебросили из Сибири 34 свежие дивизии; из них 21 дивизия противостоит сейчас войскам группы армий».

«20/11/41. Вечером пришло известие, что Гудериан хочет наступать главными силами через Михайлов в направлении Рязани. Я уже собрался было обсудить по телефону эту новость с Грейффенбергом, когда последний прервал мои рассуждения словами о том, что, согласно только что полученному рапорту от Гудериана, 2-я танковая армия выполнить поставленную перед ней задачу не в состоянии! Я попросил Грейффенберга проверить эти сведения, чтобы знать, что докладывать Верховному командованию сухопутных сил о столь неожиданном повороте событий».

«21/11/41. Поехал из Гжатска в расположение XII корпуса. Командир корпуса явно находится под впечатлением от имевших место ожесточённых сражений и самыми мрачными красками описывает состояние своих дивизий, чьи возможности, по его словам, полностью исчерпаны.

Потери, в особенности в офицерском составе, дают о себе знать. Многие лейтенанты командуют батальонами, один обер-лейтенант возглавляет полк. Численность некоторых полков сократилась до 250 человек. Личный состав страдает от холода и неадекватных условий размещения. Короче говоря, корпус, по мнению его командира, как боевая единица больше функционировать не в состоянии».

«27/11/41. “Чёрный” день для 2-й танковой армии! Поначалу противник начал оказывать мягкое давление на её правый фланг. Потом он неожиданно нанёс удар большой силы с севера через Каширу против передовых частей танковой группы Эбербаха. Одновременно русские стали наступать из района Серпухова в южном направлении через Оку».

«3/12/41. Около полудня позвонил Клюге и сказал, что вынужден настаивать на отводе передовых частей LVII и XX корпусов за Нару из-за создавшегося тяжёлого положения на этом участке фронта. Я отложил решение по этому вопросу до 17.00, так как хотел дождаться дневного рапорта о результатах атаки северной группы. Но в 16.00 Клюге доложил, что атака с северного направления против левого крыла XX корпуса до такой степени усложнила обстановку, что он был вынужден дать приказ об отходе на свой страх и риск».

«7/12/41. Трудный день. В течение ночи правое крыло 3-й танковой группы начало отход. Дают о себе знать неприятные вклинивания противника на северном крыле танковой группы. Противник также значительно усилил давление на правом крыле 9-й армии. Я отослал всё, что мне удалось собрать на скорую руку, в распоряжение 3-й танковой группы; полк 255-й дивизии направлен на грузовиках — по батальону за один рейс — в сторону Клина, куда первый батальон прибыл этим утром. Единственный резерв, какой только удалось наскрести 4-й танковой группе, представляет собой усиленную роту. Моторизованный инженерный батальон, который ранее предполагалось отправить в Германию, был остановлен и также направлен в распоряжение 3-й танковой группы. 9-й армии придётся полагаться исключительно на свои собственные силы.

Противник увеличил активность на фронте 4-й армии, особенно в секторе 4-й танковой группы. С целью оказания помощи танковой группе остатки 255-й дивизии собраны в районе Рузы.

2-я танковая армия получила по носу у Михайлова, в результате чего передовой батальон 10-й моторизованной дивизии, лишившись большей части своего снаряжения, вынужден был оставить город. Если не считать этого, отход 2-й танковой армии осуществляется в соответствии с планом.

2-я армия, которая, несмотря на все предупреждения, продолжает продвигаться в Восточном направлении, ввязалась в кровопролитные бои с крупными силами противника. Холод тоже становится причиной многих человеческих бедствий и жертв: один полк докладывал, что лишился 318 человек из-за обморожений. К нынешнему серьёзному кризису привели три обстоятельства:

1. Осенняя грязь. Передвижения частей и подвоз припасов были фактически парализованы жидкой грязью, затопившей дороги.

2. Провал с железными дорогами. Неадекватное обслуживание, нехватка вагонов, локомотивов и квалифицированного технического персонала. Неспособность локомотивов, оборудования и наскоро отремонтированных станционных сооружений функционировать в условиях русской зимы.

3. Недооценка способности противника к сопротивлению, а также его резервов в плане личного состава и материальной части.

В результате воспользоваться плодами победы под Вязьмой нам не удалось».

Таким образом фон Бок признаёт, что удары советских войск практически свели на нет результаты всех предыдущих успехов, достигнутых в ходе операции «Тайфун».

