Глава X. Пансион в Брюсселе

«Бельгия! Лишенное поэзии и романтики название, хотя, где бы ни произнесли его, находит в моем сердце такой отклик, которого никакие сочетания звуков — будь они сама гармония — не смогут вызвать.

Бельгия! Это слово тревожит мир моего прошлого, извлекая на свет почти забытые образы, будто на кладбище — прах давно усопших; могилы вскрыты, мертвые подняты; мысли, чувства, воспоминания, что долго пребывали в небытии, видятся мне встающими из праха — и многие в ореоле; но пока я вглядываюсь в их призрачные очертания, словно пытаясь в них удостовериться, — звук, пробудивший их, умирает, и они все до единого исчезают легкими завитками дыма, поглощенные могилами и придавленные памятниками. Прощайте, светлые видения!» [28]

Воистину впечатления Шарлотты Бронте, сопутствующие ее знакомству с этой страной, не поддаются более точному описанию, нежели вышеприведенное высказывание, предложенное впоследствии ею самой.

Все здесь казалось прекрасным и по-особому притягательным; повсюду словно бы веял бодрящий, живительный дух непостижимой свежести и новизны. Любая случайная мелочь таила в себе своеобразное, неповторимое очарование и бесконечно радовала неискушенный взор старшей пасторской дочери. Восторженность не была свойственна ей от природы; любые, даже очень сильные чувства она проявляла робко и крайне сдержанно, однако, едва они с Эмили оказались в Брюсселе, потрясенная и опьяненная своими собственными внутренними ощущениями, Шарлотта Бронте не удержалась от восклицания, обращенного к сестре;

— Погляди-ка, милая Эмили! Что за чудо! — она в упоении простерла правую руку вперед и грациозно обвела ею окружающее пространство. — Я ощущаю здесь дух самого Господа! — прибавила Шарлотта с самым серьезным видом. — Можешь смеяться надо мной, милая сестрица, и шутить по поводу моих странностей и чудачеств сколько твоей душе угодно. Но, право же, мне думается, будто на каждом здешнем здании, на каждом дереве, на каждой канаве, на каждом камушке, на каждой песчинке лежит благословенный отпечаток праведного перста самого Творца!

— Вот еще, — недовольно буркнула Эмили. Она отнюдь не разделяла бурных восторгов сестры. — Очнись, Шарлотта. Бельгия — это страна иезуитов. Кому, как не нам, дочерям англиканского пастора, знать обо всех возможных опасностях, какие таит в себе ее влияние.

— Я убеждена, — сказала Шарлотта, когда сестры направились к роскошному особняку — тому самому, где, очевидно, им предстояло провести оговоренные в контракте полгода, — что наша чистая вера послужит нам вполне надежным прибежищем, которое убережет нас от всякой скверны. Так что никакая опасность нам не грозит.

— Будто бы! — возразила Эмили. — Моя дорогая Шарлотта, ты уже в опасности, коль скоро позволила себе поддаться искушению, заключенному в мнимых чарах Брюсселя. Ты толкуешь о вере? Прекрасно! Разве ты не знаешь, что в этой стране наша вера станет нашим клеймом? Здесь мы с тобой будем считаться еретичками; нашу священную веру бельгийцы будут кидать нам в лицо как самое страшное обвинение, какое только можно себе вообразить. Вспомни хотя бы нашего достопочтенного ирландского дедушку Гуга Бронте! Разве он не являет собой нагляднейший пример того, как человек может страдать за свою веру?

— Ты права, моя дорогая, совершенно права! — горячо подхватила Шарлотта. — Но скажи по совести: ужели тебя совсем не привлекает Бельгия? Ужели ничто здесь тебе не близко?

— Разве что убогие лачуги фламандских фермеров, которые встречались нам по пути в Брюссель.

Эмили помрачнела.

— Но, сестрица, — сказала Шарлотта серьезно, — нам с тобой ни на минуту не следует забывать о той благородной цели, во имя которой мы сюда прибыли.

— О, как можно об этом забыть! — ответила Эмили. — Ведь я дала обещание по меньшей мере полгода прозябать в леденящих объятиях вселенской печали, изо дня в день скучая над учебниками на этом злополучном континенте. Конечно же, я так и поступлю, можешь не сомневаться. Но, дорогая сестра, одному Богу известно, как мне все это не по душе! О, — неожиданно воскликнула она, сжимая руки, словно в порыве внезапно нахлынувшего всплеска чувств, — о, как бы мне хотелось вернуться домой, в Гаворт, к благословенному семейному очагу, к нашим дорогим близким!

— Эмили, сестрица, мы только что приехали! — напомнила Шарлотта. — И, надеюсь, будем здесь счастливы.

— Не беспокойся, дорогая, — ответила Эмили, — я исполню свой долг. Но я убеждена, что не смогу быть счастлива в стране, где царят фривольные нравы, ложные представления и странные порядки.

— Мы не вправе судить об этом, — заметила Шарлотта. — Нельзя так категорично говорить о том, о чем знаешь лишь понаслышке.

