Глава VIII. Пора исканий

Два с половиной года той восхитительной, несравненной свободы, какую только способно даровать безмятежное пребывание под мирным кровом родного жилища, для обитателей заповедного гавортского пастората пронеслись практически незаметно. Этот период счастливого, беззаботного существования истаял в одно мгновение, как сказочный сон, внезапно пропадающий в блаженной истоме ласковых лучей восходящего солнца, знаменующих собой грандиозный переход к новому состоянию всеобщей нашей праматери Природы. Состоянию великолепного зарождения из темных недр глухой, безмолвной ночной тиши яркого светлого дня, когда наивная дикарка Юность мгновенно сбрасывает свои легкие призрачные крылья и оборачивается умудренной Зрелостью.

Эта чудесная перемена, незаметно свершающаяся в сознании каждого человека, не обошла стороной и представителей младшего поколения могучего рода Бронте. Грубая реальность теперь предстала перед возмужавшими пасторскими детьми во всей неприглядной наготе, понуждая их очнуться от юношеских грез и вступить во взрослую жизнь со всеми ее тяготами и невзгодами.

Настало время, когда каждому из молодых Бронте надлежало избрать свою верную жизненную стезю. Однако положение осложнялось тем прискорбным обстоятельством, что дети преподобного Патрика Бронте пока что не получили должного образования, за исключением лишь Шарлотты, проведшей полтора года в частном пансионе сестер Вулер в Роу Хеде.

Теперь все самые светлые надежды семьи сосредотачивались на художественном таланте Патрика Брэнуэлла, чему весьма способствовал похвальный отзыв о его очевидных дарованиях от почтенного наставника рисования. Уже в ту пору в голове мистера Бронте зародился и созрел смелый план отправить сына на обучение в самое престижное заведение, какое существовало тогда на территории туманного Альбиона — в лондонскую Королевскую Академию Художеств. Эта страстная мечта отчаянно преследовала пастора, не давая ему покоя ни днем, ни ночью. «Да, — повторял он снова и снова с постоянно возрастающей уверенностью, — Патрик Брэнуэлл непременно станет великим художником — одним из лучших представителей нашей эпохи! Иначе и быть не может!»

Однако скромных доходов приходского священника определенно не доставало для успешного претворения в жизнь этой заветной мечты. Заботливая тетушка любезно согласилась во имя столь правого дела выделить энную сумму из своих собственных сбережений. Тем не менее преподобный Патрик Бронте всерьез опасался, что даже щедрая помощь свояченицы может оказаться в итоге не столь значительной; более того, им владело твердое убеждение, что даже их совместных средств едва ли достанет, чтобы насытить недра сокровищницы Королевской Академии. А следовательно, для почтенного семейства Бронте не оставалось ничего иного, как искать возможность дополнительного заработка.

Поскольку Шарлотта была единственной представительницей семейства, получившей приличное образование, взять на себя почин надлежало именно ей. И она, не колеблясь, последовала зову Долга, немедленно дав объявление в одну из местных газет, и вскоре получила пару дельных предложений занять место гувернантки при детях из весьма респектабельных семейств.

Шарлотта все еще была занята неотступными мыслями, беспрестанно вращающимися вокруг единой наболевшей проблемы: на каком из полученных предложений более разумно остановить свой выбор, когда однажды ясным летним утром Табби с торжественным видом вручила ей белоснежный почтовый конверт стандартных размеров:

— Вам письмо. Прибыло с утренней почтой.

— Спасибо, Табби. Можешь идти, — ответила Шарлотта, внимательно воззрившись на конверт, надписанный ровным, изящным женским почерком. «Должно быть, очередное приглашение на место гувернантки», — подумала она с невыразимой тоскою в сердце. Непривычный взору почерк и в самом деле сильно огорчил Шарлотту, ибо она, быть может, даже не желая признаться в том самой себе, в тайне мечтала получить милое душе послание от Эллен или Мэри.

Пасторская дочь принялась равнодушно распечатывать только что доставленный конверт. Благополучно вскрыв письмо и, первым делом, глянув на последнюю строчку, сообщающую адресату имя отправителя, она тотчас просияла: то было послание от Маргарет Вулер — главы Роухедской школы.

Официальная часть письма Маргарет Вулер содержала полупредложение-полупросьбу к старшей мисс Бронте занять место помощницы учительницы в своем пансионе. Мисс Вулер выражала искреннюю готовность назначить своей бывшей подопечной самое щедрое жалование, какое только позволял оговоренный выше пост. Кроме того, глава Роухедской школы изъявила желание видеть в качестве воспитанницы пансиона одну из младших сестер Шарлотты. Маргарет Вулер весьма красноречиво убеждала Шарлотту Бронте, что руководительницы пансиона с радостью возьмут на себя обучение, к примеру, средней мисс Бронте — услуга, которая для качественного успеха в дальнейшей трудовой деятельности последней может оказаться неоценимой — в счет части жалованья старшей сестры.

Ознакомившись с содержанием послания мисс Вулер, Шарлотта торопливо сложила письмо в конверт и тотчас направилась в кабинет отца. Подобные неожиданные вторжения в священную обитель преподобного Патрика Бронте отнюдь не входили в планы сего достопочтенного господина; разумеется, Шарлотте это было известно достаточно хорошо.

В другое время девушка не посмела бы беспокоить достопочтенного Патрика Бронте, явившись к нему без приглашения. Но сложившаяся ситуация вынудила мисс Бронте действовать быстро и решительно. Далее последовал довольно продолжительный диалог между отцом и дочерью, проходивший за закрытыми дверями, после чего юная барышня незаметно выскользнула из кабинета и, без дальнейших проволочек, вернулась к исполнению своих обычных повседневных обязанностей.

На другой день, когда все семейство собралось за традиционным утренним чаепитием, достопочтенный Патрик Бронте, неторопливо отхлебнув внушительный глоток из своей чашки и блаженно прикрыв глаза — невольная дань безмолвного восхищения, казалось бы, самым что ни на есть заурядным земным наслаждением, — вдруг с неожиданной деловитостью обратился к сыну:

— А что, дорогой Патрик Брэнуэлл, не пора ли тебе наконец заняться чем-нибудь путным?

— Я готов, отец, — невозмутимо ответил юноша. — Весь вопрос лишь в том, что именно вы собираетесь мне предложить.

— Что ж. В таком случае, как насчет того, чтобы заняться рисованием?

— Мне нравится эта идея. Но ведь наставник, которого вы нанимали несколько лет назад, уже давно отказался от своих визитов к нам.

— Сейчас речь не об этом, Брэнуэлл, — заметил мистер Бронте серьезно. — Тот почтенный джентльмен, которого ты только что упомянул, предоставил мне самый лестный отзыв о твоих художественных дарованиях. Возможно, конечно, что он изрядно преувеличивает твой талант, но, по-моему, он говорил весьма убедительно, и пока что у меня не было причин усомниться в искренности его слов. А потому я принял твердое решение продолжить твое образование в этой области. Надеюсь, сын мой, ты не опозоришь наш род и добьешься успеха на поприще художника.

Патрик Брэнуэлл, до сих пор хранивший совершенную невозмутимость, при последних словах отца не мог сдержать легкий смешок, вырвавшийся у него почти невольно и тем не менее явно отразивший некое смешение иронии с изрядной долей самодовольства и спеси.

— Дорогой отец, — сказал молодой человек, глянув прямо в глаза преподобному Патрику Бронте, — уж не вознамерились ли вы сделать из вашего несчастного сына второго Рафаэля или Микеланджело?

— Отнюдь, — возразил почтенный глава семейства. — Я лишь желаю, чтобы мой сын стал достойным человеком — и только.

— Все это прекрасно, дорогой отец. Однако позвольте вас спросить: каким образом вы намереваетесь добиться для меня столь высоких почестей? Неужели вы собираетесь снова нанимать учителей, полагая, что частные уроки могут сотворить со мною чудо и превратить жалкую гусеницу в прекрасную бабочку?

— О нет, молодой человек! — с пафосом ответил его отец. — От частных уроков не много проку, я бы сказал — как от козла молока. Вы и сами это знаете.

— В таком случае, что же вы предпримите?

— Обучение в Королевской Академии Художеств. Думаю, сударь, небольшое путешествие из Гаворта в Лондон вам не повредит.

— Лондон? Королевская Академия? — словно в полусне подхватил Патрик Брэнуэлл. — Вы, верно, шутите, отец! Нам не по средствам подобная роскошь!

— Ты ошибаешься, мальчик мой, — возразил достопочтенный Патрик Бронте. — Полагаю, теперь мы сможем себе это позволить. Давеча я имел довольно долгий обстоятельный разговор с твоей старшей сестрой. Похоже, она нашла приличную работу. Ее помощь пришлась бы весьма кстати. Думаю, заработанные ею деньги окажутся достаточно весомой прибавкой к той сумме, какую можем предложить мы с вашей тетушкой.

— Шарлотта получила работу? — недоверчиво переспросил Патрик Брэнуэлл. — Отец, неужели вы ради моей карьеры намерены отправить мою милую сестрицу на тяжкие гувернантские хлеба к каким-нибудь чопорным, жестокосердным мистеру и миссис N с целой оравой глупых, плаксивых отпрысков? Я полагаю, мои художественные способности, какими бы незаурядными они не были, не достойны такой страшной жертвы.

— А кто тебе сказал, сын мой, что твоя сестра намеревается стать гувернанткой в частном доме? Впрочем, отчасти ты прав: похоже, у нее и в самом деле были такие мысли. Но, к счастью, Господь милосерден: Он послал ей достойное место. Моей дочери не придется прозябать в закостенелом невежестве вдали от дома, в окружении совершенно чужих людей. Благодарение Богу, этого не будет!

— Значит, моя сестрица станет жить и трудиться, что называется, «среди своих»? Хотелось бы знать, кто из наших знакомых благотворителей предложил ей место, и какие, собственно, обязанности намереваются возложить на ее хрупкие плечи!

— Насколько я понял, Шарлотту ангажирует ее бывшая наставница, глава Роухедского пансиона. Если мне не изменяет память — Маргарет Вулер. Ведь так, дочь моя?

— Мисс Вулер всегда была добра ко мне, — проговорила Шарлотта с достоинством. — Я буду рада, если смогу оказаться ей полезной.

— Мисс Вулер! — язвительно повторил Патрик Брэнуэлл. — Не иначе, здесь кроется какой-то подвох! Что-то я никогда не слышал, чтобы особы подобного положения отличались излишней щедростью!

— Мисс Вулер не похожа на других начальниц, — возразила Шарлотта, — в ней нет ни капли прижимистости и спеси — сама доброта и благородство. Она оказала нам несравненную милость, ибо, облагодетельствовав меня, она не забыла также и о нашей прелестной Эмили Джейн, предложив ей место воспитанницы в своем пансионе.

— Я так и знал, что здесь дело нечисто! — произнес ее брат самодовольным тоном. — Конечно же, эта особа с удовольствием берет в свой пансион Эмили Джейн! Ведь, в таком случае, она сможет меньше тебе платить! Весьма удобно, не правда ли?

— О чем ты говоришь, Патрик Брэнуэлл? — рассердилась Шарлотта. — Мы должны быть бесконечно благодарны мисс Вулер за ее ангельскую доброту. Ее бескорыстнейшее предложение — что бы ты там ни болтал, я настаиваю, что оно именно таково — дает превосходный шанс всем нам. Согласись, братец: если бы не наша милая, славная мисс Вулер — не видать бы тебе Королевской Академии как собственных ушей!

— Но я вовсе не хочу в Роу Хед, милая сестрица! — вмешалась Эмили Джейн.

Достопочтенный Патрик Бронте нахмурился.

— Тут дело не в желании, Эмили, — произнес он строго. — Ты должна поехать. Моим дочерям не пристало быть невеждами!

— Но нельзя ли послать к мисс Вулер малютку Энн? — почти в отчаянии спросила Эмили Джейн. — Я уверена, она не воспротивится такой возможности.

— Я бы охотно согласилась, — подтвердила Энн.

— Энн — самая младшая в семье, она может подождать, — возразил достопочтенный отец семейства. — Энн, крошка, не огорчайся. Твой черед еще настанет. Поверь мне.

— Эмили, душа моя, — вмешалась Шарлотта, — знай ты, как мне невыносимо горько оттого, что ты отказываешься составить мне компанию, безжалостно бросая меня одну, ты бы немедленно согласилась, я убеждена. Будь ангелом, сестрица, скажи, что ты поедешь со мной в Роу Хед! Ты ведь прекрасно знаешь: так будет лучше для всех нас!

— Будь по-вашему, — отозвалась Эмили Джейн не слишком охотно, — я поеду.

— Ну, вот и славно, — заключил достопочтенный Патрик Бронте. — Возблагодарим же Господа за ту превосходную возможность, какою Он милостиво одарил нашу семью! Да будет на все воля Божья!

…29 июля 1835 года Шарлотта и Эмили Бронте прибыли в Роу Хед. Какой бурный, необузданный поток всевозможных противоречивых чувств внезапно охватил юную Шарлотту при новой встрече с этой знакомой, но уже позабытой местностью и ее обитателями! И как разительно отличались теперешние ощущения девушки от тех, что испытала она в ту далекую пору, когда нога ее впервые ступила на территорию этих заповедных владений!

Стоял прелестный вечер. Знойное июльское солнце уже клонилось к закату, и его угасающие лучи беззаботно золотили окрестности, бросая светлые блики на мощные, широкие кроны лиственных деревьев, на острые, похожие на церковные шпили, макушки вековых елей и тисов, в изобилии растущих в Роу Хеде, на землю, покрытую дерном и затянутую первозданным бархатным мхом, на горделивые средневековые постройки. По-вечернему живительный, прохладный ветерок, неприхотливо шелестевший в мягкой листве деревьев, гнал с собой бесчисленные невидимые потоки чистого, прозрачного воздуха. Странное дело, но почему-то этот чудесный летний пейзаж Роу Хеда внезапно воскресил в памяти обеих сестер ослепительное внешнее великолепие пленительных долин Коуэн-Бриджа — таких, какими они были в ту злополучную пору, которая навсегда унесла с собой в вечность несчастных Марию и Элизабет…

Стараясь отогнать мучительно гнетущие мысли, навеянные невольным сравнением, Шарлотта и Эмили быстрее зашагали вдоль привольной, пышно цветущей рощицы по направлению к старинному двухэтажному зданию с изящными полукруглыми стрельчатыми окнами.

Маргарет Вулер оказала девушкам радушный прием. По случаю их прибытия в Роухедском пансионе было устроено всеобщее чаепитие, против которого обе сестры, отнюдь не привыкшие быть в центре внимания, яростно протестовали, но решительная, непоколебимая мисс Вулер, разумеется, не желала ничего слушать. Все наставницы и воспитанницы собрались в небольшой гостиной, облицованной сосновым деревом, и принялись вкушать свою бесхитростную трапезу, состоявшую из чая с румяными сэндвичами.

После чая в неофициальной дружеской обстановке были оговорены условия соглашения между мисс Вулер и сестрами Бронте во всех надлежащих деталях. Обеим девушкам полагалось приступить к своим обязанностям со следующего дня.

Теперь Шарлотте Бронте предстояла довольно сложная задача — серьезная и ответственная, требующая порядочной выдержки и немалых душевных усилий. Старшей дочери пастора надлежало ступить на новое, дотоле совершенно не изведанное ею поприще — поприще педагога.

Поначалу девушке нравилась ее незатейливая работа. Ей представилась превосходная возможность попробовать себя в новом деле, впервые испытать свои потенциальные силы. Кроме того, Шарлотта вскоре ощутила и поняла, что, наставляя юных пансионерок, в числе которых теперь была и ее сестра Эмили Джейн, сама она, старшая «мисс Бронте», как называли Шарлотту ее нынешние подопечные, постепенно развивает и совершенствует собственные способности, приобретает и накапливает новый жизненный опыт. Все это, несомненно, было по душе юной наставнице, проводившей время в разумном и полезном труде и выполнявшей свою работу с неизменной щепетильностью и усердием.

Иначе обстояло дело с Эмили Джейн. Девушку, привыкшую к привольным просторам Гаворта, почти не знавшую иного общества, кроме общества обитателей пастората, девушку, всегда чуждающуюся посторонних людей, не допускающую в свой особый пленительный мир образов и идей никого, кроме близких, необычайно тяготило ее вынужденное пребывание в Роу Хеде. Состояние страшнейшей меланхолии стремительно овладело всем ее существом.

— Что с тобой, душа моя? — спросила как-то Шарлотта сестру, улучив несколько минут, когда они могли спокойно, не опасаясь нежелательного вмешательства посторонних, побеседовать наедине.

Эмили молчала. Однако участие сестры, по-видимому, не оставило ее равнодушной: лицо ее тотчас помрачнело и сделалось еще более угрюмым, чем обычно.

— Ты случайно не заболела, милая сестрица? — снова спросила Шарлотта. — Скажи честно: тебе нездоровится?

— Нет, — глухо произнесла Эмили Джейн. — Я вполне здорова.

— Тогда что же с тобой происходит?

— Все в порядке, не беспокойся, — ответила Эмили, силясь улыбнуться.

Наступило тягостное безмолвие, в продолжение которого Шарлотта сочувственно глядела на Эмили Джейн, и в мягком, отзывчивом сердце ее стремительно нарастала смутная тревога за сестру.

Разговор происходил в небольшой сосновой спальне. За окнами постепенно сгущались сумерки в благословенной тишине, нарушаемой лишь легким дыханием слабого летнего ветерка, мерно кружившего в шелестящей листве деревьев. Сестры сидели друг против друга за изящно отделанным туалетным столиком, стоявшим возле кровати Эмили. Тусклый отсвет горящей свечи, водруженной на середину столика, озарял, выхватывая из полутьмы, их печальные лица.

Эмили Джейн казалась совершенно подавленной и опустошенной. Долгое время она сидела, не шелохнувшись, в неизменной угрюмой позе: низко склонившись к столу и поставив на него локти, подпирая руками голову. Ее длинные темные локоны беспорядочно ниспадали на плечи и на грудь, и матовый отблеск свечи мягко золотил их, создавая вокруг ее лица некое подобие чудесного божественного ореола. Даже смиренная, уравновешенная Шарлотта, увидев этот светлый призрачный нимб, торжественно венчающий мученическое чело ее любимой сестры (а именно таким оно сейчас и казалось), не в силах была сдержать невольный возглас — совершеннейший апофеоз недоумения и восторга: «Ах!»