Немцы ещё в ноябре, перед вторым ударом почувствовали твёрдость русской обороны и поняли, что, возможно, не смогут её пробить и на этот раз. Гальдер записал в своём дневнике: «Если развёрнутое сейчас на Москву наступление не будет иметь успеха… то Москва станет вторым Верденом, то есть сражение превратится в ожесточённую фронтальную бойню».

Так и произошло. И эта фронтальная бойня, этот подмосковный Верден заставил фон Бока израсходовать последний мизерный резерв. А потом начались мощные контрудары русских. И для немцев ситуация стала малоуправляемой, при которой некоторые командиры отказывались выполнять приказы и самовольно отводили свои войска на более выгодные позиции.

Из «Воспоминаний и размышлений»: «29 ноября я позвонил Верховному Главнокомандующему и, доложив обстановку, просил его дать приказ о начале контрнаступления.

И. В. Сталин слушал внимательно, а затем спросил:

— А вы уверены, что противник подошёл к кризисному состоянию и не имеет возможности ввести в дело какую-нибудь новую крупную группировку?

— Противник истощён. Но если мы сейчас не ликвидируем опасные вражеские вклинения, немцы смогут подкрепить свои войска в районе Москвы крупными резервами за счёт северной и южной группировок своих войск, и тогда положение может серьёзно осложниться.

И. В. Сталин сказал, что он посоветуется с Генштабом.

Я попросил начальника штаба фронта В. Д. Соколовского, который также считал, что пора вводить в действие наши резервные армии, связаться с Генштабом и поддержать наше предложение о целесообразности начала незамедлительного контрнаступления.

Поздно вечером 29 ноября нам сообщили, что Ставка приняла решение о начале контрнаступления и предлагает представить наш план контрнаступательной операции. Утром 30 ноября мы представили Ставке соображения Военного совета фронта по плану контрнаступления, исполненному графически на карте с самыми необходимыми пояснениями. Подробностей от нас не требовалось, поскольку всё основное было заранее оговорено лично с И. В. Сталиным, Б. М. Шапошниковым и А. М. Василевским. Я направил с планом только коротенькую записку Александру Михайловичу Василевскому: “Прошу срочно доложить народному комиссару обороны т. Сталину план контрнаступления Западного фронта и дать директиву, чтобы можно было приступить к операции, иначе можно запоздать с подготовкой”».

Пятого декабря войска Калининского фронта генерала Конева, а 6 декабря резервные армии Западного генерала Жукова и правофланговые Юго-Западного маршала Тимошенко пошли в контрнаступление. Так началась грандиозная операция, продлившаяся до двадцатых чисел апреля 1942 года. О ней весьма точно сказал немецкий историк Блюментрит, в те дни генерал и начальник штаба группы армий «Центр»: «Это был поворотный пункт нашей восточной кампании — надежды вывести Россию из войны в 1941 г. провалились в самую последнюю минуту. Теперь политическим руководителям Германии важно было понять, что дни блицкрига канули в прошлое. Нам противостояла армия, по своим боевым качествам намного превосходившая все другие армии, с которыми нам когда-либо приходилось встречаться на поле боя».

О том, как начиналось контрнаступление и как оно задумывалось, маршал рассказал после войны в беседе с военными историками: «Контрнаступление под Москвой не было похоже на контрнаступление под Сталинградом или в другом районе. Под Москвой контрнаступление вылилось из контрударов. Его развитию, конечно, способствовал ввод новых соединений и удары авиацией по войскам противника. Были ли у нас в штабе фронта и в Ставке разговоры о контрнаступлении? Такие разговоры, конечно, велись. Например, заместитель начальника Генерального штаба Василевский вёл разговор с командующим войсками Калининского фронта И. С. Коневым о том, что этому фронту надо тоже включиться в контрнаступление. Этот разговор, как видите, носит чисто агитационный характер и свидетельствует о том, что заблаговременного разработанного плана не было ни в штабе Калининского фронта, ни в Ставке Верховного Главнокомандования. Насколько мне помнится, Калининскому фронту никаких средств усиления не передавалось.

В первой половине декабря контрнаступление на флангах фронта развивалось весьма успешно. Например, на левом крыле фронта перед войсками 10-й и 50-й армий и группы Белова противник временами просто бежал. По-иному складывалась обстановка на центральном участке фронта. Здесь мы его медленно выталкивали. И это объяснялось тем, что в армии, действовавшие в центре фронта, при переходе от контрударов в контрнаступление, мы не дали ни одного солдата, ни одного пулемёта, ни одной пушки. Всё, что нам поступало из резерва Ставки Верховного Главнокомандования, мы передавали во фланговые группировки. Мы стремились в максимальной степени ослабить и обескровить танковые армии противника и выйти на фланги и в тылы группы армий “Центр”».