— Здесь господствует католицизм, — заявила Эмили со всей возможной серьезностью, когда они с Шарлоттой оказались на пороге величественного здания, над входом которого красовалась медная табличка с выгравированной надписью: «Pensionnat de Demoiselles»[29], и ниже — «Madame Heger»[30].— Здесь господствует католицизм, — повторила Эмили, — и этого довольно, чтобы составить свое мнение об этой стране уже заранее.

— Но ведь так было и у нас в Англии, моя дорогая Эмили, — возразила Шарлотта. — Не будь нашего славного короля Генриха[31] да лютеровского движения [32] Англия и по сей день оставалась бы могучей католической страной. А, кроме того, нельзя применять ко всем людям одну и ту же мерку. Я убеждена, что и среди католиков можно встретить достойных, добропорядочных людей… Что с тобой, Эмили, дорогая? Я никогда прежде не замечала в тебе столь ярого религиозного фанатизма.

— Дело не в этом, — призналась Эмили. — Я не могу представить себе жизни вне Гаворта, вне его диких суровых просторов, овеваемых всеми ветрами. О, моя дорогая сестрица! Как можно жить в таком непостижимом отдалении от всего этого?! Без воздуха нечем дышать!

— Мне уже доводилось слышать подобные речи из твоих уст, — сказала Шарлотта, нахмурившись.

— Я так и знала, что ты вспомнишь о Роу Хеде! — молвила Эмили с недовольным видом. — Но не волнуйся: ничего подобного больше не повторится. На этот раз, с Божьей помощью я выдержу все, что уготовано мне Судьбой! И пусть я погибну, пусть никогда больше не увижу милые моему сердцу просторы Гаворта, если не покорюсь воле Провидения, не выйду безусловной победительницей из смертельного поединка с собственной натурой и самым серьезнейшим образом не вгрызусь в гранит науки!

— Браво, сестрица! — сказала Шарлотта и снисходительно улыбнулась. Затем, бросив исподлобья быстрый взгляд на широкую тесовую дверь пансиона, торжественно прибавила: — Однако нам пора. Следуй за мною! — она сделала шаг вперед и грациозно дернула шнур дверного колокольчика.

— Что ж, — смиренно промолвила Эмили, тихо вздохнув, — добро пожаловать на стезю Долга!

Разумеется, последняя реплика средней пасторской дочери была адресована самой ее податчице; старшая же мисс Бронте испытывала в эти минуты такую неподдельную решительность, что отнюдь не нуждалась в дополнительном заряде бодрости, черпаемом в подобных самоувещеваниях.

Сухопарая пожилая привратница отворила переднюю дверь пансиона и повела девушек по бесконечному лабиринту мраморных коридоров, сверкавших безупречной чистотой. Следуя за своей проводницей, Шарлотта поминутно озиралась по сторонам и невольно дивилась торжественному великолепию, коему служила роскошная отделка помещения с его натертым до глянца полом, выложенным попеременно белыми и черными плитами, и с величественными стенами, выкрашенными на тот же манер и облицованными позолоченными украшениями. Эмили же отнюдь не выказывала столь бурного интереса к пышному убранству пансиона; она с неподражаемой покорной отрешенностью, словно прорываясь сквозь зыбкую дрему, двигалась вслед за привратницей и старшей сестрой.

Миновав несколько поворотов петлявшего во все стороны коридора, славная троица оказалась возле высокой двери, покрытой густой белой краской и отделанной лепной позолотой. Спутница юных леди услужливо распахнула дверь и, пригласив обеих сестер войти, степенно удалилась.

Шарлотта и Эмили оказались в просторной гостиной, обставленной с неповторимым изяществом и вкусом.

Каждая деталь интерьера весьма красноречиво указывала на то, что пансион для благородных девиц, возглавляемый почтенной мадам Эгер, являет собой образец процветающего учебного заведения. Даже Эмили, которая еще минуту назад казалась всецело поглощенной своими думами, отдала дань безмолвного восхищения при виде опрятной, сверкающей комнаты. Высокий потолок, увенчанный большой хрустальной люстрой, натертый до блеска пол, роскошные старинные кресла и альковы, отделанные белоснежной драпировкой, — все это было верхом традиционного французского изящества. Довершал впечатление великолепный камин, облицованный зеленым изразцом, над которым красовались золотые часы с маятником, а вокруг по стенам размещались картины в золоченых рамах. В центре комнаты стоял широкий стол; внушительные эркеры были отгорожены тонкими шелковыми занавесками — и все это многократно отражалось в ослепительной глади полированных зеркал, окружавших гостиную вдоль стены.

Вскоре явилась и сама владелица всей этой пышной роскоши. Мадам Эгер очутилась в гостиной так внезапно, что девушкам почудилось, будто бы она возникла из-под земли. Это была довольно молодая, привлекательная особа (вероятно, чуть старше Шарлотты) цветущего вида. Несколько полноватая, но изящно сложенная, с округлыми, пропорциональными формами, она походила, скорее, на фламандку, нежели на француженку. Здоровая свежесть лица с нежно-румяными щеками и ясными голубыми, красивого разреза глазами, цепкий взгляд которых выражал острый ум и прозорливость, вполне довершали впечатление.