Эмили, всецело погруженная в свои тайные мысли, не обратила на это никакого внимания. Она продолжала сидеть все в той же задумчивой позе. В ее прекрасных раскосых газельих глазах поминутно вспыхивал какой-то странный дикий свет, вселивший в Шарлотту неизъяснимый страх. Ей казалось, что все демоны преисподней в одночасье покинули свою мрачную обитель, подняли заветный негаснущий факел и по очереди зажигали в глазах Эмили Джейн испепеляющий дьявольский огонь.

Так вот и сидела прелестная пасторская дочь в угрюмом безмолвии, пребывая в обетованном мире своих собственных грез, в мире, бесконечно далеком от внешней суеты. Голова ее понуро склонялась к столу в окружении светлого «божественного нимба», в то время как в глазах ее то и дело вспыхивал неистовый сатанинский блеск.

Звук доносившихся снаружи спальни шагов мгновенно вывел Эмили Джейн из мрачного оцепенения; звук этот постепенно стих и, растворившись, замер в отдалении.

— Я хочу уехать отсюда! — в отчаянии воскликнула Эмили.

— Сестрица… — прошептала Шарлотта в недоумении.

— Прости, дорогая, — тут же спохватилась Эмили Джейн, — я знаю, что не должна… что не имею права нарушать наш договор. Но я… как бы это сказать… я не в силах вынести всего этого… Наверное, я самое жалкое, ничтожное существо, когда-либо обитавшее на этой земле!

— Эмили, милая… милая моя сестрица… — задумчиво проговорила Шарлотта, совершенно потрясенная. — Что же с тобою сталось, бедняжка моя бесценная?.. Что сталось с нами обеими? Почему все так внезапно изменилось с тех пор, как мы…

— С тех самых пор, как мы в последний раз были счастливы… — по-настоящему счастливы. Это было, когда мы с тобой пустились в нашу долгую прощальную прогулку по безлюдным холмам, увенчанным бурыми торфяниками, вдоль родной дикой пустоши — прямо к милым сердцу пышным вересковым зарослям — этому сказочному изумрудно-лиловому морю, в бездонной пучине которого так и хочется утонуть! Ты помнишь это, Шарлотта? Помнишь, каким прелестным выдался тот достопамятный день? Каким безоблачно-синим было небо, простиравшееся над Гавортом, точно отражающее свою беспредельную лазурную синеву, слегка позолоченную мягкой волной живительного солнечного света, в омуте чудесных васильков, ослепительно пестревших на поле у края долины!..

— И каким пленительным был воздух, овевавший заповедные окрестности Гаворта! — с искренним пылом добавила Шарлотта. — Прозрачный чистый и ясный… Мы прямо-таки утопали в естественном могущественном величии этих дивных вересковых пустошей, зыбких болот, суровых кряжей холмов и этого поистине чудесного летнего дня, в то время как вся природа словно бы улыбалась нам с тобою, щедро оделяя нас своими самыми восхитительными дарами!

— О, как нам было хорошо, милая сестрица! — подхватила Эмили с воодушевлением. — Помню, мы едва не заблудились в густом темном вереске, стелющемся вдоль торфяника; как жаль, что мы все же не заблудились! Там, на этих диких просторах, в безбрежной заповедной пустоши, осталась моя душа! Она навсегда сделалась добровольной пленницей этого дивного сурового края с его восхитительными живописными лощинами и уединенными мрачными ущельями! Навсегда, какой бы срок не был мне отведен для моего дальнейшего обитания на этой земле — как в нынешнем моем качестве, так и в любом другом. Ибо, что бы там ни говорили иные люди, что до меня, то я верю в возможность переселения души после отмирания плоти.

Шарлотта невольно содрогнулась. Слова сестры внезапно посеяли в ней неизъяснимый страх и скрытую тревогу.

— Знаю, сестрица, ты скажешь, что я неблагодарная эгоистка, — продолжала Эмили Джейн с отчаянным пылом. — Что ж, ты вправе порицать меня. Видит Бог, я старалась держаться, как только могла! Я боролась сама с собою изо всех сил, ибо сама мысль о ничтожной перспективе быть клеймом позора для всей семьи приводит меня в ужас. Я вполне сознаю всю ответственность, которая на меня возлагалась. Но — как это ни печально, я вынуждена признать, что мне не достало воли и мужества надлежащим образом исполнить свой долг. Теперь я окончательно убедилась, что не способна отважиться на такую жертву — в противном случае мне пришлось бы пойти против самой своей сущности.

— Как это? — удивилась Шарлотта.

— Не знаю, сможешь ли ты понять это, сестрица. Скорее всего — нет, потому что для этого необходимо чувствовать то же, что чувствую я, — а я уверенна, что это ни для кого другого, кроме меня, невозможно, иначе можно попросту сойти с ума. Я удивляюсь, как этого до сих пор еще не случилось со мной?! Однако, в любом случае, я благодарю Бога за то, что тебя, милая сестрица, по-видимому, не терзают те адские мучения, какие выпали на мою долю.

— Скажи мне, что я могу сделать для тебя, о моя драгоценнейшая Лавиния? — печально спросила Шарлотта. — Ответь, могу ли я тебе помочь? Или, по крайней мере — смягчить твою грусть?

— Позволь мне снова вернуться туда… домой… в Гаворт! — в отчаянии воскликнула Эмили, молитвенно воздев руки. — Поговори с мисс Вулер, скажи ей, чтобы она меня отпустила! Не то я погибну! Только не думай, что это — простой каприз или же — предлог для праздного безделья — это вовсе не так! Я готова на любую, — хоть на самую черную, работу, лишь бы вновь оказаться в этих диких, суровых краях, вновь вдохнуть в себя тот ясный, чистый воздух, какой некогда блаженно полнил мою грудь! Если ты того пожелаешь, ты сможешь сделать это для меня, я знаю. Брани и порицай свою незадачливую сестру, сколько тебе угодно — я и сама себя презираю за свою непростительную слабость. Только, молю тебя, милая Шарлотта… А, вернее сказать, не я сама — это моя душа, заплутавшая на природных просторах, в бескрайних вересковых пустошах со всей возможной отчаянной страстью взывает к тебе, к твоему истинно христианскому состраданию и милосердию, — это душа моя заклинает тебя: верни ей ее жалкую и ничтожную тленную оболочку, чтобы, слившись воедино после вынужденного долгосрочного отстранения друг от друга, обе они — душа и материя — обрели наконец совершеннейшую, ни с чем не сравнимую вожделенную Свободу!

Эмили Джейн внезапно замолкла, тревожно вглядываясь в бледновато-золотистый отсвет одинокого огонька догорающей свечи, постепенно тонущего в резко сгущающемся мраке неотвратимо надвигающихся сумерек. Легкий ветерок, беззаботно трепетавший в густой листве деревьев, теперь стих, и последний мягкий шорох потревоженных листьев блаженно замер, растворившись в величественном безмолвии всеобщей праматери Природы, постепенно погружавшейся в свой исполинский первозданный сон…

Шарлотта приняла твердое решение во что бы то ни стало помочь сестре вернуться домой. Она справилась со своей спасительной миссией весьма успешно, и вскоре освобожденная пленница Эмили Джейн Бронте навсегда покинула Роу Хед.

К чести мисс Вулер следует добавить, что означенная особа при обсуждении со старшей мисс Бронте столь деликатного вопроса, касающегося трудностей пребывания в пансионе средней пасторской дочери, отнюдь не выказала видимой несговорчивости. Директорша, быстро оценив ситуацию, охотно отпустила Эмили, милостиво позволив Шарлотте доставить на место отчисленной из ее учебного заведения ученицы младшую барышню Бронте — кроткую смиренную Энн, которая вскоре прибыла по назначению и сразу же сделалась всеобщей любимицей.

Как ни порицала Шарлотта Эмили, пусть это и было в глубине души, как ни корила ее за невообразимое безрассудство, тем не менее — хотя старшая дочь пастора нипочем не хотела признаваться в том самой себе — постепенно и бурные чувства, стремительно обуздавшие ее сестру, и мотивы поведения последней становились ей все более и более понятными. Она уже пресытилась унылыми, однообразными занятиями с ученицами; эти скучнейшие единоборства с их неподатливыми, вялыми умами по временам казались ей бесконечными. Отчаянно истосковавшееся по новой пище воображение юной леди с неистовой быстротой отрабатывало свои ресурсы, неизменно поставляя жадному внутреннему взору своей законной владелицы и верной рабы многочисленные тайные образы, теснившиеся где-то на неосязаемой грани сознания.

Как было бы прелестно, если всемогущие Высшие Силы сподобились бы воплотить эти сладостные мечты в действительность! И как тяжко, очнувшись от своих заветных грез, всякий раз чувствовать себя добровольной пленницей, заживо схороненной в угрюмых стенах Роухедского пансиона, тогда как вокруг бушует жизнь!

Однажды на уроке английской словесности мисс Вулер поведала своим подопечным удивительную историю об исчезнувшей династии Лонгсборнов.

Эти таинственные Лонгсборны слыли одним из самых знатных родов Англии. Их обширные владения составляли несколько поместий, среди которых выделялся роскошный фамильный замок, располагавшийся почти у самого побережья сурового Северного моря.

Во время страшной бури, разразившейся на море в 1820 году, родовой замок Лонгсборнов был разрушен до основания. Он попросту сгинул с лица земли, ибо безрассудная стихия не оставила камня на камне.

Сами Лонгсборны, как утверждала мисс Вулер, слыли весьма замкнутыми и нелюдимыми господами, не посещающими традиционных светских приемов и не допускающими в свои владения никого, кто мог бы посягнуть на их личную свободу и независимость. Соседи поговаривали, будто замок Лонгсборнов наполнен привидениями и прочей нечистой силой, а сами его владельцы были сообщниками самого Дьявола и позволяли себе проводить в пределах своих угодий мощные черномагические ритуалы. По преданию людской молвы, именно одно из таких сатанинских действ и вызвало страшную бурю, сокрушившую именную собственность Лонгсборнов.

«Вот так и со мной! — отчаянно размышляла Шарлотта. — Будто бы страшные дьявольские силы довлеют надо мною и нагнетают бурю неизбывного отчаяния, способную сломить мои силы с той же непринужденной легкостью, с какой морская стихия снесла могучий замок Лонгсборнов».

Когда же черная меланхолия, неистово терзающая сознание девушки достигла своего апогея, она решилась вызвать на откровенность свою младшую сестру; задушевная беседа с Энн, по мыслям Шарлотты, должна была непременно помочь развеять мрачную пелену печали.

— Как тебе нравится в Роу Хеде, Энни? — начала она свой пристрастный допрос.

— Пожалуй, мне здесь нравится, — ответила та просто.

— А что ты скажешь о пансионе и его обычаях?

— На мой взгляд, в своих профессиональных качествах это заведение безупречно. А почему ты спрашиваешь, сестрица?

— Не важно, — Шарлотта на мгновение угрюмо потупила взор, затем ее прекрасные газельи глаза резко вскинулись на сестру; в их мягком, задумчивом выражении отчетливо угадывалась затаенная глубокая грусть и безмолвная отчаянная мольба о сочувствии. — Скажи мне, моя милая, — снова заговорила старшая дочь пастора, — не угнетали ли тебя привычный распорядок классных занятий — его унылое однообразие?

— Ничуть, — не задумываясь, ответила ее сестра. — Для меня однообразия не существует. На каждом занятии я узнаю много нового и интересного. Я чувствую, что мои познания совершенствуются с каждым днем, что мой, пока еще довольно-таки скудный, жизненный багаж постепенно пополняется — и это поистине восхитительное ощущение! Я готова на любой, пусть даже самый длительный, кропотливый труд ради столь щедрого вознаграждения своих усилий! Но что с тобой, милая сестрица? О чем твоя печаль?

— Об Эмили Джейн, — ответила Шарлотта, отчасти кривя душой, в надежде почерпнуть отрадное утешение для себя самой в возможности оправдания безрассудного поступка непутевой беглянки.

— Я думаю, не следует винить Эмили в опрометчивости, — ответила Энн. — Мы должны быть снисходительны к нашей сестре.

— Но ты ведь не побоялась возможных трудностей обучения, Энни. Ты не пренебрегла своими повседневными обязанностями.

— Это совсем другое дело! — горячо возразила Энн. — Мы с Эмили разные люди, хотя и любим друг друга всеми силами души. Я убеждена, что у нее имелись весомые основания поступить по своей воле. Что до меня, то, в любом случае, я намереваюсь во что бы то ни стало исполнить свой долг!

— Прости мою несносную назойливость, милая сестрица, но позволь спросить: как ты берешься утверждать, что тебе достанет мужества вынести все возложенные тяготы и лишения во имя примерного исполнения того, что ты называешь долгом?

— Я черпаю силы в искренней, безграничной вере в Господа. Его великая тайная поддержка служит мне наилучшей опорой во всех моих деяниях!

— Но, может статься, непоколебимость твоей веры пошатнется, и тогда твоя опора не будет казаться тебе столь устойчивой и надежной. Что ты станешь делать в этом случае, моя дорогая?

— Для меня это было бы хуже всего на свете! Я стану горячо молиться, чтобы со мной, да и ни с кем из нас, никогда не произошло подобной неприятности! А коли это все же случится, я призову на помощь все свое достоинство, чтобы смиренно и безропотно принять Его святейшую волю.

Эта милая непринужденная беседа с сестрой принесла Шарлотте ожидаемое утешение, и она стала понемногу успокаиваться. «Откуда в этой юной хрупкой девушке столько стойкости, воли и мужества, столько подлинной веры и непоколебимого самообладания?» — с тайным восхищением думала она. Шарлотта не без приятного удивления заметила, что эти качества, поддерживающие ее сестру «на плаву», не изменили ей даже в трудные минуты.

Энн сумела сохранить удивительное самообладание даже в ту ненастную пору, когда частный пансион, управляемый почтенной Маргарет Вулер, перекочевал из пленительной, живописной местности Роу Хеда в низлежащую округу под названием Дьюсбери Мур. Это местечко располагалось всего в трех милях от Роу Хеда, однако значительно уступало ему в плане климатических условий. Вынужденная перемена жилища тут же негативно отразилась на здоровье Энн, но не на ее душевном равновесии. Мысли ее по-прежнему оставались живыми и светлыми, сердце — горячим и отзывчивым, разум — ясным и чистым, не потревоженным никакой внешней скверной. Шарлотта с неистовой жадностью черпала внутренние силы в мужественной стойкости младшей сестры, в ее непостижимом смирении.

Собрав оставшиеся душевные силы и покорившись воле Всевышнего, Шарлотта Бронте продолжала с удвоенным упорством тянуть опостылевшую преподавательскую лямку вплоть до самых рождественских каникул, когда обе сестры смогли наконец-то на время покинуть частный пансион в Дьюсбери Муре и благополучно возвратиться домой.

Незадолго до столь знаменательного события в жизни обитателей гавортского пастората произошло другое событие — не менее знаменательное. Чтобы описать его как можно более просто и понятно, следует вернуться к Патрику Брэнуэллу, которого мы, помнится, оставили блаженно вкушать традиционный семейный чай в тот памятный день, когда сам преподобный Патрик Бронте сообщил ему о своем заветном желании, переросшем к тому времени в непреклонное намерение, отправить его на обучение в Королевскую Академию Художеств.

Это намерение осуществилось вскоре после того, как Шарлотта и Эмили покинули Гаворт и попали под начало почтенной Маргарет Вулер. Патрику Брэнуэллу вручили солидную сумму денег — последние сбережения отца и тетушки — и молодой человек без промедлений отправился в Лондон.

С тех пор, как он уехал, родные не получили от него ни одного письма, и это обстоятельство их нисколько не беспокоило. Они уповали, что их любимец и баловень занят разумным, полезным делом, которому, как они рассудили, он посвящает весь свой досуг — этим, конечно, вполне могло объясняться отсутствие писем (во всяком случае, обитателям гавортского пастората хотелось верить в то, что так оно и было на самом деле).

И вот, некоторое время спустя, юноша вновь появился в гавортском пасторате. Он прибыл как раз в ту пору, когда родные менее всего ожидали его возвращения: в самый разгар учебного сезона.

— Что все это значит, Патрик Брэнуэлл? — такими словами достопочтенный глава семейства приветствовал своего любимого сына едва ли не с порога.

— Мм… — невнятно промычал юноша в ответ.

Патрик Бронте строго сдвинул брови и пронзил сына гневным сверлящим взглядом.

— Что такое?! — сурово прогремел он, стараясь по возможности сохранять самообладание. — Молодой человек, я задал вам вопрос. Извольте сейчас же ответить!

— Мм… — снова протянул его сын в нерешительности. — Признаться, я не совсем понимаю, что, собственно, вы хотите услышать от меня, отец.

— Как это — что? — негодовал хозяин пастората. — Весьма любопытно было бы узнать, каким образом ты здесь оказался?! Ты даже не удосужился известить нас о своем прибытии!

— О-о, дорогой отец. Так-то вы встречаете своего собственного сына. Я гляжу, вы не слишком-то рады меня видеть. Ну да ладно, Господь с вами. Надеюсь, мне будет разрешено войти к себе в комнату? Мне нужно как следует отдохнуть с дороги: я ч-чертовски устал, — заявил Патрик Брэнуэлл, от которого разило перегаром.

— Боже правый! Ты пьян! — воскликнул совершенно опешивший пастор, сопровождая сына в гостиную.

— Вовсе нет! Я всего лишь пропустил кружку-другую нашего славного йоркширского эля в трактире гостиницы «Черный Бык» для храбрости перед тем, как прийти сюда. Вот и все.

— Для храбрости?! Как же это понимать, молодой человек? Ну-с, чего насупился? Докладывай, что там с тобой произошло! Ты, надо полагать, приехал не на каникулы?