Всякая затяжная война кормится молодыми телами, этот молох пьёт молодую кровь. Сталин вырастил молодое поколение здоровым, энергичным, жизнерадостным, дав молодёжи всё: школы, институты, спортивные площадки и стадионы, работу на заводах, фабриках, в МТС. Школа, пионерские организации и комсомол заложили такую основу патриотизма, такую силу, которую не смогли сломить ни лавины танков, укомплектованных опытными экипажами, ни эскадры самолётов, ни виселицы, ни концлагеря. Уже в 1941-м на фронт, в окопы пришло поколение родившихся при советской власти. Это были особые люди. Физически крепкие, умеющие метко стрелять из винтовки, ходить на лыжах. Многие прошли через аэроклубы и технические кружки различной направленности. Но все эти умения и навыки лишь дополняли главное — они нанизывались на такой прочный и высокий стержень нравственности, сломить который не смогло ничто. Зоя Космодемьянская, Саша Чекалин, молодогвардейцы… А сколько безымянных! А подростки, точившие в заводских цехах корпуса для снарядов! Они не доставали до станков, и старики-мастера подставляли им под ноги ящики!..

Солдаты Гитлера были не хуже. Более того, в чём-то они даже превосходили русских солдат. Но их не хватило на Россию! Сталин это сразу понял и делал всё, чтобы втянуть германский рейх в долгие и изнурительные позиционные сражения, истощить его материальный и людской ресурс, а потом…

Размышляя над судьбами войны и предвоенного индустриального мира, тоже весьма напряжённого, маршал писал: «Думается мне, что дело обороны страны в своих основных, главных чертах и направлениях велось правильно. На протяжении многих лет в экономическом и социальном отношениях делалось всё или почти всё, что было возможно. Что же касается периода с 1939-го до середины 1941 года, то в это время народом и партией были приложены особые усилия для укрепления обороны, потребовавшие всех сил и средств.

Развитая индустрия, колхозный строй, всеобщая грамотность, единство и сплочённость наций, материально-духовная сила социалистического государства, высочайший патриотизм народа, руководство ленинской партии, готовой слить воедино фронт и тыл, — это была могучая основа обороноспособности гигантской страны, первопричина той грандиозной победы, которую мы одержали в борьбе с фашизмом.

То обстоятельство, что, несмотря на огромные трудности и потери, с 1 июля 1941 года по 1 сентября 1945 года советская промышленность произвела колоссальное количество вооружения — более 825 тысяч орудий и миномётов, около 103 тысяч танков и самоходных орудий, более 134 тысяч самолётов, говорит о том, что основы экономики страны с военной, оборонной точки зрения были заложены правильно, прочно и своевременно».

В интервью писателю Василию Пескову в 1970 году маршал сказал о молодёжи военного поколения: «Я считаю, что молодёжь принесла главную жертву войне. Сколько прекрасных молодых людей мы потеряли! Сколько матерей не дождались с войны детей! С командного пункта я много раз видел, как молодые солдаты поднимались в атаку. Это страшная минута: подняться в рост, когда смертоносным металлом пронизан воздух. И они поднимались. Многие из них только-только узнали вкус жизни. Девятнадцать-двадцать лет — лучший возраст в обычной человеческой жизни. Всё впереди… А для них очень часто впереди был только немецкий блиндаж, извергавший пулемётный огонь…».

Когда под Москвой всё задвигалось, заполыхало и загромыхало, когда армии правого и левого крыла, а потом и центра начали докладывать об освобождённых городах и захваченных трофеях, Жуков, в эти дни почти не смыкавший глаз, лёг на свою походную солдатскую кровать, укрылся шинелью и уснул так, что его не могли добудиться несколько суток. Даже когда позвонил Верховный, его не смогли поднять на ноги. Через несколько часов Сталин позвонил снова. Но и в этот раз мертвецки спящего комфронта растолкать не удалось. Так и доложили. Тогда Сталин сказал: «Пусть спит, пока сам не проснётся».

В те дни в жизни нашего героя появилась женщина.

Почти у всех старших офицеров на войне были фронтовые подруги. А уж у генералов, командующих армиями и фронтами, — как правило. Некоторые на своих фронтовых любимых потом женились. И счастливо прожили жизнь, нарожали и вырастили детей, нянчили внуков. К примеру, маршал Конев. Другие своих подруг впоследствии устроили в жизни, позаботились о жилье и достатке, обеспечивали детей, если они рождались. Как, к примеру, маршал Рокоссовский.