Пожалуй, для наиболее убедительного сходства приведенного здесь словесного портрета с оригиналом следует добавить к данному описанию несколько заключительных штрихов, на первый взгляд, быть может, незначительных, но, в конечном счете, оказывающихся решающими. Ибо они дают не столько детальную характеристику внешнего облика этой почтенной дамы, но, что куда важнее, — составляют некоторое представление о ее вкусах, манерах, склонностях — словом, обо всем, что так или иначе выдавало основные свойства ее натуры и образ жизни.

Это, прежде всего, красивая и опрятная верхняя одежда. Темное шелковое платье, безупречно подогнанное по изящной с приятными округлостями фигуре, будто бы специально было создано для того, чтобы придать благородному облику мадам Эгер подобающую ее положению строгость, причудливо сочетающуюся, однако, с элементом континентальной фривольности нравов, выражающейся в весьма замысловатой отделке платья, украшенного нарядной черно-золотистою бахромой. А также — простая, бесхитростная прическа, представляющая собой мелкие завитки струящихся каштановых локонов, разделенных косым пробором и сообщающих внешности достопочтенной директрисы оттенок кокетства.

В гостиную мадам Эгер явилась не одна. Она прибыла в сопровождении другой особы — надо думать — служащей пансиона, имевшей в противоположность своей милейшей нанимательнице бледный, нездоровый вид. Директриса тепло приветствовала своих новых юных воспитанниц. В учтивости ее, однако, ощущалась несомненная наигранность. Мадам задала сестрам несколько формальных вопросов, изъясняясь исключительно на французском языке, а ее покорная спутница со всей надлежащей добросовестностью исполняла роль переводчицы, коль скоро в этом возникала необходимость. Ибо Шарлотта, к тому времени уже имевшая за плечами некоторый багаж познаний в этой области, старалась по мере возможности употреблять свое образование на пользу делу — то есть — поддерживать беседу на должном уровне, прибегая в своих ответах к французским выражениям. Директриса напомнила новоприбывшим воспитанницам об условиях, оговоренных в контракте, пояснив попутно кое-какие детали относительно расписания учебных занятий и предоставив беглый обзор преподавателей обязательных дисциплин.

В то время как мадам любезно сообщала своим юным подопечным надлежащие сведения о принятых установках пансиона, ее пристальный взор то и дело обращался в сторону ее собеседниц. Взор этот посылался не прямо и открыто, а украдкой, исподлобья, быстро окидывая девушек с головы до ног и всякий раз будто бы невзначай задерживаясь на их лицах. Не то чтобы взгляды мадам Эгер были настойчивы или пытливы — ни то ни другое; скорее, они выражали обыкновенный здоровый интерес. Но стоило только кому-то из сестер встретиться глазами с достопочтенной хозяйкой пансиона — и несчастной барышне тотчас же становилось не по себе, будто бы взор директрисы был наделен магической способностью проникать сквозь тленную оболочку и постигать таинственную сущность человеческой души.

— Как ты находишь мадам, сестрица? — осторожно осведомилась Шарлотта, когда они с Эмили, преодолев бесконечные лабиринты коридоров, добрались до carre — просторного квадратного вестибюля, разделявшего пансион на два помещения: жилое и учебное.

— Не знаю, — равнодушно ответила Эмили. — Сказать правду, в ней есть нечто странное. Во всяком случае, мне так показалось. А ты как полагаешь?

— Думаю, ты слишком мнительна, Эмили. Что до странностей, то, вероятно, они присущи каждому живому существу — в той или иной мере, разумеется. Очень может быть, что мадам Эгер составила столь же «лестное» мнение о нас с тобою.

— Что же, — сухо промолвила Эмили, — пусть думает, как ей угодно. Я не стану лезть из кожи вон только для того, чтобы кому-то здесь понравиться.

— Даже самой мадам Эгер? — осторожно переспросила Шарлотта.

— Меньше всего ей. Или ты считаешь, что я намерена заискивать перед этой напыщенной, высокомерной особой и с рабской готовностью исполнять любые ее прихоти?

— Мадам Эгер была очень мила, — возразила Шарлотта. — Я не нашла ни в ее облике и манерах, ни в ее обхождении с нами и тени высокомерия и спеси. Она — сама доброта и любезность.

— Это поначалу. Мадам добивалась нашего расположения — это яснее ясного. Похоже, она хорошо знает свое дело.

— О чем ты? — строго спросила Шарлотта, бросив на сестру открытый взгляд, исполненный затаенного беспокойства.

— В этой женщине есть что-то неприятное, — невозмутимо ответила Эмили. — Полагаю, ты и сама это заметила.