— Именно на каникулы, отец, — ответил Патрик Брэнуэлл каким-то отчаянным, отстраненным тоном и, глубоко вздохнув, многозначительно добавил: — Только, боюсь, эти мои каникулы затянутся на неопределенный срок… или, вернее, на определенный. Как бы то ни было, ясно одно: в Лондоне я больше не покажусь!

— Что?! — в бешенстве вскричат достопочтенный Патрик Бронте. — Что ты сказал?! Повтори!

— Ноги моей не будет в этом напыщенном, расфуфыренном городе! — задыхаясь от досады, настаивал юноша.

— Бог мой! — воскликнул его отец в глубочайшем потрясении. — Неужели все пропало?! Неужели тебя выгнали из Королевской Академии Художеств?!

— Выгнали? — Патрик Брэнуэлл как-то странно истерично рассмеялся захлебывающимся, бессодержательным смехом. — Да нет же, отец, еще чего! Просто я сам туда не пошел.

— Как так — не пошел?! Ты в своем уме?!

— Не пошел — ну и ладно. Вы-то сами, сэр, разве меня спросили, прежде чем посылать туда? Вы удосужились хотя бы поинтересоваться, по душе ли это дело вашему сыну? Нет, не удосужились. Вы решили распорядиться моей судьбой, как вам это свойственно — по-хозяйски, вознамерившись направить свое несчастное дитя по той неблагонадежной стезе, какую вам угодно было избрать для этой своей злополучной цели!

— То есть, как это «не пошел — ну и ладно?!» — вскричал пастор, который, должно быть, пропустил мимо ушей последнюю дерзость сына, так как слишком кипел от негодования. — В таком случае, где же те деньги, которые ты получил от нас с тетушкой? Куда ты их дел? Пропил? Ну же — отвечай! — преподобный Патрик Бронте не сводил с юноши испытывающего хмурого взгляда.

— Деньги… — неуверенно проговорил юноша, — Их уже нет… Простите, отец.

— Как это случилось? — допрашивал пастор, задыхаясь от гнева. — Изволь объяснить! Да сядь же на диван, что стоишь, как бедный родственник? Вот так! Теперь говори!

— Видите ли… Так получилось. Сейчас я вам все объясню, только, пожалуйста, успокойтесь! В общем, меня обокрали.

— Обокрали? Как могло такое произойти? И сколько взяли?

— Все до последнего пенни!

— Боже правый! — отчаянно воскликнул достопочтенный Патрик Бронте. — Это все наши средства! Больше мы ничего не сможем тебе дать! Мы разорены!

— Ну, уж и все! — возразил его сын. — Я знаю, что наша тетушка является полноправной владелицей довольно солидного капитала.

— Эти деньги не в счет! Они неприкосновенны! Я надеюсь, что в свое время именно ты, сын мой, унаследуешь их, если, конечно, сумеешь как следует образумиться, — сказал пастор, несколько смягчившись. — Так что же все-таки случилось с той суммой, которую ты получил от нас на этот раз? Мне что-то не верится в правдивость твоего последнего заявления. Должно быть, ты выдумал эту историю об ограблении, чтобы умело скрыть реальное положение вещей — печальные последствия твоего собственного постыдного поведения. А сама попытка утаить свой грех, согласно Священному писанию, является еще большим отягощением совершенного проступка в глазах Господних. Помни об этом, сын мой!

— Да нет же, так оно и было на самом деле, честное слово. Сейчас расскажу по порядку, как это произошло. Я добрался до Лондона в нанятой вами двуколке относительно благополучно, ежели не считать протертых штанов, пришедших в совершенную негодность за несколько дней непрерывного сидения в экипаже, да, кажется, целого века невообразимой скуки… Но далее, до самого обратного пути, мне уже скучать не приходилось. Когда мы подъехали к столице, то увидели, что город оцеплен целой армией таможенных чиновников, двое из которых поспешно подошли к нам и едва не перевернули вверх дном наш экипаж — так старательно они его осматривали. Затем они обшарили меня и моего кучера с ног до головы, после чего Роберта оставили сторожить повозку, а меня повели в полицейское управление. Там, непонятно по какой причине, изъяли половину той суммы, какая была у меня в наличии, и поставили меня на учет, чтобы я в продолжение всего времени своего пребывания в Лондоне регулярно к ним являлся.

— Но к чему им понадобилась такая крупная сумма? — спросил его отец. — И потом — что сталось с остальными деньгами?

— Один из таможенных чиновников старался меня уверить, что такова плата за разрешение на въезд в столицу, но он так и не смог убедить меня в этом. Я полагаю, здесь какой-то подвох, не иначе. Въезд в столицу не мог стоить так дорого. Должно быть, все эти грязные людишки — самые отъявленные мошенники, задумавшие обобрать до нитки несмышленого провинциала. Но беда в том, что у меня не было никаких доказательств в подтверждение моего предположения. Поэтому я был вынужден заплатить этим наглым самодовольным типам, чтобы они поскорее отпустили меня, и мне уже не пришлось бы видеть их препротивные сытые физиономии. Разумеется, с оставшимися деньгами нечего было и думать о Королевской Академии Художеств — она мгновенно превратилась для меня в призрачную Химеру.

— Но что ты сделал с оставшимися деньгами, Патрик Брэнуэлл?

— Ничего, отец, уверяю вас. Я долго и безуспешно пытался найти работу, чтобы хоть как-то возместить понесенные мною убытки. Наконец я арендовал лавку в одном из самых захолустных районов Лондона и на некоторое время подвизался на поприще портретиста — даже сумел заработать и скопить кое-какие деньги, которые не только покрывали плату за аренду, но и оставались на карманные расходы. Однако, как я ни старался восполнить свой утерянный капитал, мои кропотливейшие труды приносили мне лишь жалкие крохи в сравнении с тем, чего я лишился. В полицейское управление, где я должен был регулярно появляться, сообщать о своем частном бизнесе и выплачивать главному чиновнику солидные проценты от своей прибыли, меня вызывали чуть ли не каждую неделю. В конце концов мне до смерти надоела вся эта совершенно бесполезная канитель, и вот решил я вернуться домой.

— И все же, что сталось с уцелевшей частью твоего капитала? — обстоятельно допытывал сына преподобный Патрик Бронте.

— Эти деньги конфисковали те же чиновники, — ответил молодой человек беспечным тоном, — когда я заявил им о своем намерении вернуться в Гаворт. Они потребовали их в качестве платы за выезд из столицы. Думаю, любезный отец, вам нетрудно будет представить себе то ужасное состояние, какое овладело мною в тот момент. Я был совершенно подавлен, потерян, разбит. Настоящее казалось мне сущим кошмаром, в котором не ощущалось ничего, кроме бесформенной пустоты — жуткой и устрашающей, как само первозданное небытие, а все надежды на будущее, какие еще оставались в моем изможденном сознании, тотчас же обратились в прах.

— Да-а! — задумчиво протянул достопочтенный хозяин пастората. — Ну и попали вы в историю, молодой человек, доложу я вам, если, конечно, вы сказали правду. Ну да ладно, сынок, Господь с тобой! Но мне все-таки интересно узнать о завершении твоей печальной эпопеи — независимо от того, действительная ли она или выдуманная. Растолкуй мне, прежде всего, вот что: как ты мог умудриться, в одночасье лишившись всех средств к существованию, все ж таки более или менее благополучно добраться до Гаворта?

— Ну, какие-то средства у меня все же оставались, — пояснил Патрик Брэнуэлл с прежней наивной беспечностью, — те, что мне удалось скопить за то недолгое время, что я сумел продержаться на поприще портретиста. Но, за выплатой процентов несносным чиновникам, а также — за погашением арендной платы, наличных денег оставалось не так уж и много. Мне пришлось нанять самую хиленькую повозку и взять самую дряхлую лошаденку, которая едва не протянула копыта, как только мы добрались до первого же переправочного пункта, чтобы сменить сию очаровательную кобылицу на столь же прелестного гнедого жеребца, прихрамывающего, как мне показалось, на все четыре ноги.

— Так-так, мальчик мой, — горестно усмехнулся пастор. — Ну и что же ты намерен делать теперь, когда вернулся в Гаворт? Какую стезю ты для себя избрал?

— Почем я знаю? Еще не решил, — флегматично отозвался его непутевый сын. — Быть может, устроюсь клерком в какую-нибудь провинциальную контору или же, может статься, найду себе другую, более интересную работу, — как знать!

— Не смеши меня, Патрик Брэнуэлл, — печально заключил достопочтенный Патрик Бронте. — Ну, скажи на милость, какой из тебя коммерсант? — отчаянно вздохнув, он добавил со странной безысходной обреченностью, отчетливо звучащей в каждом его слове: — Боюсь, мой мальчик, ты уже упустил самый главный шанс, который только могла предоставить тебе жизнь!

Патрик Брэнуэлл не стал возражать. Он был слишком измотан физически и душевно, чтобы вступать в дальнейшие пререкания. В самом деле, со дня его отъезда в Лондон юноша сильно переменился, и все тревожные черты его нового облика стремительно бросились в глаза преподобному Патрику Бронте тотчас же по приезде сына. Брэнуэлл сильно побледнел, осунулся, в его движениях появилась странная болезненная вялость; лицо его утратило свою прежнюю живость: оно обмякло, пожелтело, черты его сделались бесстрастными, апатичными. Все это доставило немалое беспокойство его бдительному отцу, который имел возможность убедиться вполне, что, независимо от того, сказал ли Патрик Брэнуэлл правду или солгал, одно было несомненно: на долю его сына во время этого злополучного странствия выпало немало мучений.

Однако, помимо крайней усталости, одолевшей Патрика Брэнуэлла, у него была и другая причина попридержать язык за зубами. Причина, смысл которой вцеплялся в его сознание бесчисленными щупальцами, чья стальная хватка вызывала мучительную саднящую боль. Причина, с неистовой силой претившая самой сущности пасторского сына: мысль о том, что последнее заявление отца могло оказаться суровой пророческой истиной.

* * *

…Итак, на рождественские праздники все семейство достопочтенного Патрика Бронте вновь собралось под благодатной сенью родимого гавортского пастората.

Сидя в уютной, приветливой гостиной, сестры и брат принялись, с неожиданным для себя самих воодушевлением, обстоятельно обсуждать возможные виды на будущее.

Положение семьи на тот момент было таковым, что юные Бронте никак не могли позволить себе жить на отцовском иждивении. Хоть кто-то из них был обязан поддержать финансовое состояние своих родных каким-нибудь достойным, более или менее прибыльным трудом.

Пасторским детям предстояло сделать нелегкий выбор. Впрочем, выбирать им было особо не из чего. Единственно доступным родом деятельности казалось им педагогическое поприще, которое, как довелось уже убедиться на практике двум старшим барышням Бронте, во многом их не устраивало, ибо требовало немалых духовных затрат и, к тому же, довольно скудно оплачивалось. Не могли они также искать заработка и в качестве художников. Патрик Брэнуэлл, если верить его собственным словам, уже попробовавший свои творческие силы в этой сфере, наотрез отказался продолжить предыдущие опыты. Шарлотта же, тоже умевшая неплохо рисовать, попросту не могла себе позволить заняться этим делом всерьез, ибо ее прогрессирующая близорукость не оставляла ей на это никаких шансов.

— Что же нам делать? — спросила Эмили Джейн.

— Что до меня, — заявил Патрик Брэнуэлл, — то я хотел бы заняться литературой. С Академией Художеств ничего не вышло, как всем вам уже довелось убедиться. Портретист из меня, прямо скажем, неважный, да я и сам теперь не желаю иметь дело с рисованием. Но литература — это совсем другое! Все мы пишем стихи, сочиняем легенды и саги, и, по-моему, у нас это получается совсем недурно. Может статься, из нас получатся видные поэты, — кто знает! Честное слово, мне кажется — стоит попробовать! А что думаешь об этом ты, Шарлотта?

— Что ж, — ответила старшая сестра, — я полагаю — это дельное предложение. Только, прежде всего, каждый из нас обязан осознать ту ответственность, какую налагает это нелегкое решение; мы должны помнить об этой ответственности всегда. И я настоятельно призываю вас всех хорошенько над этим поразмыслить. Это первое. Теперь далее: очевидно, что, как бы усердны мы не были в исполнении возложенных на нас обязательств, сейчас настало такое время, что своими силами нам нипочем не пробить себе дорогу в кипучей и деятельной литературной жизни.

— Твоя правда, сестрица, — печально отозвалась кроткая Энн. — К сожалению, без соответствующих рекомендаций нам ничего не добиться. Так что же ты предлагаешь?

— По-моему это ясно как божий день. Для начата нам необходимо заручиться поддержкой кого-нибудь из влиятельных лиц, работающих в этой области. К примеру, что вы скажете о поэтах, представляющих «озерную школу»[12]?

— Господа Вордсворт Колридж и Саути? — усмехнулся Патрик Брэнуэлл. — Ну что ж: кое-кто из них, как мне думается, заслуживает внимания читающей публики, а кто-то по праву может быть назван авторитетом в числе передовых английских поэтов нашего времени. Но почему ты, собственно, спрашиваешь, сестра?

— Я думаю, нам следует обратиться к одному из них. Скажем, к Роберту Саути.

— Саути? — переспросил Патрик Брэнуэлл. — Вот еще! Мне не нравятся его стихи: они слишком скучны! Я бы предпочел сэра Уильяма Вордсворта.

— Тихо, Брэнуэлл! — строго осадила его Шарлотта. — Не смей так говорить об известном поэте!

— Известность — явление преходящее! — язвительно заметил ее брат. — Сегодня он известен, а завтра… кто знает, что будет завтра? — лицо пасторского сына расплылось в загадочной, самодовольной улыбке.

— Вот именно — никто не знает! — отрезала Шарлотта. — А потому ты очень нас обяжешь, милый братец, если время от времени попридержишь язык за зубами. Что до меня, так мне решительно нравится поэзия мистера Саути, и я вынуждена настаивать на том, чтобы мы обратились за советом и поддержкой именно к нему.

— Да, но как мы сможем осуществить это намерение, сестрица? — спросила Энн. — Честно говоря, мне немного страшно: ведь ни одному из нас никогда не приходилось иметь дела с литературными авторитетами.

— Не беспокойтесь, мои дорогие! — ответила Шарлотта. — Эту нелегкую миссию я возьму на себя. Я напишу мистеру Саути письмо и для начала пошлю на его строгий суд образец своих стихов. А там уж будем действовать в сообразовании с тем, какой придет ответ. Ну как, мои милые, вы согласны?

Возражений не последовало. Юные Бронте сидели тихо и, затаив дыхание, прислушивались к словам сестры. Даже несдержанный словоохотливый Патрик Брэнуэлл не проронил более ни слова; лицо его, еще минуту назад казавшееся довольно оживленным, вдруг сделалось мрачным и угрюмым, в его взгляде появилась какая-то странная смесь беспокойства и отрешенности, будто бы что-то внезапно заставило его серьезно задуматься.

— Ну вот и славно! — заключила старшая мисс Бронте. — Мне следует безотлагательно взяться за устройство этого дела; я непременно займусь этим со дня на день. Можете на меня положиться.

Шарлотта сдержала слово. Задумчиво склонившись над белоснежным листком бумаги, мирно покоившимся на краю низенького соснового стола в бывшей «Children's study» среди прочих письменных принадлежностей, озаренных тусклым отсветом догоравшей свечи, девушка внезапно ощутила необыкновенный прилив чувств — ярких, как пестрые краски пышно цветущих весенних садов, свежих, как первый глоток чистого, прозрачного воздуха, коснувшийся легких беспечного новорожденного существа. Да-да, — именно новорожденного, ибо в эти заветные минуты, проводимые старшей дочерью пастора за письменным столом в мучительном раздумье над неразрешимой загадкой возможного содержания послания лауреату, молодая леди буквально переживала второе рождение. Или, по крайней мере, чудесное воскрешение к новой деятельной жизни с ее восхитительными грезами, полными неукротимого первозданного огня.

Девушкой владело сильное возбуждение. Напрасно понукала она свой мозг, напрасно заставляла его работать. Перо как будто горело в ее руках и, вопреки воле своей владелицы, поминутно выходило из повиновения. На бумагу нерешительно ложились какие-то нелепые строки, едва ли отражавшие хотя бы блеклую тень того бурного потока отчаянных мыслей, какой стремительно нахлынул на нее и всецело обуял ее сознание.

Неужели она нашла верный способ избавиться наконец от опостылевших обязанностей школьной учительницы и вернуть себе, своему брату и сестрам вожделенную свободу? При этой мысли у Шарлотты перехватило дух, глаза ее засияли живым влажным блеском. Девушка взяла перо, обмакнула его в чернила и принялась дописывать свое заветное послание. Но, вопреки своему горячему желанию исполнить столь ответственную миссию как можно более добросовестно, Шарлотта осталась крайне недовольной конечным результатом своих стараний.

Перед ней возвышалась гора небрежно скомканной бумаги, испещренной аккуратным мелким почерком и предназначавшейся теперь для поглощения каминным пламенем. В руках девушки нервно дрожал очередной бумажный листок, покрытый теми же миниатюрными замысловатыми завитушками и готовый в любой момент быть уничтоженным одним лишь безжалостным движением. Шарлотта огорченно вздохнула, полная решимости тотчас же осуществить свое намерение, но рука ее, собиравшаяся комкать письмо, внезапно застыла в воздухе. Пасторская дочь бережно сложила листок в конверт и с досадой подумала: «Как можно выразить в простых словах и избитых фразах всю восхитительную полноту истинного движения души!»

Свеча догорала, Шарлотта нагнулась подправить фитиль, но так и не успела этого сделать, ибо на тусклый отсвет, лежавший на столе, неожиданно упала легкая тень стройной девичьей фигуры. Шарлотта обернулась. Перед нею оказалась ее младшая сестра Энн с печальным, задумчивым лицом.

— Милая Шарлотта, пора на вечернюю молитву, — сказала Энн. — Все уже собрались, ждем только тебя.

— Сейчас соберусь, — ответила Шарлотта, — но скажи мне, малютка Энн, неужели и впрямь уже семь часов?

— Вот-вот пробьет.

— Вот как? Признаться, я и не заметила, как быстро пролетело время. Стало быть, я рискую получить хорошую взбучку за опоздание на великое священное действо, — с грустной иронией произнесла Шарлотта.