У нашего героя всё вышло иначе.

Из воспоминаний Александра Бучина: «Лида Захарова появилась в нашей маленькой группе обслуживания Жукова в дни битвы под Москвой, осенью 41-го года. Георгий Константинович тогда расхворался, и к нему прикомандировали фельдшера — младшего лейтенанта медслужбы Захарову. Худенькая, стройная, она была для нас, как солнечный лучик. Более незлобивое существо трудно себе было представить. К ней быстро привязались мы все, в том числе и Жуков. Но она никогда не забывала, что прислана следить за здоровьем генерала армии. Поэтому не отходила от него ни на минуту. Застенчивая и стыдливая, она терпеть не могла грубостей и сильно терялась, когда занятый по горло Георгий Константинович отмахивался от её заботы. Иной раз уходила от него в слезах. Свой нрав Жуков не укорачивал даже с ней, хотя и любил Лиду, но как-то по-своему сурово. И тиранил её, бывало, и по-солдатски подсмеивался над ней, но от себя никуда не отпускал. Немало людей сменилось в группе обслуживания Жукова в те годы, но Лида оставалась. На людях Лида постоянно соблюдала дистанцию. В машине с нами не ездила. Только сзади, с охранниками. Жила, правда, в одном вагоне с Жуковым. Но там же жили и три генерал-лейтенанта. Однажды, в июле 43-го, в нашей маленькой группе был праздник — мы поздравляли Георгия Константиновича с награждением второй медалью “Золотая Звезда” Героя Советского Союза. И Лиде поручили вручать Жукову громадный букет. Видели бы вы это вручение! От смущения она была просто пунцовой, не смела даже поднять глаз на своего кумира. Как в тот момент Лида была трогательна в своём отглаженном форменном платьице с лейтенантскими погонами, орденом Красной Звезды и медалью “За отвагу”! Даже взгляд Жукова потеплел. Нам показалось, что в тот момент он был гораздо счастливее, чем когда-либо».

Лидия Захарова была рядом с Жуковым всю войну. Затем последовала за ним в Одессу, после Одессы в Свердловск. Это тихое, кроткое существо сопровождало маршала и в годы его славы и великого триумфа, и в период опалы. Человек величайшей внутренней культуры и такта, она не переступала ту грань, за который её кумир мог бы увидеть претензию на что-то большее, чем то, что между ними произошло. И тем была счастлива.

Была ли любовь? Была. Долгая и мучительная. В середине 1950-х годов, когда Жуков вернулся в Москву и занял пост министра обороны СССР, он разыскал Лидию и выхлопотал ей новую квартиру. Лидия работала по специальности — фельдшером в сельском медпункте в том самом подмосковном Перхушкове, неподалёку от которого когда-то находился штаб Западного фронта. У Жукова тогда уже была Галина. Лидия к тому времени вышла замуж. Жила вполне счастливо. За квартиру была благодарна. А он в какой-то мере успокоил свою совесть.

Когда врага от Москвы отогнали, из эвакуации вернулась семья — Александра Диевна с дочерьми, мать Устинья Артемьевна и сестра Маша с детьми. Как вспоминает Эра Георгиевна, в один из дней по приезде из Куйбышева они отправились к отцу в Перхушково. По всей вероятности, Жуков прислал за ними машину. Пробыли они в Перхушкове недолго, день или два, и вернулись в Москву.

Когда началось наступление, штаб фронта тоже вслед за войсками переместился на запад к станции Обнинская. Это уже была родина. Сюда Жуков ходил пешком из Стрелковки. Отсюда шли поезда в Москву. Сюда же он приезжал из Москвы, сходил с поезда и шёл домой, буквально летел, как на крыльях, тащил тяжёлый чемодан с городскими подарками…

Деревни в округе были сожжены. Местные жители ютились в наспех отрытых землянках. Еду готовили в чудом уцелевших печах прямо на улице. Смотреть на страдания земляков было больно.

Река Протва протекала недалеко от штаба. Иногда он спускался к ней, чтобы подышать влажным воздухом родины.

Начальник охраны старший лейтенант Бедов всегда в таких случаях находился рядом. Но Жуков делал молчаливый жест, чтобы тот оставил его одного. И Бедов садился поодаль с подветренной стороны, расстёгивал, на всякий случай, кобуру и закуривал.