— Ладно, оставим эту тему, — сказала Шарлотта. — Помнится, мадам что-то говорила по поводу уроков французской словесности. Кажется, их будет преподавать ее супруг. Интересно — каков он — месье Эгер?

— Должно быть, почтенный шевалье — в цилиндре, в очках и с тростью, — с сарказмом заметила Эмили. — И, вероятно, столь же напыщенный и заносчивый, как и его любезная супруга.

— Едва ли это справедливо, Эмили. По отношению к ним обоим.

— Что ж, очень скоро нам представится возможность познакомиться с ними ближе. Надеюсь, они превзойдут все твои наилучшие ожидания.

Шарлотта очень рассердилась на Эмили за ее дерзость и более не проронила ни слова, пока они поднимались по узкой винтовой лестнице в жилое помещение в сопровождении пожилой привратницы, встретившей их в carre.

…Теперь обе барышни Бронте были всецело поглощены своими учебными занятиями. Особенно усердствовала Шарлотта. Она была чрезвычайно довольна своим новым местом пребывания. С того самого момента, как в голове ее созрело решение поселиться в Брюсселе, и по сей день ей еще ни разу не пришлось о нем пожалеть. Исступление, стремительно и властно охватившее ее сознание при первой встрече с Брюсселем, похоже, поселилось в нем навеки. Все здесь казалось новым, заманчивым и интересным. Девушка ощущала себя пробудившимся на заре путником, свежему, неискушенному взору которого предстают неведомые дивные горизонты в своем восхитительном первозданном величии.

Иное дело — ее сестра. В силу своеобразных особенностей своей натуры Эмили не могла разделить всех бурных восторгов Шарлотты. Казалось, ее ничуть не прельщали ни блестящие перспективы, несомненно, ожидавшие преуспевающих воспитанниц брюссельского пансиона, ни яркая новизна здешних впечатлений. «Брюссель представляется мне сверкающей стекляшкой добротной шлифовки с золотой огранкой, — как-то призналась она Шарлотте, — тогда как Гаворт есть подлинный бриллиант, пусть даже и оплетенный обыкновенной корою бересты».

В Эмили Бронте парадоксальным образом сочетались, казалось бы, диаметрально противоположные природные свойства: замкнутость, нелюдимость и, вместе с тем, свободолюбие и своеволие.

В Брюсселе разлад в душе Эмили Бронте ощущался особенно остро. Оказавшись вдали от Гаворта с его заповедными вересковыми пустошами, от родных, оставшихся в мрачном доме, ютившемся в суровой провинциальной глуши на вершине взгорья, — словом, от всего, что было для Эмили близко и дорого, — несчастная девушка внезапно почувствовала себя так, словно бы она мгновенно утратила почву под ногами. Даже обретенные ею новые знания в гуманитарных науках, каковые ее сестра Шарлотта почитала бесценнейшим даром Судьбы, а также — самые либеральные условия обучения юных пансионерок, какие только можно себе представить, не могли смягчить душевных мук Эмили. В целом мире она оставалась один на один со своей вселенской скорбью.

Впрочем, Эмили с ее стоической натурой была способна вовремя обуздать свои чувства, подавить и растоптать их буйные порывы, коль скоро того требовал Долг. Для того чтобы овладеть необходимыми навыками и вооружиться надлежащими познаниями, девушке приходилось трудиться самозабвенно, в поте лица. Глядя на нее — всегда строгую, опрятную, олицетворяющую собой само достоинство — никто бы в жизни не догадался, какие усилия она прилагала, чтобы смирить те тайные страсти, что неистово бушевали в ее душе и нещадно травили сознание. Внешне ей всегда удавалось сохранять неизменное спокойствие и невозмутимость, но изнутри ее стремительно пожирало всепоглощающее адское пламя.

В учебе Эмили очень скоро добилась заметных успехов, обнаружив особую склонность к музыке и рисованию. Достигла успехов также и Шарлотта, что, в силу ее весьма солидной предварительной подготовки, далось ей значительно проще, нежели ее менее приспособленной к занятиям сестре.

Шарлотта Бронте, не в пример Эмили, взялась за учебу с огромным рвением, с неутомимой жадностью поглощая стремительный поток всевозможной информации, доставляемый ей не только на уроках в классных аудиториях пансиона, но и благодаря ее дополнительному самообразованию. Самообразование это заключалось, главным образом, в самостоятельном штудировании школьных предметов, а также — в периодических посещениях в приятной компании ее давней подруги, а теперь и соученицы Мэри Тейлор и ее сестры Марты известных исторических мест — старинных бельгийских соборов и картинных галерей.

Помимо того, славные пасторские дочери и мисс Тейлор облюбовали себе прелестное место для прогулок — поистине восхитительный сад с развесистыми фруктовыми деревьями и нежными розовыми кустами. Садовый участок располагайся позади здания пансиона и был идеальным прибежищем юных особ, желающих скоротать досуг после насыщенного учебного дня. Здесь же нередко проводила занятия сама мадам Эгер. Величественно восседая на широкой скамье в центре роскошной беседки, увитой виноградной лозою, она любовно склонялась над своим рукоделием — шитьем для младенца (у супругов Эгер было четверо детей, и теперь мадам ждала пятого), а ученицы покорно рассаживались вокруг своей почтенной наставницы и отвечали ей уроки.