— Не тревожься, милая сестрица, — сказала Энн, не заметив ироничной нотки в голосе Шарлотты, — это дело мы как-нибудь уладим. Боже правый, сколько испорченной бумаги! Чем ты занималась здесь дорогая? Неужели писала письмо мистеру Саути?

— Вернее сказать — пыталась написать, моя милая, — ответила Шарлотта, печально глядя на сестру, — но, боюсь, из этой затеи вышло мало чего путного. Ах, Энни! Если бы ты только знала, как это тяжело — писать незнакомому человеку! Да еще такому видному авторитету! Но я вовсе не собираюсь жаловаться. Я сделала то, что должна была сделать.

— Но мистера Саути нельзя назвать совершенно незнакомым! — возразила Энн. — Мы ведь читаем его стихи! Поэзия — это музыка сердца!

— Ты права, сестрица, — ответила Шарлотта со вздохом. — И более того: стихи мистера Саути созвучны моему сердцу. Но в этом-то и проблема. Видела бы ты, малютка Энн, что творилось со мной, в то время как я делала бесплодные попытки составить это послание!

— Могу себе представить, милая сестрица! Но все же, в конце концов, ты добилась своего. Не так ли?

— Повторяю, дорогая, я всего лишь исполнила свой долг. Но, по-моему, я сделала это отвратительно. Должно быть, я совершу самую большую глупость в моей жизни, если отважусь отправить письмо адресату. И все же мне, видимо, придется это сделать, хотя я и сгораю от стыда. Ведь я дата вам обещание, а значит, во что бы то ни стало обязана его исполнить! Хуже всего то, что нынче мне довелось убедиться вполне: ничего более умного, впрочем, верно, как и ничего более нелепого и бессмысленного мне, к сожалению, уже не придумать.

— Быть может — к счастью, а не к сожалению, милая сестрица, — предположила Энн. — Кто знает, как все обернется.

— Не думаю, моя дорогая, — горестно улыбнулась Шарлотта. — А, впрочем… как знать! Будем надеяться на милость Всевышнего!

— И господина Саути, верно, Шарлотта?

— Да, дорогая — и господина Саути. Только будет ли сей почтенный джентльмен милостив ко мне после того, как прочтет это сумасбродное послание? Что-то я сомневаюсь!

— Не кори себя напрасно, милая сестрица! — с жаром воскликнула Энн. — Я достаточно хорошо тебя знаю, и это обстоятельство дает мне полное основание быть уверенной в том, что ты сделала все, что могла. Никто из нас не посмеет усомниться в этом!

— Ах, как бы мне хотелось оправдать ваше бесценное доверие, моя прелестная малютка Энн! Но, как бы то ни было, дело сделано. Завтра я запечатаю письмо и отошлю его утренней почтой. Единственное, что остается всем нам — так это томительное ожидание, которое, скорее всего, окажется напрасным.

— Мы будем ждать столько, сколько потребуется, — решительно ответила Энн. — И постараемся смиренно и безропотно принять тот жребий, что уготован нам Судьбой, — каким бы тяжким испытанием это для нас не было! А пока ничто не мешает нам ждать и надеяться, правда, сестрица?

— Верно, моя дорогая, — поддержала ее Шарлотта, — верно! Мы будем ждать — и непременно дождемся ответа Саути! Он настоящий джентльмен и обязательно напишет нам, вот увидишь!

…Вопреки отчаянным упованиям всего младшего поколения Бронте, ожидание слишком затянулось. Сколько бессонных ночей провела несчастная Шарлотта, обуреваемая неотвязными мыслями, что новый день принесет ей вожделенное утешение! Каждое утро сидела она у окна гостиной, задумчиво вглядываясь в необозримые дачи и напряженно прислушиваясь к каждому шороху, доносившемуся с улицы. Она надеялась, что прибудет почта, но раз за разом жестоко обманывалась в своих чаяниях.

Бесконечное ожидание превратилось для девушки в суровую пытку. В самом деле, для человеческого существа, всеми фибрами души предвкушавшего восхитительные прелести райского блаженства и как никогда близкого к успешному осуществлению своей заветной мечты, — не слишком ли жестокой насмешкою Судьбы окажется необратимая утрата столь светлых иллюзий? Утрата, отмеченная печатью мрачной обреченности.

С тех пор, как Шарлотта решилась отправить мистеру Саути послание, она не переставала бранить себя за свою безрассудную неосмотрительность, за то, что ей не достало мужества устоять перед великим искушением, поддавшись которому пришлось платить высокой ценою — спокойствием духа.

В буйном стремительном вихре летели дни и недели, рождественские каникулы уже приближались к концу, Шарлотте и Энн пора было возвращаться в пансион, а ответа от Саути все не было.

…После Рождества Шарлотта и Энн снова вернулись в пансион и приступили к своим прежним обязанностям. Теперь им приходилось так тяжело, как, пожалуй, никогда прежде. Да и как иначе могли себя чувствовать две юные барышни, чьи отчаянные надежды найти себе достойное место в этом мире обратились в призрачную Химеру? Будто бы неведомые злые силы внезапно сбросили несчастных пасторских дочерей с Небес на землю.

На начальном этапе повторного прибытия обеих сестер в Дьюсбери Мур в их пылких сердцах еще теплилась светлая надежда на лучшую участь, нежели та, на какую безжалостно обрекала их суровая действительность, но первозданный огонь сего могучего факела неминуемо угасал, стремительно рассеиваясь в зловещем мраке устрашающей душевной мглы.

И вот однажды, а было это в начале марта 1837 года, когда надежда почти оставила изнуренных постоянными заботами и нестерпимым гнетом ожидания пасторских дочерей, старшая мисс Бронте обнаружила на своем туалетном столике письмо. Конверт был надписан незнакомым почерком и скреплен круглой сургучной печатью.

Внимательно присмотревшись к оформлению печати, девушка увидела оттиснутые сверху инициалы «Р. С.». Сердце Шарлотты мгновенно встрепенулось, подхваченное единой, стремительно пронзившей ее сознание мыслью: «Это послание от самого Роберта Саути — не иначе!»

Пасторская дочь от всей души порадовалась своей предусмотрительности, заставившей ее дать поэту адрес пансиона помимо домашнего адреса в Гаворте.

Сознание Шарлотты внезапно охватило восхитительное многообразие чувств — нечто подобное тому, что случилось с нею в тот памятный день, накануне Сочельника. Но тогда она находилась во власти непостижимых колдовских чар прекрасной пленительной мечты, казавшейся практически неосуществимой, в то время как теперь эта мечта приняла вдруг совершенно реальные очертания, воплотившись в облике вот этого памятного, истертого конверта с вложенной в него драгоценностью.

«Вот он!» — подумала девушка, пристально вглядываясь в конверт, будто бы норовя проникнуть своим испепеляющим взором сквозь внешний бумажный слой и выявить для себя самую суть послания. — «Вот он — решающий приговор Судьбы!»

Дрожащими руками она вскрыла конверт и несколько раз перечитала содержание письма. Сначала, под наплывом чувств, не будучи в силах совладать с совершенно обуздавшим ее неистовым волнением, Шарлотта с неутолимой жадностью всматривалась в строчки, написанные ровным и четким мужским почерком, но крывшийся за ними заветный смысл словно бы истаивал в воздухе, не доходя до сознания девушки. И лишь при повторном прочтении каждого предложения пасторская дочь мало-помалу стала воспринимать сущность значения отдельных фраз, из которых постепенно складывалось единое целое следующего содержания:

«<…> Я пытаюсь судить о том, что вы такое, на основании вашего письма, по-моему, очень искреннего, но, как мне кажется, подписанного не настоящим вашим именем. Как бы то ни было, и на письме и на стихах лежит один и тот же отпечаток, и я легко могу понять то состояние души, которым они продиктованы… Вы обращаетесь ко мне за советом, как вам распорядиться вашими талантами, но просите их оценить, а между тем мое суждение, возможно, стоит очень малого, а совет может быть дорог. Вы, несомненно, и в немалой степени одарены „способностью к стихосложению“, как говорит Вордсворт. Я называю ее так отнюдь не с целью умалить эту способность, но в наше время ею обладают многие. Ежегодно публикуются бесчисленные поэтические сборники, не возбуждающие интереса публики, тогда как каждый такой том, явись он полстолетия тому назад, завоевал бы славу сочинителю. И всякий, кто мечтает о признании на этом поприще, должен быть, следовательно, готов к разочарованиям.

Однако вовсе не из видов на известность — ежели вы дорожите собственным благополучием — вам нужно развивать свой поэтический талант. Хоть я избрал своей профессией литературу и, посвятив ей жизнь, ни разу не жалел о совершенном выборе, я почитаю своим долгом остеречь любого юношу, который просит у меня совета или поощрения, против такого пагубного шага. Вы можете мне возразить, что женщинам не нужно этих упреждений, ибо им не грозит опасность. В известном смысле это справедливо, однако и для них тут есть опасность, и мне со всей серьезностью и всем доброжелательством хотелось бы о ней предупредить вас. Позволяя себе постоянно витать в эмпиреях, вы, надо думать, развиваете в себе душевную неудовлетворенность и точно так же, как вам кажутся пустыми и бесцельными вседневные людские нужды, в такой же мере вы утратите способность им служить, не став пригодной ни к чему иному. Женщины не созданы для литературы и не должны посвящать ей себя. Чем больше они заняты своими неотложными обязанностями, тем меньше времени они находят для литературы, пусть даже в качестве приятного занятия и средства к самовоспитанию. К этим обязанностям вы не имеете пока призвания, но, обретя его, все меньше будете мечтать о славе. Вам не придется напрягать свою фантазию, чтоб испытать волнение, для коего превратности судьбы и жизненные огорчения — а вы не избежите их, и так тому и быть, — дадут вам более, чем нужно, поводов.

Не думайте, что я хочу принизить дар, которым вы наделены, или стремлюсь отбить у вас охоту к стихотворству. Я только призываю вас задуматься и обратить его себе на пользу, чтобы он всегда был вам ко благу. Пишите лишь ради самой поэзии, не поддаваясь духу состязания, не думая о славе; чем меньше будете вы к ней стремиться, тем больше будете ее достойны и тем верней ее, в конце концов, стяжаете. И то, что вы тогда напишите, будет целительно для сердца и души и станет самым верным средством, после одной только религии, для умиротворения и просветления ума. Вы сможете вложить в нее свои наиболее возвышенные мысли и самые осмысленные чувства, чем укрепите и дисциплинируете их.

Прощайте, сударыня. Не думайте, что я пишу так потому, что позабыл, каким был в молодости, — напротив, я пишу так потому, что помню себя молодым. Надеюсь, вы не усомнитесь в моей искренности и доброте моих намерений, как бы плохо ни согласовалось сказанное мной с вашими нынешними взглядами и настроением: чем старше будете вы становиться, тем более разумными будете считать мои слова. Возможно, я лишь незадачливый советчик, и потому позвольте мне остаться вашим искренним другом, желающим вам счастья ныне и в грядущем

Робертом Саути».

Учитывая то вдохновенное состояние души, какое безраздельно владело Шарлоттой в последние месяцы, нетрудно представить себе, что письмо Саути стало для нее самым страшным ударом, какой она только могла ожидать от жизни в ближайшее время. Да, это был крах… совершеннейший крах всех отчаянных надежд и прекрасных иллюзий! Шарлотта сразу же почувствовала себя невероятно уставшей от всех мирских забот и полностью опустошенной. Девушка вновь впала в унылую апатию, и это состояние угнетаю ее сознание в течение нескольких последующих дней. Но затем она почувствовала в себе внезапную перемену: будто бы с нее свалился тяжкий камень, дотоле беспощадно давивший ее душу нестерпимым гнетом, теперь же давшей ей наконец долгожданную свободу.

Подобно тому, как больной, страдавший опасным затяжным недугом, мало-помалу возвращается к жизни после минувшего кризиса, сознание Шарлотты постепенно воскресало, переборов последствия сразившего его удара, одновременно очищаясь от всякой скверны. Но сие чудотворное очищение произошло не раньше, чем последний блик Надежды — этого ясного светила, озаряющего все человечество, — истаял в беспросветной тьме в опустошенных недрах души пасторской дочери. Лишь вслед за тем наступило наконец то блаженное состояние, какого несчастная ждала столь отчаянно и страстно — состояние истинного смирения.

Отныне Шарлотта исполняла свои наставнические обязанности с удвоенным усердием и покорностью. Правда, ее работа не стала менее скучной и однообразной, чем прежде, но теперь молодая леди находила в своем здоровом, полноценном труде необходимое удовольствие, обеспечивающее ей вожделенное спокойствие духа. Призрачные иллюзии несбыточных надежд перестали терзать изнуренное сердце девушки. И это обстоятельство самым чудотворным образом отразилось на всем ее облике — как на внешности, так и на манере поведения.

Нельзя сказать, чтобы ее внешность претерпела за этот период какие-либо явные изменения — нет. Все ее черты остались прежними, но, в то же время, они прониклись каким-то непостижимым одухотворением. Настроение Шарлотты стало ровным, манеры ее преисполнились благородного достоинства. Словом, юная леди прямо-таки дышала чарующей первозданной свежестью подлинного освобождения от опостылевших тягот мирской суеты, словно бы тело ее окунули в священные воды библейской реки Иордан.

Разумеется, столь благостная перемена, постигшая душевное состояние Шарлотты, не укрылась от наблюдательных очей ее младшей сестры.

— Я бесконечно рада за тебя, милая сестрица, — сказала Энн, ласково улыбнувшись. — Ты выглядишь куда лучше, чем несколько дней назад!

— Спасибо, моя дорогая, — ответила Шарлотта. — Ты права: мне и в самом деле гораздо лучше. Благодарение Богу, мне удалось оправиться от того страшного потрясения скорее, чем я могла себе представить.

— Прости, сестрица, я вовсе не хотела напоминать тебе о твоих недавних страданиях, — с грустью заметила Энн. — Твое теперешнее поведение позволяет мне надеяться, что ты оправилась от них совершенно.

— Так оно и есть, моя милая, уверяю тебя.

— Даже если это не совсем так, мне думается, ты весьма близка к благополучному исцелению, и я горячо желаю помочь тебе в этом! Со мною ты можешь быть откровенной, дорогая Шарлотта. Скажи по совести: ты все еще огорчена тем злосчастным посланием от господина Саути?

— О, нет, милая сестрица, нисколько, — ответила старшая дочь пастора. — Мистер Саути — сама учтивость, и я решительно запрещаю тебе говорить и думать о нем что-либо плохое.

— И все же его письмо встревожило тебя, сестрица. Ты не можешь этого отрицать.

— Я и не отрицаю, малютка Энн. Но, как видишь, я уже вполне справилась со своими чувствами.

— Так ли это? — спросила Энн.

— Определенно, это так, — ответила Шарлотта, — Что же касается послания мистера Саути, то, повторяю: этот господин — сама учтивость и деликатность. Говоря по совести, он вообще не обязан был отвечать на мое письмо!

— Быть может, было бы лучше, если бы он этого не делал?

— Почему ты так говоришь, сестрица? — Шарлотта серьезно взглянула на Энн.

— Тогда, по крайней мере, ты была бы спокойна, — ответила та. — Ведь у тебя не было бы повода для тревог и огорчений.

— Ты так полагаешь?

— А разве я не права?

— Отнюдь. Напротив, я безмерно благодарна господину Саути. Он оказал мне поистине неоценимую услугу.

— Услугу?

— Разумеется. Он дат мне разумный совет и, что самое главное, он деликатно вывел меня из ужасного заблуждения, в котором я находилась все это время. Я и сейчас продолжала бы блаженно пребывать в его коварных сетях, если бы мистер Саути не был так любезен и не открыл бы мне глаза на истинное положение вещей.

— Но это ведь несправедливо, милая сестрица! — воскликнула Энн с досадой. — Несправедливо заставлять тебя так страдать! Допустим, господин Саути и прав. Но эта правда слишком жестока!

— Куда более жестоким было бы оставить меня во власти заблуждения и подать повод к надеждам на несбыточную мечту! Мистер Саути, должно быть, понял, что поступил бы не гуманно, если бы позволил мне встать на ложный путь, и счел своим христианским долгом предупредить меня об ошибке, что он и сделал со всей возможной учтивостью и тактом.

— Но вполне ли ты уверена, что это была ошибка?

— Что ты этим хочешь сказать? — насторожилась Шарлотта.

— Прости меня, если я досаждаю тебе своей назойливостью, — робко проговорила Энн, — но неужели ты не допускаешь мысли, что в действительности мог ошибиться сам господин Саути?

— Как ты смеешь сомневаться в нем, сестрица! — воскликнула Шарлотта. — Послание мистера Саути буквально дышит неподдельной искренностью и непререкаемой компетентностью! Каждая строка, каждое слово в нем — на вес золота!

— Я ничуть не сомневаюсь ни в искренности, ни в компетентности господина Саути, — ответила ее сестра. — Я только хочу сказать, что он слишком маю знает свою корреспондентку, чтобы составить о ней действительно правдивое суждение.

— Да, это так. По одному лишь письму, тем более — по такому глупому, каким было мое, — никак нельзя всерьез судить об его авторе. Но я ведь посылала также и свои стихи — подлинную толику моей души и моего сердца. А ведь за счет отдельных примеров зачастую можно получить представление о целом. Те отдельные образцы моей поэзии, какие я отдала на суд мистера Саути, я полагаю, весьма убедительно демонстрируют общие черты моего художественного стиля и характерной манеры стихотворства. Кроме того, мистер Саути авторитетный человек, и, конечно, ему ничего не стоило действительно правдиво оценить мои способности, — что он и сделал. Что до меня, дорогая сестрица, то смею тебя заверить — я вполне доверяю мнению господина Саути и полагаюсь на его суждение безоговорочно. Я бесконечно признательна этому человеку, и в доказательство своей искренней благодарности я напишу ему снова.

— Ты в самом деле намерена сделать это, Шарлотта? — спросила Энн серьезно.

— Не просто намерена, — ответила ее сестра, — я сделаю это непременно!

— Но чего ты этим добьешься? — недоумевала Энн. — Как я понимаю, мистер Саути высказал свое окончательное мнение и, боюсь, дальнейшие попытки свести с ним знакомство окажутся бесплодными.

— Я лишь хочу выразить ему свою признательность и уверение, что обязательно последую его совету. И только.

— Но, дорогая, позволь спросить: ты совершенно убеждена, что не преследуешь иную цель?

— Разумеется! — с пылом ответила Шарлотта. — Тут не может быть никаких сомнений!

— Прости меня, дорогая, но, боюсь, обеим нам прекрасно известно, что господин Саути отнюдь не нуждается ни в твоих заверениях, ни в твоей благодарности.

— Малютка Энн, как ты смеешь! — вскинулась на сестру Шарлотта. — Право слово: у меня нет ни малейшего намерения сводить знакомство с сильными мира сего — во всяком случае — в ближайшее время! Уж будь спокойна, сестрица!

— Ты действительно убеждена в этом, милая Шарлотта? — снова спросила Энн.

— Ну конечно! — ответила Шарлотта, горестно улыбнувшись. — Видишь ли, моя дорогая… Я знаю, с тобой я могу быть откровенной: ты — одна из тех немногих избранниц, кому я безоговорочно доверяю… Так вот: должно быть, ты понимаешь, как тяжело мне было решиться обратиться за советом к мистеру Саути. Я отважилась на это лишь потому, что дана слово всем вам и самой себе и просто не могла не исполнить своего обещания. Писать ему письмо было для меня сущей пыткой; мне оставалось лишь горячо молиться, чтобы она поскорее закончилась.

— Охотно верю! — отозвалась Энн, — Я прекрасно помню то возбужденное состояние духа, которое владело тобой в тот день, когда ты отважилась написать господину Саути!

— Вот-вот, сестрица! — подхватила Шарлотта. — И можешь себе представить, какое я испытала потрясение, получив его ответ!

— Ты, вероятно, забываешь, милая Шарлотта, что все это происходило на моих глазах, — заметила Энн.

— Ну, так подумай теперь, достанет ли мне мужества переносить подобные муки вновь и вновь? Нет, дорогая, мне кажется, я прежде сгорю со стыда, нежели осмелюсь повторить свою позорную попытку!

— Но разве не это ты собираешься сделать, сестрица, когда думаешь послать господину Саути повторное письмо?

— Отнюдь! — горячо возразила Шарлотта. — Я всего лишь намереваюсь хоть как-то исправить свою прежнюю оплошность, ежели, конечно, это еще возможно. Не знаю почему, но мне все же хочется, чтобы мистер Саути составил обо мне более правдивое мнение, нежели то, что сложилось у него после первого моего письма.

— Не знаешь, почему? — переспросила Энн, лукаво усмехнувшись.

— Ради всего святого, сестрица! — воскликнула Шарлотта. — Я ведь уже сказала, что отнюдь не намереваюсь сводить близкого знакомства ни с мистером Саути, ни с кем бы то ни было еще из сильных мира сего!

— Напрасно! — заметила Энн.

— Почему? — удивилась Шарлотта.

— Да потому, что это просто глупо — упустить хотя бы малейший шанс, ниспосланный милостивыми силами Провидения. Мистер Саути, бесспорно, почтенный человек, но он не Господь Бог, а следовательно, не имеет права распоряжаться судьбой людей столь своевольно и беспечно. И потом — никто из нас никогда не знает наверняка, где его ждет удача. В самом деле, Шарлотта, почему бы тебе не попытать счастья еще раз? Только, конечно, не у господина Саути, а у какого-нибудь другого авторитетного человека. Кто знает — а вдруг на этот раз тебе повезет?

— Ради Бога, Энн, немедленно прекрати эту бессмысленную болтовню: ты выводишь меня из терпения. Я убеждена, что горько пожалею, если когда-нибудь еще осмелюсь обратиться за помощью и поддержкой к авторитету.

— А по-моему, ты горько пожалеешь, если не сделаешь этого!

— Вот еще! — с жаром возразила Шарлотта. — Уверяю тебя, сестрица, я более не стану от этого страдать: ведь теперь у меня есть отрадное утешение!

— Какое же?

— Моя работа. Она развивает мой ум, просветляет мысли и исцеляет сердце.

— Вот как? И ты действительно счастлива на этом поприще? Тебя в самом деле устраивает твое занятие? Помнится, раньше ты называла его невыносимо нудным. Не так ли, моя дорогая?

Шарлотта молчала. Ей нечего было возразить сестре. Она находилась во власти странного ощущения, будто с ее лица сдирают фальшивую маску, обнажая истинные его черты. Это было довольно неприятное ощущение, ибо вместе с застывшим алебастровым облачением сходила нежная живая кожа, и густые кровяные подтеки струились по шее. Энн между тем невозмутимо продолжала:

— Ты просто боишься, признайся! Опасаешься снова оказаться в щекотливой ситуации. С каких это пор постыдный страх обуздал твой мужественный, волевой дух? С того самого злополучного дня, как сюда доставили письмо от господина Саути?

— Господи, Энн, какая муха тебя укусила? Что-то не припомню, чтобы ты когда-либо раньше говорила с такой неистовой страстью! Разве не ты учила меня кротости и смирению? Не ты ли призывала меня положиться на волю Господню? Я лишь стараюсь следовать твоим же наставлениям и находить утешение в своей работе. Это единственное, что мне остается.

— Ты ошибаешься, — возразила Энн, — и ты это знаешь.

— Но, по-моему, у меня уже получается покорно плыть по течению и довольствоваться тем, что посылает Господь. Я чувствую, как полноценный, добросовестный труд развивает мой ум, очищает мои мысли и совершенствует мои способности. Да, я действительно ощущаю, что ко мне постепенно приходит то смирение, к какому я столь отчаянно стремилась все последнее время!

— Если бы только так было на самом деле! Будь твое последнее заявление хоть чуточку убедительным, я уже сейчас исчезла бы с твоих глаз и перестала бы тебе докучать своими назойливыми советами.

— Вот как, моя дорогая? Стало быть, ты не веришь мне?

— Ни капли!

— Но это правда! Я и в самом деле чувствую именно то, о чем только что говорила! Могу поклясться, что так оно и есть! Веяние какой-то странной непостижимой перемены коснулось моего сознания; я действительно ощущаю на себе свежий, бодрящий дух этого веяния, и данное обстоятельство необычайно радует меня.

— Прости меня, сестрица. Мне очень жаль разочаровывать тебя, но не сказать правду сейчас — значит заставить тебя страдать в будущем еще сильнее. О, моя дорогая Шарлотта! Боюсь, ты ошибаешься в своих ощущениях. То, что ты приняла за действительное — на самом деле всего лишь внешняя иллюзия, не более. Должно быть, ты так отчаянно стремилась обрести смирение, что попросту заставила себя поверить в то, что уже его достигла.

— Почему ты так думаешь, Энни? — спросила Шарлотта, насторожившись.

— Но ведь это правда! — улыбнулась Энн. — Только не обижайся на меня, милая сестрица. Смирение никогда не приходит к человеку путем насилия. Нельзя заставить себя почувствовать это состояние: оно возникает само по себе; его невозможно ни навязать людям, ни отнять у них.

— Верно, — согласилась Шарлотта.

— Мне думается, — продолжала Энн, — что состояние истинного смирения может прийти к человеку только в том случае, когда он утратит всякую надежду на будущее. Тогда ему не останется ничего иного, как безропотно покориться Господнему промыслу. Что же касается тебя, милая сестрица, то, смею тебя заверить, ты весьма далека от сознания жизненного краха, а потому тебе просто незнакомо то состояние, какое ты себе приписываешь! Кстати сказать, я тоже пока еще его не достигла, хотя и стремлюсь к нему всеми своими помыслами! Однако то, что мы с тобой еще не обрели истинного смирения, означает, что в нас еще теплится надежда на лучшую жизнь не только в загробном мире, но даже и на этой земле. И мы должны во что бы то ни стало использовать столь щедро предоставленный Провидением шанс быть счастливыми в этом мире!

— О, моя дорогая, — воскликнула Шарлотта, печально вздохнув, — но ведь, как я понимаю, далеко не каждый человек приходит в итоге к состоянию истинного смирения! Насколько можно судить по тому, что рассказывали о нашей матери, ей, бедняжке, так и не довелось познать сего блаженного состояния.

— Быть может, — отозвалась Энн. — Я ничего не могу сказать об этом. Но зато мы должны радоваться тому, что, вероятно, наши милые старшие сестры Мария и Элизабет, — упокой, Господи, их души, — все же его достигли. Будем надеяться, что и нам с тобой выпадет тот же счастливый жребий!

— Аминь! — произнесла Шарлотта с горячим, искренним чувством, словно в отчаянном страстном порыве призывая на помощь все небесные силы.

…Шарлотте и в самом деле достало мужества послать Роберту Саути повторное письмо с заверением, что его мудрейшие советы не пропадут втуне. На сей раз поэт отозвался незамедлительно — и его ответ прямо-таки дышал покровительственным доброжелательством; в нем содержалось даже приглашение к очному знакомству.

Однако для Шарлотты это уже не имело значения. Последняя обстоятельная беседа с сестрой оказала на сознание девушки поистине колоссальное воздействие. С той поры мысли ее находились в смятении, чувства были взбудоражены, состояние угнетенно. Дочь пастора снова утратила опору в своей вере; ею овладело совершеннейшее отчаяние, граничащее с истинной безнадежностью. Девушка страстно жаждала утешения и частично находила его в регулярной переписке с подругами — поистине неиссякаемом источнике, в котором она неизменно черпала жизненные силы еще с прежних времен.

Особую светлую радость доставляло Шарлотте общение с Эллен Нассей, искренняя, безмятежная дружба с которой крепла день ото дня. В заветных посланиях к любимой подруге пасторская дочь без обиняков поверяла все самые сокровенные мысли, самые смелые чаяния.

Так прошел учебный год.

…Как-то морозным мартовским утром, когда Шарлотта направлялась в местную аптеку за лекарством для Табби, вволю наслаждаясь своей спокойной бесхитростной прогулкой, ей неожиданно подали письмо, адресованное на ее имя. Девушка с видимой жадностью выхватила заветный конверт, полагая, что в нем содержится послание от одной из ее любимых подруг, и заранее предвкушая то восхитительное удовольствие, какое неизменно доставляли ей подобные милые сюрпризы.

Она быстро глянула на надпись, красовавшуюся на конверте, чтобы удостовериться в правдивости своей догадки, но тут же застыла на месте от изумления. Вместо ровных, изящных строчек Эллен или быстрых, размашистых каракулей Мэри взору ее представился какой-то иной, довольно странный почерк — красивый, четкий, убористый и почему-то показавшийся Шарлотте знакомым, хотя она была совершенно убеждена, что прежде ей никогда не доводилось его видеть. Откуда вдруг возникло у нее это непонятное ощущение? И тут девушку осенила внезапная догадка: эти ровные, аккуратные строки, что столь таинственно для нее самой привлекли ее внимание, быть может, по случайному совпадению, а быть может — по воле какого-то непостижимого чуда, напоминают почерк ее дражайшей подруги Эллен Нассей.

Едва вернувшись домой после своей необычной прогулки, пасторская дочь безотлагательно взялась за письмо и, к своему несказанному удивлению, тотчас обнаружила нечто совершенно ошеломляющее. Ее таинственным корреспондентом оказался не кто иной, как Генри Нассей — ее недавний знакомый, кровный брат ее нежно любимой подруги Эллен… Тот самый приятный молодой человек, с которым юную Шарлотту Бронте свела судьба, когда она, скромная дочь провинциального пастора, гостила в милом ее сердцу пригородном доме семейства Нассей.

То было непродолжительное, можно сказать, мимолетное знакомство, хотя оно и оставило в душе «прелестной юной леди» (как называл тогда Шарлотту красноречивый Генри Нассей, вопреки всяческим ее протестам против подобного рода слащавой лести) довольно приятное впечатление. С тех пор их пути разошлись: Шарлотта в скором времени вернулась к себе домой, а Генри после каникул снова отправился в Кембриджский университет, где он учился на священника. От Эллен дочь преподобного Патрика Бронте знала, что дела молодого Нассея продвигаются совсем неплохо: в Кембридже он числится на хорошем счету, вот-вот получит заветный университетский диплом и станет, быть может, одним из самых почтенных, авторитетных людей во всем Йоркшире…

Нетрудно себе представить, каково было удивление Шарлотты, неожиданно получившей письмо от человека, которого она не видела вот уже несколько лет и чей внешний облик практически совершенно стерся из ее памяти. Теперь же, пристально вглядываясь в безупречно ровные строчки таинственного послания с тем неподдельным интересом, какой неизменно сопровождает все новые необычные события, потрясенная пасторская дочь как-то сразу отчетливо вспомнила милого симпатичного юношу, столь странно походившего на свою прелестную кроткую сестру. Так вот почему этот четкий, красивый почерк уже с самого начала столь живо и неотступно привлек ее внимание, внезапно воскресив в ее памяти образ любимой подруги!

Шарлотта не стала долго размышлять над возможной разгадкой этой мистической тайны, а предпочла занять себя более приятным делом, каковым она, безусловно, полагала подробное ознакомление с содержанием послания юного Нассея.

Вот тут-то «прелестную юную леди» ожидал совершенно невероятный сюрприз, сразу же оттеснивший на второй план все прочие неожиданности этого странного мартовского утра. Генри просил «достоуважаемую мисс Бронте» стать его женой, ибо он убежден, что ее многочисленные таланты и дарования, столь живо поразившие его при личном знакомстве с нею, несомненно, окажут огромную честь любому достойному дому, каковым он намерен сделать их будущее «семейное гнездышко». А ее глубокие интеллектуальные познания и, как он полагает, неоспоримые педагогические способности определяют ее истинное призвание — быть супругой священнослужителя (а точнее — помощника священника в лице ее покорного слуги Генри Нассея) и как нельзя кстати подходят к тому славному поприщу, какое, по всей вероятности, уготовано ей самим Господом — обучать детей прихожан в церковной школе. И если на его великое счастье любезная мисс Бронте соблаговолит дать свое бесценное согласие, он будет иметь высокую честь лично прибыть в Гаворт и нижайшим образом добиваться высочайшего соизволения от ее достопочтенного батюшки на этот благословенный союз.

Прочитав сие помпезное послание, Шарлотта не могла сдержать невольной снисходительно-ироничной улыбки, адресованной, очевидно, невообразимой наивной пылкости юного Нассея. Пылкости, совсем не соответствующей его новому сану и, более того, по ее собственным, несколько поблекшим, но, вероятно, правдивым воспоминаниям — вообще не слишком-то ему свойственной.

Впрочем, в данный момент все это казалось ей не столь важным. Куда больше ее тревожило другое: что ей теперь делать. Вновь и вновь взволнованная пасторская дочь задавала себе этот мучительный вопрос и всякий раз ощущала себя бессильной дать однозначный решительный ответ.

Собственно, картина была ясна. В самом деле: кому, как не ей, скромной пасторской дочери, иметь наиболее правдивое представление о том, сколь тяжкой и печальной может стать доля женщины, связанной святыми узами брака с одним из избранных мужей, призванных во служение самому Господу Богу. Такая женщина во всех отношениях должна служить образцовым примером для прихожан своего супруга.

Это казалось Шарлотте ясным, как Божий день, и она пока еще не могла найти в себе достаточной силы и мужества, чтобы решиться на подобный подвиг. Она вспомнила свою покойную мать, со всей возможной стоической готовностью переносившую обрушивавшиеся на плечи многочисленные тяготы и невзгоды ее недолгой, но бурной супружеской жизни с достопочтенным Патриком Бронте. Стоило юной барышне лишь представить те невероятные трудности, какие изо дня в день приходилось преодолевать ее несчастным родителям — взять хотя бы их постоянные переезды с места на место и связанные с этим неблагодарные хлопоты, — и ей тут же невольно становилось не по себе. Нет, она нипочем не смирится со столь тяжкой, суровой долей, какая выпала в свое время ее бедной матери!.. Быть может, много позже она и согласилась бы покорно взвалить на свои хрупкие плечи этот нелегкий крест — как знать! Однако теперь, при подобных обстоятельствах, девушке претила сама мысль о возможности столь безотрадной перспективы.

И именно сейчас — больше, чем когда бы то ни было еще: ведь она вовсе не любила юного и прекрасного Генри Нассея. Или, вернее, любила, но лишь как доброго друга, а не как Мужчину Своей Мечты. Она была совершенно убеждена, что и сам Генри отнюдь не питает к ней горячих чувств. Разве это его письмо — не лучшее тому доказательство? Шарлотта снова перечла сие странное послание и окончательно удостоверилась в непререкаемой правдивости своего последнего умозаключения, ибо весь внешний лоск и нарочитая помпезность, запечатленная в красноречивых, безупречно построенных фразах, — не выражали ни малейшего душевного волнения, исходящего от автора письма. За восторженным тоном скрывалась официальная холодность, неистово леденящая и обездоливающая бедное сердце Шарлотты Бронте; за ровными, аккуратными строками таилась непостижимая, устрашающая пустота.

«В самом деле, — горестно подумала пасторская дочь, — как могло быть иначе! Немыслимо, чтобы между людьми, видевшими друг друга лишь в продолжение одного короткого сезона каникул и практически совершенно не знающими друг друга, ни с того ни с сего вдруг вспыхнуло то дивное пламенное чувство, какое может зародиться лишь в тех сердцах, счастливые обладатели которых прошли долгий и интересный путь постепенного познавания истинной сущности своих избранников и самих себя, научившись высоко ценить достоинства и милосердно прощать недостатки тех, кому каждый из них намерен посвятить свою жизнь. Взаимоотношения между истинно любящими супругами должны быть овеяны Великой Мудростью, ниспосланной безграничной щедростью Творца с того самого священного момента, как Он (и не кто иной!) тайно одобрит и благословит их богоугодный союз, в котором будет царить Вечная Любовь и Гармония».

Разве таким образом обстоят дела между ней и молодым Генри Нассеем? Нет и еще раз нет! И именно в этом состояла главная преграда, что неумолимо пролегла к сердцу Шарлотты. Неужели это ее — Шарлотту Бронте — призывают принять обет любви и верности от человека, непостижимо далекого от нее, человека, чье сердце при этом будет хранить суровую и неподатливую холодность и полное безразличие к той, кому оно предназначалось? А каково было бы при этом ей в роли новоиспеченной молодой супруги? Эта страшная мысль заставила дочь пастора невольно содрогнуться. Такое положение вещей стало бы для нее сущей пыткой — здесь не было сомнений. Нет, она решительно не в силах вынести всего этого! Ничто не заставит ее принять предложение Генри Нассея!