Мадам Эгер оказалась бдительной, здравомыслящей особой. Она словно была рождена для того, чтобы править — и не только пансионом, но и целым миром. Поскольку такая возможность ей предоставлена не была, она употребляла свою неиссякаемую энергию на обустройство своего пансиона, превратив его в кратчайшие сроки в процветающее учебное заведение.

Неизменно руководствуясь велением рассудка, мадам тщательно продумала систему управления пансионом, создав для своих воспитанниц все возможные удобства. Учебой молодых особ не перегружали, уроки планировались так, чтобы ученицы могли усваивать материал с максимальной легкостью. Кормили здесь полезной и сытной пищей. Занятия разумно чередовались с прогулками и развлечениями, благодаря чему барышни оставались здоровыми, веселыми и румяными — чего ж еще желать? Интересы пансиона, так же, как и его репутация, были для мадам Эгер на первом месте, ибо они всецело обеспечивали ее собственную выгоду, на основе которой зиждилась вся ее жизнь.

Из соображений благополучия пансиона (а соответственно и собственной выгоды, разумеется) директриса нередко проводила весьма предусмотрительные замены наставников и учителей. При этом процедуры увольнения неизменно протекали в спокойной, мирной, доброжелательной обстановке. Со стороны мадам Эгер не было бурных эмоций, криков и упреков. Она, как обычно, оставалась приветливой, спокойной и невозмутимой. Уста ее не исторгали ни единого резкого слова, и тем не менее принятым ею решениям всегда сопутствовало их неуклонное претворение в жизнь. Вот так, с обворожительной лучезарной улыбкой, она вполне могла бы недрогнувшей рукою подписать смертный приговор любому, кто посмел бы так или иначе вторгнуться в сферу ее личных интересов.

Мадам неукоснительно следила за образцовым соблюдением установленных порядков пансиона, и горе тому, кто дерзнул бы их нарушить.

Но наиболее интересной фигурой во всем пансионе оказался почтенный супруг мадам — преподаватель французской словесности месье Эгер. Это был невысокий, коренастый мужчина лет под сорок с коротко стриженными черными волосами и мягкими голубыми глазами. Лицо его — бледное, осунувшееся, носило на себе отпечаток меланхолической грусти и имело почти страдальческий вид, невольно ассоциировавшийся в представлении юных пансионерок с маской итальянского Пьеро. И, вместе с тем, правильные черты лица, благородная утонченность и изящество в одежде, изысканные галантные манеры сразу же выдавали в нем истинного француза, каковым он, собственно, и являлся, в отличие от своей досточтимой жены, которая была фламандкой.

Ко всему прочему, месье был умен. Finnesse[33] — вот его сущность.

На уроках месье Эгер всегда показывал себя строгим и требовательным педагогом. Неизменно приветливый и учтивый в иное время, в стенах классной аудитории он моментально перевоплощался в сурового, беспощадного Вершителя Правосудия. Видя досадные промахи своих нерадивых учениц, месье нередко мог вспылить, а подчас и довести иную чувствительную особу до слез. Но с той же легкостью, с какой этот земной Громовержец обрушивал гнев на своих воспитанниц, он смирял негодование и с удовольствием осыпал обиженных им девиц щедротами в виде восхитительного дождя всевозможных сладких карамелек. Похоже, подобные методы обучения доставляли опытному наставнику юных барышень истинное наслаждение.

Уже с начала обучения в пансионе пасторских дочерей наблюдательный Учитель заметил их неординарные способности и, предварительно посоветовавшись со своей женой, решил применить к этим незаурядным ученицам индивидуальный подход. Приняв столь важное решение, месье попросил юных леди остаться после урока и торжественно объявил им о своем намерении.

Главная суть этого намерения заключалась в том, что, вместо того чтобы следовать в обучении барышень Бронте традиционным нормам, требуя от них обычного заучивания грамматических правил (как ему приходилось поступать с прочими пансионерками), он склонен в данном случае прибегнуть к методу, оказавшемуся весьма эффективным в работе со старшими французскими и бельгийскими ученицами. Он станет зачитывать сестрам шедевры прославленных французских авторов, проводить со своими слушательницами аналитическую беседу, указывая им на достоинства и недостатки того или иного творения, а затем месье предложит девушкам, руководствуясь его чуткими наставлениями, самим составить подобное описание, по возможности воспроизводя все оттенки и особенности стиля избранного мастера прозы или поэзии.

Эмили тут же с негодованием отвергла это предложение, заявив, что, приняв такой план, они рискуют утратить оригинальность мыслей и их выражения. Однако упрямый месье Эгер отнюдь не был намерен отступаться от своей идеи и, в конце концов, с помощью всяческих увещеваний Шарлотты ее своевольной сестре пришлось согласиться на это условие и принести свое «оригинальное мышление» в жертву слепому подражательству. Впрочем, уже находясь под благодатной крышей этого роскошного европейского пансиона, Эмили Бронте, в известном смысле, приносила себя в жертву.