Итак, она твердо решила отказать своему новоявленному корреспонденту. Но необходимо было сделать это как можно более тактично и деликатно, не задев при этом ничьих чувств.

Шарлотта полностью осознавала ту ответственность, какую налагала на нее та нелегкая задача, что ей теперь предстояла. Мысль, что она может потерять при этом расположение и любовь своей лучшей подруги Эллен, повергла ее в неистовый ужас. К тому же что скажут ее родные, когда узнают об этом ее поступке? Она, несомненно, много потеряет в их глазах, отказавшись, по всей вероятности, от единственной в ее жизни возможности обрести достойное, независимое положение солидной замужней дамы и хоть как-то помочь своему отцу, сестрам и брату поддержать состояние семейства Бронте. Ведь ей вот-вот стукнет двадцать три — возраст, когда иные девушки с радостью соглашаются на любую мало-мальски выгодную партию. Она же прекрасно знала, что красотою отнюдь не блещет, и едва ли когда-нибудь ей представится еще один шанс пойти под венец… Тем более — рука об руку с почтенным, всеми уважаемым джентльменом — таким, как Генри Нассей.

Бедный Генри! Ей придется безжалостно разбить его призрачные иллюзии относительно возможности их будущей совместной жизни, жестоко вмешаться в его благочестивые планы, сорвать с его прекрасных очей розовую пелену коварного Заблуждения и направить их светлый взор на истинную Правду. Вероятно, она потеряет в его лице доброго друга. Но, быть может, когда-нибудь он сумеет понять и простить ее — как знать! В одном Шарлотта Бронте была совершенно убеждена: она должна во что бы то ни стало оставаться честной до конца, как перед ним, так и перед самой собою, какую бы им обоим боль это ни причинило. И она непременно исполнит свой долг — во имя их общего блага.

Шарлотта тихонько примостилась за письменный стол и, тяжело вздохнув, приступила к делу. Какая жгучая горечь облила в эти минуты ее бедное страдальческое сердце! Глаза ее внезапно заволокло мутной пеленою слез, и несколько соленых капель беспомощно скатились по щекам девушки, упав на бумажный лист, над которым она склонялась. Призвав в помощь все свое мужество и самообладание, пасторская дочь решительным движением утерла заплаканное лицо и, обмакнув перо в чернильницу, сосредоточенно вывела на поверхности пропитанного слезами листа несколько скупых, немилосердно вымученных строк, исторгнутых, должно быть, из самых заветных тайников души и вылившихся на бумагу в форме неумолимо сурового приговора, гласившего следующее:

«<…> Я не испытываю личного отвращения к идее союза с вами, но я уверена, что по складу своего характера не могу составить счастье такого человека, как вы.

У меня всегда была привычка изучать характеры людей, с которыми меня сводила жизнь, поэтому, полагаю, мне известен ваш, и я могу представить, какая женщина подошла бы вам в жены. Характер ее не должен быть ярко выражен, страстен, оригинален, ее нрав должен быть мягким, религиозность — не знающей сомнений, настроение, ровным и веселым, и внешняя привлекательность такова, чтобы вы смотрели на нее с чувством радости и удовольствия.

<…> Я не та серьезная, солидная, рассудочная особа, которой вы меня представляете. Я бы показалась вам романтически настроенной и эксцентричной, вы бы нашли меня язвительной и резвой. Как бы то ни было, я презираю обман и никогда ради того, чтобы обрести почтенное положение замужней дамы и избежать клейма старой девы, не выйду за достойного человека, которого, по моему понятию, не смогу сделать счастливым».

Итак, Правосудие свершилось. Письмо Шарлотты Бронте к Генри Нассею было составлено, и содержание этого рожденного в неистовых муках послания вполне отвечало его сущностному назначению — неотступно следовать велению долга. Почувствовав некоторое облегчение, Шарлотта на минуту отложила перо и задумалась. Конечно, она поступила верно — в этом не могло быть никаких сомнений. Но тем не менее даже сейчас сознание ее все еще терзала какая-то неведомая тревога. Отчего же? Ведь она исправно исполнила свой долг, полагая, что тем самым отстояла свое достоинство — и это было действительно так. В чем же дело? Что мешало ей ощутить истинное удовлетворение и духовное примирение с самой собой, коего она столь отчаянно жаждала?

И тут ее осенила внезапная догадка: снедавшую ее сознание скрытую тревогу породило чувство крайней неловкости перед Эллен. Как быть в таком случае? Разумеется, необходимо во что бы то ни стало объясниться с подругой, расположение которой было столь дорого для пасторской дочери, что, если ей бы случилось его утратить, она никогда не смогла бы себе этого простить — и в этом она была совершенно убеждена.

Отложив в сторону письмо, адресованное Генри Нассею, мисс Бронте взяла чистый лист бумаги и принялась за новое послание, теперь уже предназначенное его сестре. В письме к Эллен Шарлотта не стала кривить душой, пытаясь найти какое-либо весомое оправдание своему поступку, — она попросту была не способна использовать хитрые уловки, готовые пустить пыль в глаза кому угодно, лишь бы достичь желаемой цели. А потому она сочла наилучшим без обиняков, не таясь, поведать любимой подруге свои сокровенные чувства, одновременно стараясь проявить должную деликатность во всем, что касалось ее брата:

«Я ощущаю к нему дружеское расположение, — писала пасторская дочь, — ибо он приветливый, благожелательный человек, но не питаю, да и не могу питать той пламенной привязанности, которая рождала бы желание пойти на смерть ради него, но если я когда-нибудь выйду замуж, то буду чувствовать не меньшее восхищение своим супругом. Можно поставить десять против одного, что жизнь не предоставит мне другого такого случая, но n'importe[13]. К тому же он так мало меня знает, что вряд ли сознает, кому он пишет. Какое там! Он бы, наверное, испугался, увидев будничные проявления моей натуры, и, вне сомнения, решил бы, что это романтическая, дикая восторженность. Я не могла бы целый день сидеть с серьезной миной перед мужем. Мне захотелось бы смеяться и дразнить его, и говорить все, что мне в голову придет, без предварительных обдумываний. Но если бы он был умен и ощущал ко мне любовь, малейшее его желание значило бы для меня больше, чем целый мир».

Покончив со своим нелегким занятием, Шарлотта сложила в конверты оба послания, одно из которых — то, что предназначалось для Генри — приготовила к отправке, другое же — адресованное его сестре — отложила в верхний ящик письменного стола, где хранились заветные весточки от подруг и прочие ценные бумаги, — с тем, чтобы отослать его примерно неделю спустя после первого письма. Она полагала, что в таком случае оно дойдет до Эллен не раньше, чем, по ее расчетам, в почтенном семействе Нассей несколько поулягутся страсти, поднятые ее предыдущим сообщением.

Достойно исполнив свой долг, Шарлотта Бронте в изнеможении откинулась на спинку стула и, судорожно прикрыв лицо руками, позволила наконец душившим ее слезам выплеснуться наружу. Ей предстояло еще одно, не слишком приятное дело — объяснение с родственниками. Но пока что у нее было в запасе несколько драгоценных минут, чтобы как следует собраться с мыслями и хорошенько обдумать свой отчаянный поступок и его возможные последствия в благословенном одиночестве.

Давешнее приключение Шарлотты до поры до времени оставалось тайной для всех прочих обитателей мрачного гавортского пастората. Достопочтенный отец семейства, блаженно вкусив традиционный утренний чай, как обычно, наглухо закрылся в своем кабинете, где в нерушимом уединении готовил воскресную проповедь. Тетушка, милостиво согласившаяся на какой-то период заменить больную Табби, теперь самоотверженно трудилась на кухне, стараясь во что бы то ни стало превзойти свою бывалую конкурентку в пикантных премудростях поварского искусства. Сестры и брат еще спозаранку пустились в долгую упоительную прогулку к величественным, суровым холмам, горделиво устремлявшим ввысь свои причудливо очерченные кряжистые хребты, и забрались, должно быть, в самую заповедную глушь любимой ими всеми бескрайней вересковой пустоши.

Никто из них пока что ни о чем не догадывался, и это обстоятельство превосходно сыграло на руку старшей дочери пастора: ничто не помешало ей проявить должное мужество и, быстро оценив всю щекотливость сложившейся ситуации, покорно и безропотно последовать страстному, отчаянному зову своего сердца.

За обедом Шарлотта поведала родным о давешнем происшествии. К счастью, все разрешилось относительно благополучно. Правда, на лице малютки Энн отразилась тень недоумения, а тетушка Брэнуэлл изъявила желание поговорить со старшей племянницей с глазу на глаз, но в целом, вопреки тайным опасениям отчаянной пасторской дочери, новость была воспринята довольно мирно. Шарлотте даже почудилось, будто ее почтенный отец, после того как услышал это нежданное признание, заметно оживился и во всем его облике, проникнутом высоким достоинством, запечатлелось светлое умиротворение. Это состояние казалось его дочери непонятным, но оно даровало ей отрадную убежденность в его негласном одобрении и поддержке.

После обеда Шарлотта, как было условлено, явилась в комнату мисс Брэнуэлл.

— Вы хотели видеть меня, тетушка?

— Да, милочка, — ответила мисс Брэнуэлл. — Будь добра, войди сюда и присядь рядом со мной. У меня к тебе разговор.

Шарлотта с готовностью исполнила просьбу тетушки.

— Вот так. А теперь скажи-ка мне честно, дорогая: ты и в самом деле убеждена в своем отказе мистеру Нассею?

— Разумеется, тетя, — твердо ответила пасторская дочь.

— Но не жалеешь ли ты о своем решении уже сейчас?

— Ничуть! И полагаю — этого не случится никогда!

— Хорошо. Надеюсь, что так оно и будет.

— Конечно же, будет именно так! — с жаром воскликнула Шарлотта. — Но, дорогая тетушка, к чему вы спросили об этом?

— Успокойся, милочка. Я вовсе не намерена порицать тебя или же давать тебе советы, тем более что, как я понимаю, они тебе уже не потребуются — какими бы благими помыслами они не были продиктованы. Дело решено, и все последствия останутся на твоей совести. Ну да Бог с тобой, детка! Ты дорога мне, и я лишь хотела удостовериться, что тебя не мучают угрызения совести; если это так, то, полагаю, я должна быть вполне за тебя рада. Каковы же причины твоего отказа?

— Причина одна, — ответила Шарлотта, — но, по моему представлению, она вполне достаточна, чтобы оспорить любые доводы: я не люблю мистера Нассея.

— Что же, — вздохнула мисс Брэнуэлл, — я могу это понять.

— В самом деле, тетушка? — удивилась Шарлотта. — В таком случае, не примите за дерзость, если я спрошу…

— О чем, моя дорогая?

— Вы можете не отвечать мне, милая тетушка, коль скоро мой вопрос будет вам неприятен… Я не вправе настаивать на вашей откровенности… Но все же… ваши последние слова навели меня на мысль, что и в вашей жизни был подобный случай. Так ли это, дорогая тетушка?

— Ах, милочка! Только взгляни на меня! Надо думать, весь мой облик являет собой образцовый портрет самой что ни на есть жалкой и ничтожной старой девы! — в досаде воскликнула мисс Брэнуэлл.

— Тетушка!

— Да, да, не спорь, дитя мое. Ведь это чистая правда, и обеим нам прекрасно о том известно. Но ты — совсем другое дело! Ты не заслуживаешь подобной участи и мой долг — предостеречь тебя против ошибок, которые могут направить тебя прямиком по моим стопам.

— Но мой отказ Генри Нассею вовсе не был ошибкой, тетя! — решительно заявила Шарлотта, и ее прекрасные газельи глаза мгновенно вспыхнули упрямым вызовом.

— Я искренне надеюсь на это! — ответила ее тетушка. — Ты, душечка, еще молода и, думаю, судьба предоставит тебе новый шанс, да и твоих прелестных сестер пожалует истинным счастьем. Ваша же главная задача — не упустить его! Вот послушай меня, Шарлотта… Я никогда никому не рассказывала об этом, но сейчас пришла пора… Мне необходимо с кем-то поделиться тем невыносимым бременем, какое я несу на себе уже много лет. Полагаю, после того, что тебе пришлось испытать, и потому, что твоя душевная рана еще свежа, ты как никто другой сможешь понять поступки и промахи моей юности. Опыт же мой, позволю себе надеяться, послужит тебе примерным назиданием на всю жизнь.

— Что ж. Я охотно выслушаю вас, тетя, — отозвалась юная барышня.

— Так вот, — продолжала мисс Брэнуэлл, — знай же, моя дорогая, что в свое время и у меня был шанс назваться законной женой перед священным алтарем.

— Неужели вам предлагали руку и сердце, милая тетушка?

— А почему, собственно, ты так удивлена? Да, моя душечка, мне делал предложение весьма достойный человек, который, вне всякого сомнения, мог бы составить приличную партию. Он был благородного происхождения; всюду его рекомендовали не иначе, как состоятельного джентльмена с обворожительными манерами и безупречной репутацией.

— А что думали о нем вы, тетушка?

— У меня не было никаких оснований подвергать сомнению непререкаемое суждение света. К тому же, как доказала вся моя жизнь, это был мой единственный шанс вступить в брак. Я превосходно понимала это уже тогда и до поры до времени не отклоняла его ухаживаний, которые, к слову сказать, становились все более и более настойчивыми. Мне думается, мало кто из дам, достигнув столь солидных лет — а мне тогда перевалило за тридцать, — может подвергнуться такой упорной осаде со стороны благородного, состоятельного джентльмена.

— Но что же было дальше, тетя? — с нескрываемым любопытством допрашивала Шарлотта.

— Как видишь, моя дорогая, — тяжело вздохнув, произнесла мисс Брэнуэлл, — ровным счетом ничего!

— Вы ему отказали?

— Мне пришлось это сделать.

— Но по какой причине? Что вы имели против него, тетя?

— То же, что и ты против мистера Нассея.

— Стало быть, вы его не любили?

— Да, это так. И более того…

— Что же, тетушка? Может ли быть причина более значительная, нежели та, что вы только что назвали?

— Я полюбила другого человека. Вот главная причина.

— Тетушка! Возможно ли это?

— Возможно. Как видишь, моя милая, и твоей тетушке довелось вкусить всю горечь и претерпеть всю боль, рожденную и вскормленную этим чувством. Да, уж верно, мне суждено испить эту коварную чашу до дна!

— Почему вы так говорите, тетушка? Вы до сих пор любите его?

— Я пронесла это чувство через всю свою жизнь и изведала все возможные страдания, какие оно мне доставило. Моя любовь, дорогая Шарлотта, это мой крест, который мне предстоит нести до конца моих дней.

— А он, тетушка? Он вас любит? Он знает о вашем чувстве?

— О, нет, милая моя детка! Господь с тобой! Надеюсь, он никогда не узнает об этом, по крайней мере — пока я жива!

— Но отчего вы не открылись ему, тетушка? Он вас не любил?

— Не любил и никогда не полюбит! — в досаде воскликнула мисс Брэнуэлл, — Его сердце несвободно: оно изнемогает в вечном пылу по другой женщине!

— Боже правый! Милая тетушка! Могу ли я своим искренним сочувствием смягчить ваши страдания?

— Мне дорого твое сочувствие, ибо я знаю, что оно истинное, неподдельное и идет из самой глубины души. Поэтому оно дарует мне вожделенное утешение. Но мои страдания… их смягчить уже невозможно. Они мучительно, просто нестерпимо гложут мое сознание. Боюсь, моя дорогая, долго я так не протяну!

— Что вы, что вы, милая тетушка! — встревожилась Шарлотта, — Вы не посмеете оставить нас на произвол судьбы — ведь мы вас так любим! Что мы будем делать без вашей бесценной опеки?

— Ну уж не преувеличивай. Вы с сестрами — барышни толковые и превосходно справитесь без моих нудных назиданий. Ну, да я не к тому поведала тебе свою невеселую историю, чтобы тебе вздумалось жалеть меня! Но я надеюсь, впредь ты будешь умницей и извлечешь для себя урок из моей ситуации, которая послужит тебе наглядным примером того, чем, в конце концов, может обернуться для женщины ее девическая беспечность.

— Но разве вы были беспечны, тетя?

— В определенном смысле — да. Когда я давала решительный отказ своему ухажеру, я вовсе не думала о возможных последствиях своего поступка.

— Вы намекаете на нас с Генри, тетушка?

— Я говорила только о себе.

— Неужели вы теперь жалеете о том, что не приняли предложения руки и сердца того благородного джентльмена?

— Нет. Об этом я не жалею. Ведь к тому времени, как оно было сделано, мое сердце уже не было свободно.

— Значит ли это, что приведись похожая ситуация, вы вновь стали бы действовать подобным образом?

— Мне ничего иного не оставалось.

— Но ведь вы знали, что никогда не дождетесь предложения от своего избранника!

— Знала, но ничего не могла с собой поделать — ведь я его любила! Да как любила! Всем своим сердцем и душой! Любила вплоть до готовности к самоотречению!

— Кто бы мог подумать! — с чувством произнесла Шарлотта.

— И тем не менее это так! — продолжала мисс Брэнуэлл. — Этот человек и по сей день безраздельно владеет и руководит моими чувствами и моим рассудком.

— Расскажите о нем тетя, — попросила ее племянница. — Кто он, этот ваш таинственный рыцарь? Какого он роду?

— Прости, моя дорогая, но я не стану вдаваться в подробности хотя бы потому, что не вижу в этом никакой надобности. Да и вообще… я решительно предпочту умолчать об этом, дабы не выдать своей личной тайны, которую я свято храню почитай вот уже тридцать лет кряду.

— Воля ваша, тетушка.

— Скажу одно: коли ты полагаешь, что он был богат и знатен — ты крайне заблуждаешься. Правда, он получил достойное образование, сулившее ему неплохие перспективы, которые, как я полагаю, он вполне оправдал. Однако же на момент нашего знакомства мой Ваал[14] был беден, как церковная мышь, да и к тому же отнюдь не блистал ни светским лоском, ни изысканностью манер, ни внешней красотою.