И все же эта безмолвно бунтующая Юдифь[34] порою выражала назревавший в ее душе протест в весьма необычной форме.

Так, однажды, как всегда оригинальный в своих затеях, месье Эгер задал пасторским дочерям темой для сочинения небольшое эссе о бабочке с одноименным подзаголовком.

Эмили быстрым небрежным жестом откинула назад спадающие к лицу локоны и, вооружившись пером, с невероятной скоростью заскользила чернильным острием по бумаге:

«Жизнь существует на принципе гибели; каждое существо должно быть беспощадным орудием смерти для других или само оно перестанет жить… вселенная представляется мне гигантской машиной, построенной для производства зла… <…> Точно ангел укоризны, посланный с небес, между деревьями порхала бабочка с большими крыльями, сверкающими золотом и пурпуром… вот символ грядущего мира — как уродливая гусеница есть начало великолепной бабочки, так шар земной есть эмбрион нового неба и новой земли, самая скромная красота которых бесконечно превосходит силы смертного воображения…

<…> Бог — это Бог правосудия и милосердия <…>».

Конечно, данное эссе — есть не что иное, как стремительно вырвавшийся наружу протест, но протест оптимистичный. Эмили, несомненно, чувствовала себя счастливой, когда писала эти строки — ведь в них сконцентрированы все самые светлые упования нетронутой скверной юной души. Души, воспарившей над повседневной обыденностью и превратившейся в ту самую дивную бабочку — ангела укоризны и символ грядущего мира…

Пока Эмили Бронте была поглощена высокими помыслами об устройстве мироздания, ее старшую сестру занимало нечто более приземленное, имевшее непосредственное отношение к реальной действительности. Шарлотта не на шутку увлеклась месье Эгером. Ей необычайно нравились его глубокий ум, изящные манеры, природная доброта и великодушие. Она легко прощала свойственную ему вспыльчивость, которую в задушевных беседах с Эмили именовала острой приправой к восхитительному изысканному блюду.

Для Шарлотты Бронте месье Эгер был олицетворенным воплощением всех лучших черт, какие ей хотелось видеть в Мужчине Своей Мечты, — подлинного благородства, острого незаурядного ума, решительной, непоколебимой воли, верного, самоотверженного сердца. Ее глубокое уважение и тайное доверие к достопочтенному Учителю крепли с каждым днем. За шесть месяцев обучения Шарлотты Бронте в брюссельском пансионе месье Эгер, сам не зная о том, смог добиться от своей ученицы того, чего так и не достиг милый, несчастный Генри Нассей за несколько лет знакомства с нею. Месье стал пленительным Идеалом Шарлотты, славным Рыцарем Ее Сердца.

Будучи его покорною ученицей, она относилась к нему с неизменной учтивостью и почтением, именуя его при всякой их беседе не иначе, как «Mon maitre» [35]. Это золотое правило оставалось в силе даже в тех случаях, когда, по заведомому взаимному договору, учитель и ученица, что называется, менялись ролями: Шарлотта обучала месье Эгера английскому языку, и эти короткие, невинные встречи доставляли девушке величайшее наслаждение. «Mon maitre» с самым смиренным видом садился за ученическую парту и со всей первозданною жадностью внимал каждому слову своей маленькой суровой наставницы, напряженно ловя каждый ее жест.

В английском месье очень быстро стал делать успехи. Будучи тактичным, требовательным учителем, он в то же время оказался на удивление способным, усидчивым учеником. В учебе, равно как и в работе, месье Эгер проявлял завидное терпение и трудолюбие. Он не жалел для своего образования ни сил, ни времени и делал все, что от него зависело, чтобы занятия проходили наиболее плодотворно.

Шарлотте необычайно нравилась его горячая преданность делу, стремительная легкость в постижении наук, высокий полет ума, страстное упорство и непреклонная целеустремленность.

Шарлотта часто задумывалась об отношениях месье Эгера с его женой. Пасторская дочь откровенно недоумевала, как столь благородный, проникнутый подлинным достоинством человек мог опуститься до того, чтобы позволить себе увлечься особой, столь мало отвечавшей высокой чести носить его фамилию. Она — воплощение бесчувственной рассудочности, холодная, словно могильная плита. Он — пылкий, экзальтированный, страстно влюбленный в жизнь.

Говорят, что противоположности сходятся. Что же, вполне возможно. Но разве поток ледяной волны, внезапно хлынувшей на береговую поверхность, не погасит веселого пламени рыбацкого костра, мирно горевшего на берегу? Не пресечет на корню его яркую, активную, стремительную, как дуновение ветра, жизнь? Вот так и у супругов Эгер. Он затмевает ее своей яркостью. Она подавляет его своим хладнокровием.