— Должно быть, милая тетушка, не так уж он и плох, коль скоро вы предпочли его безупречному во всех отношениях блистательному джентльмену, — заметила Шарлотта с непринужденно-снисходительной улыбкой.

— Я толкую тебе обо всем этом к тому, чтобы ты хорошенько задумалась о том, как наилучшим образом составить свое счастье, а следовательно, и счастье своего потенциального избранника.

— Дорогая тетушка, позвольте выразить вам самую искреннюю и горячую благодарность за вашу безграничную доброту и заботу. И все же, рискуя показаться вам дерзкой и несдержанной, осмелюсь спросить вас о том, что, быть может, вам будет не слишком приятно обсуждать со мною.

— Что же, милочка, я тебя слушаю.

— Как бы вы поступили, моя дорогая тетушка, случись так, что этот ваш таинственный возлюбленный сделал бы вам предложение? Отважились бы вы принять его руку и сердце, невзирая на сословные предрассудки и прочие препятствия, о которых вы только что изволили упомянуть?

— Господь с тобой, детка! — горячо отозвалась мисс Брэнуэлл. — Того, о чем ты теперь толкуешь, не могло быть в принципе! Этот человек нипочем не сделал бы мне предложения! Это исключено!

— Но отчего вы говорите об этом со столь решительной убежденностью, что мне невольно становится не по себе, милая тетушка?

— И я могу утверждать это с полным основанием. Он и в самом деле не мог просить моей руки. Между нами было неодолимое препятствие.

— Препятствие? — переспросила Шарлотта, и ее большие лучистые глаза тут же пытливо вскинулись на тетушку. — Каков же был характер этого препятствия? В чем его суть? Уж не в бедности ли вашего возлюбленного?

— Отнюдь! — горячо возразила мисс Брэнуэлл. — Не кажется ли тебе, милая Шарлотта, что ежели я руководствовалась бы коммерческими соображениями, то без малейших колебаний поспешила бы вступить в брак со своим знатным и состоятельным ухажером? Собственно, я и затеяла весь этот разговор к тому, чтобы вразумить тебя, что деньги, хотя, конечно, и весомый критерий в вопросе создания семьи, но тем не менее — как мне довелось убедиться вполне на собственном примере — отнюдь не основополагающий.

— Не беспокойтесь, тетушка, — ответила пасторская дочь. — В моем случае деньги ни при чем. Уверяю вас, я меньше всего думала о его материальном статусе и отказала ему совсем по другой причине — теперь уже небезызвестной вам, так что, я полагаю, нет нужды повторяться. С вашего позволения, дорогая тетушка, вернемся к вашей истории. Коль скоро вас не волновала материальная сторона дела, и скромный достаток вашего избранника с вашей стороны не вызывал протеста — что же тогда помешало вам соединить свои судьбы? Вы говорили — он любил другую женщину?

— Да! — с тяжелым вздохом отозвалась мисс Брэнуэлл. — В этом-то и состояло главное препятствие нашему союзу.

— Вы в самом деле убеждены в этом, тетя? — серьезно спросила Шарлотта. — Иногда манеры поведения джентльменов истолковываются дамами неверно. Да и сами джентльмены, вероятно, не всегда оказывают видимое предпочтение особам, которые в действительности пленили их воображение. Не так ли, милая тетушка?

— О, нет, дитя мое! Если б так… Но в данном случае не может быть никакой ошибки. Впрочем, если допустить, что он все же сделал бы мне предложение, хотя на деле, как я уже говорила и утверждаю теперь — это было невозможным… И тем не менее если предположить подобный вариант, то, полагаю, я бы ответила отказом.

— Отказом?

— Именно.

— Но почему? Ведь вы его любите!

— Но не он — меня! Я слишком его люблю, чтобы делать его несчастным на всю жизнь.

— А вы убеждены, что с той другой женщиной он обрел бы счастье?

— При жизни она дарила ему счастье. Я знаю это.

— При жизни? Стало быть…

— Да, дорогая. Она почила с миром.

— Милая тетушка, коли это так, никто вас не осудит, если вы решите сделать попытку устроить свою судьбу! Мы все будем бесконечно рады за вас!

— Благодарю тебя, моя прелесть, но это невозможно. Я слишком чту память усопшей. На то есть свои особые причины, главная из которых состоит в том, что я любила ее. Она была слишком дорога мне, чтобы я могла когда-либо позволить себе играть ее чувствами; скорее уж я поступилась своими!

— Вы были так привязаны к этой женщине, милая тетушка?! Сказать правду, я ошеломлена! Она была вашей лучшей подругой?

— Подругой? — переспросила мисс Брэнуэлл с внезапным неизъяснимым волнением, будто спохватившись о своей излишней словоохотливости, но, быстро взяв себя в руки, добавила уже спокойнее: — Что ж, можно сказать и так.

— Не знаю, что и ответить на это, милая тетушка! — с чувством отозвалась дочь пастора. — Я преклоняюсь перед вашим благородством. В самом деле, лишь поистине благородная женщина способна столь самоотверженно и беззаветно пожертвовать собственным счастьем ради счастья подруги.

— А кто тебе сказал, что я жертвовала своим счастьем, дорогая? Что до меня — я вовсе так не полагаю. Напротив, я была рада за них.

— Это лишь доказывает ваше величайшее благородство, милая тетушка. Как бы мне хотелось пусть даже самую малость походить на вас!

— Что ты, что ты, моя дорогая! — отмахнулась мисс Брэнуэлл. — Ни тебе, ни твоим сестрам я не желаю той жаткой участи, какая постигла вашу непутевую тетку! Уповаю, ни одной из вас не доведется изведать тех мучительных душевных терзаний, что выпали на мою долю! Один Бог знает, что мне пришлось пережить за все эти годы! И тем не менее я ни о чем не жалею; коль скоро мне бы пришлось начать свою жизнь заново, мне думается, я прожила бы ее точно так же, ничего не меняя.

— Стало быть, вы удовлетворены своим жребием, тетушка?

— Лучше сказать, я принимаю его для себя; но я нипочем бы не согласилась принять его ни для кого другого. Думаю, я никогда бы себе не простила, если бы мне достало жестокости разрушить их счастье. И в таком случае все мои нынешние печати и терзания перешли бы в иное качество и стати бы для меня мучительнее во сто крат. Но довольно об этом, моя дорогая! Я лишь надеюсь, что этот наш разговор послужит тебе на пользу.

— И я надеюсь, тетя. Могу я теперь идти?

— Конечно. Ступай. Но помни: то, что ты нынче услышала от меня, должно остаться строго между нами! Ни одной живой душе ни в коем случае не дозволено прознать о подробностях нашей беседы — особенно это касается твоего отца. Ты все поняла, дитя мое?

— Что ж! Воля ваша, тетушка, — ответила Шарлотта с достоинством. — Я никому не проболтаюсь.

— Я полагаюсь на твою деликатность! — заключила мисс Брэнуэлл, с трудом подавляя неимоверное внутреннее волнение, которое, вопреки ее титаническим усилиям совладать с собою, все же отчаянно прорывались наружу.

Беседа с тетушкой оставила в сердце Шарлотты глубокий след. Неожиданная исповедь потрясла девушку до глубины души. В самом деле: кто бы мог подумать, что столь хрупкая, невзрачная особа, какой была (или мнилась) мисс Брэнуэлл, вот уже который год ведет титаническую борьбу с тайной склонностью собственного сердца! Это казалось просто невероятным.

Шарлотте невольно вспомнилась далекая пора детства, когда в их мрачном, уже облюбованном Смертью жилище неожиданно появилась новая обитательница — строгая, чопорная тетушка с целым букетом всевозможных странностей, отличающих типичную уроженку южных краев. Неужели эта хилая неженка, панически боящаяся простуды, беспокойно сновавшая взад-вперед по каменному полу пастората в своих форменных калошах, оказалась способной изо дня в день самоотверженно подавлять в себе свое бунтующее естество, постоянно гасить пламенные устремления своего сердца, с непостижимой безжалостностью вонзая в него острый клинок холодного разума! Поистине жестокая, мучительная пытка!

С той поры мысли Шарлотты довольно часто вращались вокруг тетушкиных злоключений. Иногда пасторскую дочь одолевал соблазн поведать обо всем сестрам, но данное ею обещание хранить тайну удерживало ее от подобного шага.

Что до самой Шарлотты, то назидательная беседа с тетушкой окончательно уверила девушку в разумности ее отказа Генри Нассею. Пример мисс Брэнуэлл стал для ее племянницы совершенным образцом достойного поведения и, кроме того, вдохнул в нее могучие свежие силы.

Эти новые буйные силы, что неожиданно всколыхнулись и поднялись в сознании Шарлотты Бронте, придали девушке мужества и решительности в борьбе с дальнейшими жизненными невзгодами. Теперь она почувствовала себя вполне готовой к тому, чтобы вступить на новую стезю, к избранию которой настойчиво призывал ее непреклонный моральный долг. Шарлотта вменила себе в обязанность принять на свои хрупкие плечи нелегкую службу гувернантки.

Впрочем, ее младшая сестра Энн отнюдь не намеревалась уступать старшей ни в решительности, ни в силе воли и очень скоро выразила желание последовать ее примеру.

* * *

Итак, обе юные барышни — Шарлотта и Энн Бронте безотлагательно взялись за составление объявлений в поисках достойной работы. Разумеется, ни на что особенное касательно избранного ими поприща они не надеялись. Ведь любое солидное английское семейство отдавало предпочтение гувернанткам, наделенным достаточно глубокими познаниями в различных профессиональных областях, тогда как ни одна из скромных пасторских дочерей не обладала набором всевозможных accomplishments[15] (включающих, помимо безупречного владения общими преподавательскими дисциплинами, наличие совершенного мастерства в целом ряде вспомогательных предметов, таких как рисование, пение, немецкий и итальянский языки), считавшихся непреложной нормой умственного багажа образцовой гувернантки. Барышни Бронте превосходно понимали свою очевидную уязвимость в этом отношении и отнюдь не рассчитывали на то, что их ожидает роскошная, беззаботная жизнь в приличном респектабельном семействе.

Энн первая получила место наставницы двух старших отпрысков супругов N в усадьбе Блэйк Холл, в Мирфилде, и вскоре отбыла по месту назначения.

Несколько недель спустя после ее отъезда Шарлотте Бронте поступило предложение взять на себя воспитание младших детей богатого йоркширского промышленника, господина Сиджвика и его почтенной супруги. Безропотной пасторской дочери не оставалось ничего иного, как последовать примеру сестры и, собрав все необходимое, отправиться в поместье Стоунгэпп, что в Лозерсдэйл.

«<…> Я очень старалась быть довольной своим новым местом, — пишет она своей сестре Эмили 8 июня 1839 года. — Как я уже писала, деревня, дом и парк божественно прекрасны. Но есть еще — увы! — совсем иное: ты видишь красоту вокруг — чудесные леса, и белые дорожки, и зеленые лужайки, и чистое небо, но не имеешь ни минуты, ни одной свободной мысли, чтоб ими насладиться. Дети находятся при мне постоянно. Об исправлении их не может быть и речи — я это быстро поняла, и нужно разрешать им делать все, что им заблагорассудится. Попытки жаловаться матери лишь вызывают злые взгляды в мою сторону и несправедливые, исполненные пристрастия отговорки, призванные оправдать детей. Я испытала этот способ и столь явно преуспела в нем, что больше пробовать не стану. В своем последнем письме я утверждала, что миссис К. меня не знает. Я стала понимать, что это и не входит в ее планы, что я ей совершенно безразлична, а занимает ее только то, как бы извлечь из моего присутствия побольше выгоды, с каковой целью она заваливает меня всяким шитьем выше головы: ярдами носовых платков, которые следует подрубить, муслином для ночных чепцов, в придачу ко всему я должна смастерить туалеты для кукол. Не думаю, чтоб я ей нравилась, ибо я не способна не робеть в столь незнакомой обстановке, среди чужих, сменяющихся непрестанно лиц… Я прежде думала, что было бы приятно пожить в водовороте светской суеты, но я сыта ею по горло, смотреть и слушать — что за нудное занятие. Теперь я понимаю лучше, чем когда-либо, что гувернантка в частном доме — существо бесправное, никто не видит в ней живого, наделенного рассудком человека и замечают ее лишь постольку, поскольку она выполняет свои тяжкие обязанности <…>».

Как-то ясным летним днем мистер и миссис Сиджвик решили совершить приятную прогулку в экипаже и, не задумываясь, предоставили своего обожаемого младшего сына — бойкого, но доверчивого четырехлетнего сорванца по имени Джон — заботам мисс Бронте. Они велели гувернантке хорошенько присматривать за своим сокровищем, строго наказав ей ни под каким предлогом не пускать мальчика на конный двор.

— Надеюсь, вы хорошо меня поняли, мисс Бронте? — высокомерно взглянув на Шарлотту, изрекла миссис Сиджвик.

— Разумеется, сударыня, — с достоинством ответила пасторская дочь.

Счастливая чета очень скоро удалилась в превосходном расположении духа, что, впрочем, не помешало миссис Сиджвик напоследок одарить свою гувернантку надменно-презрительным взглядом.

Тем временем один из старших сыновей Сиджвиков, самый отъявленный разбойник лет девяти, нарочно подслушал за дверью обстоятельные родительские назидания неказистой гувернантке. Быстро смекнув, что к чему, он улучил подходящий момент и заманил младшего брата в конюшню, втолковав ему заранее, как следует действовать, с неизъяснимым удовольствием предвкушая грандиозный позор чопорной, строптивой мисс. Маленький Джон, толком не вникая в скрытый смысл всего происходящего, тем не менее находил ребяческую забаву в том, чтобы лишний раз подразнить гувернантку, а потому с легкостью поддался коварным увещеваниям юного тирана и спрятался на конюшне.

Когда мисс Бронте добралась-таки до запретного убежища своего нерадивого питомца и, собравшись с духом, попыталась вернуть его домой — сначала мирно, путем безобидных уговоров, затем — пуская в ход всевозможные хитрости и уловки, и, наконец — прибегнув к открытым угрозам (которые, разумеется, не посмела бы реализовать на деле), ее маленький мучитель, подстрекаемый старшим братом, в тот момент находившимся тут же, на конюшне, вдруг ни с того ни с сего стал швырять в нее камни, один из которых, оказавшийся достаточно увесистым, угодил девушке в висок. Оба сорванца, не на шутку струхнув, тотчас кинулись вон из конюшни, а бедная пасторская дочь, потирая место ушиба, отправилась вслед за ними, в тайне радуясь одержанной ею победе в этой нелегкой схватке — ведь как-никак ей все же удалось прогнать своих воспитанников с конного двора!

На следующий день, когда все семейство собралось за традиционным завтраком, миссис Сиджвик, окинув всех присутствующих оценивающим взглядом, небрежно, будто бы невзначай, поинтересовалась у гувернантки, откуда взялась на ее лбу странная отметина, которой, как ей помнится, раньше не наблюдалось.

— Я ушиблась, сударыня, — последовал невозмутимый ответ Шарлотты.

На мгновение в сплоченном кругу господ, вкушавших утреннюю трапезу, воцарилось гробовое молчание. Казалось, было бы слышно, как нежный лепесток одной из роскошных роз, расставленных в три прозрачно-хрустальные вазы и являющих собой лучшее украшение богатого хозяйского стола, невзначай выпал бы из своего яркого благоухающего лона и бесшумно отлетел бы прочь.

Маленький виновник этой негласной смуты поначалу порядком растерялся, одновременно ожидая и страшась, что его скверные деяния будут немедленно обнародованы. Когда же до его сознания дошло, что гроза прошла стороной, лицо его тотчас озарилось таким неподдельным счастьем, что Шарлотта тотчас от чистого сердца простила своему несмышленому воспитаннику все его проказы. Мальчик в порыве благодарности схватил за руки свою добрую наставницу, которая минуту назад спасла его от наказания, и, совершенно позабыв обо всех прочих членах семейства, неотрывно следивших теперь за происходящим, горячо воскликнул:

— Я люблю вас, мисс Бронте!

— Но Джон, — не скрывая презрительного ужаса, отозвалась его мать, — ты любишь гувернантку?!

Шарлотта не подала признаков замешательства. Язвительная колкость миссис Сиджвик, пущенная в ход, чтобы унизить пасторскую дочь, подчеркнув ее жалкое положение в этом доме, пропала втуне, не возымев должного эффекта. Зато наивное пламенное признание, столь неожиданно слетевшее с уст юного отпрыска Сиджвиков, растопило холодок отчужденности в сердце строгой, несговорчивой мисс. Шарлотта ласково потрепала мальчика по головке и устремила на хозяйку взор, исполненный безмолвного торжества. Это было своеобразное негласное сражение двух различных сословных категорий, закончившееся поистине блистательной победой молодой, скромной гувернантки и сокрушительным поражением самовлюбленной, высокомерной госпожи.

Пребывание Шарлотты Бронте в доме Сиджвиков продлилось недолго. Тяжкий и неблагодарный труд гувернантки, сознание позорной унизительности подобного положения серьезно подорвали здоровье девушки, и ее важная, надменная госпожа, едва обнаружив недомогание своей подчиненной, каковое поспешила объявить мнимым, тем не менее сочла своим обязательством обезопасить свое элитное семейство, незамедлительно с ней рассчитавшись.

Итак, в июле 1839 года пасторская дочь с удовольствием возвратилась в Гаворт, в надежное лоно своей семьи.

Около полугода спустя по прибытии в Гаворт Шарлотты Бронте вернулась и ее младшая сестра Энн, с честью и достоинством отработав в мирфилдской усадьбе Блэйк Холл надлежащий срок и мужественно преодолев все напасти, обыкновенно подстерегающие на пути несчастных гувернанток.

* * *

…Достопамятным сентябрьским утром старшая мисс Бронте в приятном обществе своей милой подруги Эллен Нассей отправились в Истон — небольшой приморский городок, где они намеревались провести пару недель. В дороге обе барышни пребывали в отменном расположении духа, с нескрываемым удовольствием предвкушая светлые безмятежные радости грядущего курортного отдыха вдвоем вдали от опостылевшей будничной суеты.