И в то же время Шарлотта хорошо понимала мотивы, побудившие господина Эгера вступить в законный брак с нынешней мадам Эгер. Молодой француз, живущий в Бельгии и лелеющий мечту попытать счастья на ниве педагогической деятельности, конечно, прежде всего, должен подумать о надлежащем обустройстве. А коль скоро ему подворачивается молодая, здравомыслящая особа, чью практичность нельзя подвергнуть сомнению, — особа, разделяющая его интересы и готовая взять его под свое надежное покровительство, — грех упустить такой случай. К тому же «юная мадемуазель», ставшая теперь мадам Эгер, была, бесспорно, хороша собой.

Но любил ли он ее истинной пылкой любовью, в сравнении с которой меркнут сами Небесные Светила и на какую, безусловно, способен мужчина, но лишь такой, как месье Эгер? Любил ли он ее? А она — его? (если только у нее вообще могло возникнуть подобное чувство) — в этом у Шарлотты оставались сомнения — настолько серьезные, что их не могли разрешить ни интенсивное процветание совместного дела супругов Эгер, ни безмятежный вид их славного семейного гнездышка с четырьмя здоровыми, румяными ребятишками.

«Это только внешняя сторона явления, — убеждала себя Шарлотта, — а внешность, как известно, часто бывает обманчива». Она была права, но лишь она одна сознавала свою правоту. Шарлотта Бронте видела больше, нежели любая другая барышня, окажись она в ее положении. Ее тайному взору были доступны даже те, казалось бы, незначительные, но, в конечном счете, весьма существенные нюансы, которые были надежно сокрыты даже от проницательных глаз самого месье Эгера. Он находился во власти пленительных и коварных чар своей почтенной супруги. Любил он ее или не любил, теперь уже было не столь важно. Главное, он все еще был слепо ею увлечен. А увлеченность женщиной, как правило, застилает рассудок. Сознание месье Эгера мирно покоилось в заветной ловушке мадам.

Шарлотта же, разумеется, была избавлена от подобной напасти. Она всецело владела своим сознанием и разумом. Дух ее был свободен, совесть — чиста, а потому ей открылись те заповедные горизонты, которые для других оказались бы столь же недосягаемыми, как и прозрачные сферы эмпирея. Каждый человек от рождения наделен зеницей Божественного Ока, имя которой Сердце. Но, в большинстве своем, сердца остаются слепыми к Великой Истине. Только самые чуткие сердца способны прозреть. Таким оказалось и сердце Шарлотты.

Та картина, что предстала тайному взору пасторской дочери, оказалась столь унылой и безотрадной, что стремительно повергла все ее существо в глубокую печаль. За стройным роскошным фасадом прочного семейного счастья скрывалась великая личная трагедия. Женитьба месье Эгера сломала его судьбу. Женщина, ставшая его супругой, слепо и безжалостно подавляла его личность изо дня в день. Она обворожила его своими природными чарами и, всецело подчинив его волю своей, с поразительным sang-froid[36] тянула из него жизненные соки. Казалось, уже сама эта процедура — а точнее, ее процесс — доставляла мадам Эгер ни с чем не сравнимое удовольствие, вроде того, какое, вероятно, получает вампир, со свирепой кровожадностью приникающий смертельно-леденящими губами к надкусанной живой плоти своей несчастной жертвы.

Внешне их союз напоминал достаточно прочный и взаимовыгодный деловой договор, заключенный двумя здравомыслящими людьми во имя наиболее быстрого и успешного процветания их общего предприятия. Очевидно, так оно и было, и мадам с явным удовольствием наслаждалась великолепными результатами своего предельно точного, исключительно рассудочного расчета. Совместное дело супругов Эгер легко и ходко продвигалось в гору — и это вполне удовлетворяло мадам. Счастье и благополучие ее почтенного супруга (или, скорее — компаньона) ее совсем не заботило. Она продолжала безжалостно использовать месье Эгера, управляя им по своему усмотрению и неизменно обращая его самоотверженный, благородный труд на пользу их «общему делу».

Месье Эгер старался, как мог, чтобы обеспечить своему стремительно разраставшемуся семейству стабильный доход — и неизменно преуспевал в этом. Шарлотта видела плоды его трудов — безупречное обустройство пансиона, уютный, благопристойный вид «семейного гнездышка» с полной, пышно разодетой хозяйкой и целой оравой прелестных здоровеньких ребятишек. Бесспорно, все это было полноправной заслугой месье Эгера, и Шарлотта могла догадаться, каких титанических усилий ему это стоило, хотя сам он никогда не выдавал своей усталости. Что до мадам Эгер, то вся ее активная деятельность сводилась к тому, чтобы отдавать распоряжения, устанавливать бдительное наблюдение за всей грандиозной системой пансиона, да заниматься пошивкою детских сорочек. Она казалась вполне удовлетворенной создавшимся положением.