Шарлотта открыла свой старый выцветший дневник, намереваясь записывать все свои впечатления, навеваемые поездкой, и случайно наткнулась на запись, сделанную в далекую пору юности, когда они с сестрами и братом предавались сочинению собственных пьес, которые затем разыгрывали в домашних постановках.

«30 июня 1829 г.

Пьеса „Островитяне“ сложилась в декабре 1827 года следующим образом. Однажды вечером в те дни, когда ледяная крупа и бурные туманы ноября сменяются метелями, мы все сидели вокруг теплого огня, пылавшего в кухонном очаге, как раз после завершения ссоры с Табби касательно тщательности зажигания свечки, из каковой она вышла победительницей, так и не достав свечу. Наступила долгая пауза, которую, в конце концов, нарушил Брэнуэлл, лениво протянув: „Не знаю, чем заняться“. Эмили и Энн тут же повторили его слова.

Табби. Так шли бы вы спать.

Брэнуэлл. Что угодно, только не это.

Шарлотта. Табби, почему ты сегодня такая надутая? Ах! Что если у нас у всех будет по своему острову?

Брэнуэлл. Тогда я выбираю остров Мэн.

Шарлотта. А я — остров Уайт.

Эмили. Мне подходит остров Арран.

Энн. А моим будет Гернси.

Тогда мы выбрали главных людей для наших островов. Брэнуэлл выбрал Джона Булля, Астли Купера и Ли Ханта; Эмили — Вальтера Скотта, мистера Локхарта, Джонни Локхарта; Энн — Майкла Сэдлера, лорда Бентинка, сэра Генри Холфорда. Я выбрала герцога Веллингтона и двух его сыновей, Кристофера Норта и др. <…> На следующий день мы прибавили еще много имен к нашим спискам и, наконец, перебрали чуть не всех выдающихся людей королевства. После этого в течение долгого времени не произошло ничего заслуживающего внимания. В июне 1828 года мы основали на одном из воображаемых островов школу, в которой должна была помещаться тысяча человек детей, и т. д. <…>».

«Ах, юность, юность! — с сожалением подумала Шарлотта. — Как необузданно смела ты в своих вдохновенных дерзаниях! И как далека от суровых законов реального мира!»

Прибыв в Истон и устроившись в местном пансионе, подруги, немного подкрепившись и набравшись сил после долгого утомительного путешествия, совершили наконец вожделенную прогулку к заветному морскому побережью.

До цели барышни добрались довольно скоро, благо нанятый ими пансион оказался неподалеку от живописной бухты.

Стояло восхитительное осеннее утро, казалось бы, не предвещавшее никаких погодных капризов и треволнений. Девушки бесшумно взгромоздились на высокий гребень холма, да так и замерли в восторженном оцепенении перед внезапно открывшимся их ясным, неискушенным взорам поистине изумительным зрелищем. Впереди виднелась безбрежная синяя даль, ослепительно сверкающая в лучах восходящего солнца. Ясная небесная лазурь смыкалась к горизонту с глянцевой синевою гигантского морского пространства, с одной стороны вздымавшего на сушу могучие пенистые волны, с другой же — уходящего в непостижимую бесконечность.

У Шарлотты мгновенно перехватило дух, и сердце замерло от внезапного стремительного наплыва могучих чувств. С ней творилось нечто невероятное, чему невозможно было дать объяснения. В самом деле: ничто и никогда не производило на нее столь яркого и сильного впечатления. Да и могло ли быть иначе: ведь эта довольно взрослая уже барышня — кто бы мог подумать! — впервые видела море! Да, да — именно впервые, ведь дотоле ей доводилось наблюдать его лишь на страницах досконально изученных ею бесхитростных детских книжек и на блеклых акварельных набросках, выполненных ее собственной рукою или рукою Эллен. Разве можно было сравнить все это с тем восхитительным живым образом, что во всей своей естественной первозданности сурово и величественно предстал теперь перед ее восторженным взором?

И тут Шарлотта ощутила, как к горлу ее подкатывает клокочущий ком, как судорожно перехватывает дыхание… Она торопливо сделала подруге знак отвернуться, после чего беспрепятственно дала волю слезам.

Эллен Нассей деликатно переждала необходимое время, после чего с необычайной теплотою и искренним участием спросила:

— Что с тобой, моя дорогая?

— Сама не знаю, Эллен! — честно ответила Шарлотта. — Меня вдруг охватило какое-то странное, неизъяснимое чувство! Признаться, со мною никогда не было ничего подобного!

— Но что ты чувствуешь теперь? С тобой все в порядке? — озабоченно спросила Эллен.

— Я в полном недоумении. Я знаю, мне следовало контролировать свои эмоции, но то, что произошло, вышло как-то само собой, помимо моей воли! О, моя дорогая! Простишь ли ты теперь мою несдержанность?

— Господь с тобой, Шарлотта, — улыбнулась Эллен. — Мне нечего тебе прощать. Твоя реакция вполне естественна: тебе ведь никогда прежде не доводилось видеть моря.

Нынче же ты созерцала его в такой непостижимой близи. Вероятно, впечатление было колоссальным.

— Еще бы! — отозвалась Шарлотта. — Это было просто потрясающе! Я уже сказала тебе, дорогая Эллен, что еще ни разу в жизни не испытывала столь острых, многообразных и в то же время противоречивых ощущений!

— Что же ты чувствовала?

— Трудно сказать! Я была поражена… ошеломлена. Мною владело неведомое дотоле упоительное восхищение, которое не покидает меня и теперь. Но не только это.

— Что же еще? — насторожилась Эллен.

— Не знаю, сможешь ли ты понять…

— Говори же! — решительно настаивала мисс Нассей.

— В какой-то момент меня обуздал внезапный страх… Я не в силах объяснить, откуда вдруг возникло это чувство. Оно стремительно сковало мое сознание, подчинило себе мою волю! И это еще не все! Не знаю, достанет ли у меня смелости поведать тебе об остальном? Прежде хочу спросить тебя — только скажи правду, это очень важно — каковы были твои ощущения? Были ли они столь же сильными и яркими, как мои?

— Мои ощущения были достаточно сильны. Но все же, должно быть — не настолько, чтобы соперничать с твоими. Но в этом нет ничего удивительного: ведь мне, в отличие от тебя, уже доводилось прежде видеть море.

— Вот как? — удивилась Шарлотта. — Отчего же ты никогда об этом не говорила?

— Да ты ведь ни о чем таком раньше и не спрашивала, — ответила Эллен Нассей. — А я как-то об этом не подумала. Я ведь была совсем маленькой, когда мы всей семьей предприняли ту короткую поездку. Дня на три отец снял для нас гостиницу — вроде той, в какой поселили нынче нас с тобою, — и, покуда не истек срок нашего небольшого отпуска, мы раза по два на дню ходили к морю. Родители с видимым удовольствием грелись на солнышке и бдительно наблюдали, как мы с Генри — прости мне неосмотрительное упоминание о нем в твоем присутствии — беззаботно резвимся и играем возле воды. Это все, что осталось в моей памяти с той прелестной поры, — заключила мисс Нассей, печально вздохнув.

— Боюсь, что из моей памяти никогда не изгладится грандиознейшее впечатление от нашей нынешней прогулки! — с чувством воскликнула Шарлотта.

— Но, помнится, ты призналась мне в том, что тебя что-то страшит и, кажется, собиралась поделиться со мною своими тайными опасениями. Я знаю, что не вправе настаивать на твоей откровенности… Но, пойми, дорогая, меня несколько обеспокоило это твое неожиданное заявление.

— Забудь об этом, Эллен! Я сказала глупость! — отозвалась Шарлотта, спохватившись. — Я поддалась минутной слабости — с кем не бывает?! Но теперь со мной все в порядке. Не стоит беспокоиться, дорогая: ничего подобного больше не повторится, обещаю!

Мисс Нассей тактично промолчала.

Шарлотта Бронте быстро спустилась с холма, и какое-то время тихонько побродила по безлюдному песчаному берегу, край которого, вдаваясь в водное пространство, мягко обсасывался ленивыми волнами, мерно перекатывавшимися под легким бризом, внезапно сменившим бушевавший дотоле сильный и порывистый шквал берегового ветра. Немного успокоившись и собравшись с мыслями, мисс Бронте подала знак подруге, приглашая ту спуститься вниз и составить компанию в упоительной, безмятежной прогулке вдоль берега. Эллен Нассей с готовностью исполнила ее волю.

— О, моя дорогая Эллен, — с чувством проговорила Шарлотта, когда они двинулись вперед, огибая длинную цепь горделивых прибрежных холмов, — прости, прости мне мой несносный эгоизм! Я вовсе не хотела унизить и оскорбить тебя своим недоверием.

— Я знаю это, — просто ответила Эллен, ласково улыбнувшись.

— Ты — сама доброта и деликатность. Мне бесконечно дорога твоя искренняя, верная дружба, но едва ли я достойна столь щедрой милости, ниспосланной мне свыше! Право, я не заслуживаю такой подруги!

— Вот как? Стало быть, ты от меня отрекаешься? — лукаво спросила мисс Нассей.

— Ни в коем случае! — горячо отозвалась ее спутница.

Они остановились. Шарлотта серьезно посмотрела на Эллен Нассей и довольно долго не сводила с ее лица пристального испытывающего взгляда. Эллен же, в свою очередь, глядела на подругу открыто и доверчиво.

— Милая Эллен, — кротко промолвила Шарлотта, — с той поры, как мы с тобой знакомы, ты никогда не отказывала мне в своей снисходительности. Теперь же я особенно остро в ней нуждаюсь.

— Она к твоим услугам, моя дорогая. Так было и будет всегда.

Разобравшись в своих отношениях, девушки двинулись дальше.

— Я знала, что могу всецело на тебя положиться! — горячо отозвалась пасторская дочь. — Только прошу: не пойми меня превратно. В момент, когда ты изъявила желание услышать о моих ощущениях от нынешнего зрелища, впервые представшего пред моим взором, я растерялась. Мне и в самом деле было весьма затруднительно сказать что-либо хоть сколько-нибудь путное по этому поводу — и вовсе не оттого, что мне было нечего сообщить тебе, — как раз напротив, и, уж конечно, не оттого, что я тебе не доверяю, — это не так! Просто мои ощущения от созерцания восхитительного морского пейзажа были столь яркими и живыми, что совершенно не поддавались словесному описанию. Я и теперь не в силах передать словами то, что происходило тогда со мною. Все это можно лишь почувствовать.

— Но как же твой страх, о котором ты давеча упоминала? Надеюсь, ты благополучно избавилась от него?

— Увы, это не так, — ответила Шарлотта, печально вздохнув. — Боюсь, я уже никогда не отделаюсь от этого злосчастного ощущения!

— Может быть, нам больше не стоит ходить к морю? — озабоченно спросила Эллен Нассей.

— Полагаю, это ничего не изменит. Страх будет лишь расти и укрепляться в моем сознании — а этого я не вынесу! Кроме того, я не в силах лишить себя несравненного удовольствия видеть море. Отныне я даже ощущаю в этом некую настойчивую потребность — думаю, она сродни тому, что испытывает моя возлюбленная сестра Эмили в своем необузданном стремлении регулярно созерцать безбрежные вересковые пустоши в заповедных просторах родного Гаворта!

— Но, дорогая, позволь спросить: как можно одновременно испытывать страх и потребность касательно одного и того же природного явления?

— Как я уже говорила, это возможно лишь почувствовать. Знаешь, Эллен, когда я напряженно вглядывалась в беспредельную морскую даль, перед моим внутренним взором внезапно возникли и поднялись в своей первозданной живости полузабытые образы нашего детства. Ощущение было поистине потрясающим! Его нельзя было сравнить ни с чем из того, что мне доводилось испытывать раньше! Клянусь, так оно и было!

— Охотно верю! — отозвалась мисс Нассей. — Но что же именно ты увидела?

— Скорее ощутила, нежели увидела, и этого невозможно передать. Когда-то давно, в далекие дни моего детства, мы с сестрами и братом развлекались тем, что сочиняли всякие невероятные истории — небылицы, которые потом нередко разыгрывали на свой манер.

— Ты как-то упоминала об этом — еще в то время, когда мы с тобой воспитывались в школе мисс Вулер в Роу Хеде, где нас впервые свела судьба. Но к чему ты говоришь об этом теперь, милая Шарлотта?

— В одной из тех давних детских историй каждый из нас выбрал себе свой остров, — задумчиво, будто бы не услышав реплики собеседницы, продолжала дочь пастора. — Таким образом, в нашей игре оказалось задействовано четыре острова, разбросанных по морям и проливам, омывающим туманный Альбион… Все мы с любовью возделывали избранные нами участки суши и снабжали их всевозможными поселенцами, начиная с легендарных персон и кончая простолюдинами…

Так вот, нынче, когда я глядела на море, мне вдруг ясно представилась целая гряда диких островов неправдоподобно маленьких размеров — словно искусственные песочные насыпи или, скорее, твердые каменные плиты, вздымающиеся над водой далеко от берега, в районе горизонта. И странно: на миг мне почудилось, будто бы я вижу их одновременно в двух ракурсах: в том, что я уже описала, то есть в отдалении, и в то же время — в непосредственной близи.

Видение было настолько ярким и четким, что мне стало не по себе. Казалось, весь мир единовременно перестал существовать. Все, что окружает человека в реальной жизни, мгновенно исчезло с лица земли. Осталось лишь необозримое водное пространство, да эти таинственные островки, на одном из которых я себя и ощутила, хотя на самом деле не было ничего подобного — ведь все это время я продолжала стоять на гребне холма рядом с тобою, хотя сама я не могу за это поручиться. Ведь я действительно была возле тебя, не так ли, Эллен?

— Ну разумеется, дорогая, — ответила ее подруга. — Здесь не может быть никаких сомнений. Но что было дальше? Каким образом ты сумела совладать с собой и вернуться к реальности?

— Я не в силах объяснить этого даже самой себе. Мне довелось ощутить весь ужас одиночества на пустынном, омываемом бескрайним морем острове: вокруг не было ни души, все сковывал непостижимый мертвенный холод. Я словно бы оказалась отрезанной от внешнего мира и в том числе — от тебя, дорогая Эллен. Должно быть, это страшное безумие продолжалось считанные мгновения, но мне показалось, что прошел целый век.

И тут случилось чудо, о котором я и не мечтала. С той же несомненностью, с какой кошачий взор способен различать предметы в темноте, я ощутила вдруг присутствие своих сестер, в том числе и тех, кого уже давно нет среди нас, и нашей покойной матушки, а также — тетушки и брата, словом — всех моих близких, кроме отца. Я не могла их видеть, но я была совершенно убеждена, что они где-то поблизости. Я чувствовала, почти осязала дух каждого из них! Мысль, что я не одна, явилась мне утешением, но едва эта мысль меня осенила, как греза рассеялась. Видение внезапно исчезло, оставив меня пребывать в полном смятении.

Эллен Нассей стояла молча и во все глаза глядела на Шарлотту, тщетно пытаясь подыскать более или менее вразумительное объяснение тому, что только что услышала.

Едва только с уст мисс Бронте слетело последнее слово ее странной исповеди, как совершенно неожиданно для обеих подруг небо стремительно потемнело под наплывом пригнанных внезапно разбушевавшимся восточным ветром грозных туч.

Девушки со страхом переглянулись, и в то же мгновение полыхнула ослепительная молния, вслед за которой, совсем поблизости, раздался зловещий рокот грома. Подруги опрометью кинулись прочь, но тут же хлынул неистовый ливень, так что они добрались до пансиона промокшими насквозь.

К счастью, это досадное недоразумение обошлось без последствий: ни одна из девушек не простудилась и, тем самым, не омрачила ни себе, ни подруге дальнейший отдых.

Две недели, проведенные в Истоне, показались юным барышням поистине восхитительной сказкой, которую им хотелось продлить навсегда. Мисс Бронте и мисс Нассей вволю упивались обретенной ими свободой. Дни напролет — когда позволяла погода — они проводили на морском побережье, наслаждаясь прелестными живописными видами.

Нередко, отправляясь в свои памятные безмятежные прогулки к морю, девушки брали с собой всевозможные принадлежности для рисования: бумагу, краски, карандаши, альбомы, мольберты и палитры, а прибыв на место, располагались в тихих укромных уголках — чаще всего на вершинах суровых прибрежных холмов — и делали попытки запечатлеть в перспективе открывающиеся их взорам великолепные зрелища. Как правило, Шарлотта оставалась крайне недовольной плодами своих трудов, считая их лишь блеклой тенью того, что есть на самом деле. Хотя было очевидным, что эти ее рисунки с натуры по своему мастерству, яркости и богатству красок и их сочетаний в живой игре оттенков, безусловно, превосходили ее прежние наброски всевозможных морских пейзажей, встававших в ее воображении до поездки.

По истечении срока курортного отпуска, полного ярких и незабываемых впечатлений, обе барышни, отдохнувшие, посвежевшие и похорошевшие, мирно разъехались по домам.

В течение долгого времени Патрик Брэнуэлл, Эмили и Энн — когда она вернулась из роскошного особняка своих нанимателей — продолжали упорно допекать Шарлотту расспросами о впечатлениях от поездки в Истон, и та весьма охотно делилась своими новыми ощущениями с сестрами и братом, но пока что предпочитала умалчивать о самом главном.

Некоторое время спустя у обитателей мрачного пасторского жилища появился превосходный повод для радости. По просьбе достопочтенного главы семейства их прежняя служанка Марта после вынужденной долговременной отлучки вернулась в пасторат и приступила к своим обязанностям — к величайшему всеобщему удовольствию. Очень скоро горничная, кухарка и экономка Марта Браун стала любимицей своих добрых хозяев и достойной хранительницей неиссякаемого источника их непостижимых семейных тайн.

Возвращение Марты Браун к своим обязанностям позволило мисс Элизабет Брэнуэлл осуществить наконец свое давнее заветное желание — совершить короткое путешествие в Лидс, цель которого она, однако, предпочла не разглашать. Впрочем, она очень скоро возвратилась, и жизнь в заповедном гавортском пасторате вошла в свое привычное русло.