С неизбывной тоскою в сердце размышляла Шарлотта над жалкой участью своего высокочтимого Учителя. Находиться под каблуком своей коварной, расчетливой жены — возможно ли большее унижение? Шарлотта искренне сочувствовала месье Эгеру. Более того, она по-настоящему страдала за него… И за себя. Ей почему-то казалось, что в ее обществе он чувствует себя немного счастливее, чем обычно. На занятиях она с тайной радостью замечала, как смягчается его строгий взор, когда месье обращал его в ее сторону, как разглаживаются суровые складки на его высоком, страдальческом челе, как поразительно меняется его лицо, словно сияющий поток солнечных лучей прорывался сквозь мрачную тучу, заслонявшую дотоле их благодатный источник. Эти восхитительные мимолетные мгновения возносили смиренную пасторскую дочь на вершину блаженства. Ей было интересно, что он думал о ней. И думал ли вообще. Ее необычайно угнетало сознание собственного ничтожества в глазах того, кто занимал теперь все ее мысли.

— По-моему, ты поступаешь нехорошо, — заметила как-то Эмили, когда Шарлотта делала тщетные попытки привести себя в порядок после очередной ночи, проведенной без сна.

— Ты о чем?

— Полагаю, тебе это известно, — вид у Эмили был самый суровый и отнюдь не располагал к приятной беседе.

Шарлотта резко тряхнула головой — густая копна ее длинных каштановых волос беспорядочно рассыпалась по спине. Глаза ее сверкнули вызовом и упрямством. В эту минуту она казалась почти красивой.

Эмили, на мгновение оторопев, словно завороженная, уставилась на сестру. Шарлотта неторопливо поднялась со своего ложа и, твердой поступью приблизившись к Эмили почти вплотную, устремила на нее открытый испытывающий взор.

— Неужели ты меня осуждаешь? — тихо спросила она.

Эмили ответила взглядом на взгляд и, явно не уступая решительностью своей старшей сестре, проговорила:

— Думаю, у меня нет на то права. Но, дорогая, позволь тебе напомнить…

— Что он женат? — резко перебила ее Шарлотта.

— Вот именно, — твердо парировала Эмили.

— Что ж, спасибо за твое предостережение. Но едва ли оно справедливо. Союз супругов Эгер не может быть признан подлинным.

Эмили в ужасе взглянула на сестру.

— Что это значит? Как понимать твои слова?

— По-моему все предельно ясно. Месье Эгер несчастлив в браке. Мадам не дарит ему и толики той любви, которую он заслуживает, как никто другой. Господь никогда не признает союз, основанный на притворном коварстве с одной стороны и благословенном неведении — с другой!

— Как ты берешься это утверждать?! — возмутилась Эмили. — Надеюсь, Господь тебя простит! — добавила она после короткой паузы. — Не сомневаюсь, ты сумеешь проявить должное благоразумие и, в конце концов, обуздать свои тайные душевные порывы. Ты ведь понимаешь, что просто обязана это сделать, не правда ли, сестрица? Подумай, что будет, если узнает мадам?

— В твоих увещеваниях нет надобности, дорогая Эмили. Можешь быть спокойной, — примирительно ответила Шарлотта, — Что до мадам Эгер, то, полагаю, она уже давно обо всем догадалась.

— Вот как? — удивилась Эмили. — Но как это могло случиться?

Шарлотта несколько секунд колебалась, прежде чем ответить, а затем пояснила sotto voce[37]— так, чтобы ее могла слышать только сестра и никакое другое постороннее существо, каковое могло оказаться случайным свидетелем их разговора:

— Ты ведь знаешь, что у мадам Эгер целый штат доносчиков. Подозреваю, они способны угадывать даже мимолетные мысли; как только та или иная мысль мелькнет в нашей голове, о ней в тот же миг будет доложено мадам.

— Тогда почему же нас с тобой все еще не исключили? — спросила озадаченная Эмили.

— Мадам очень бдительна и осторожна. Она дорожит репутацией пансиона превыше всего. Пока что у нее нет видимых причин выгонять нас, и, соответственно, она не вправе позволить себе сделать это. Но я ничуть не сомневаюсь, что моя особа уже давно попала в немилость к мадам и, уж конечно, с тех пор, как это случилось, она установила за мною пристальное наблюдение. Так что мой малейший промах повлечет за собой немедленное исключение из пансиона.

— Но почему ты говоришь об этом так спокойно, словно речь идет об отказе от приглашения на званый ужин, на котором тебе вовсе не хотелось присутствовать? Мне казалось, ты дорожишь своим местом в пансионе.

— Так оно и есть, — улыбнулась Шарлотта, — просто я вовсе не намерена совершать того решающего промаха, которого ждет от меня мадам, и, таким образом, у нее не будет повода меня отчислить. Во всяком случае, у меня нет никакого желания доставлять ей это удовольствие.

— И все же, может случиться так, что нам придется покинуть это учебное заведение, — не унималась Эмили. — Кто знает, как распорядится Судьба? К тому же, не забывай, полгода, отведенные для нашего обучения здесь, уже на исходе.

— Ты права, сестрица, — сказала Шарлотта, печально вздохнув. — Рано или поздно нам с тобой придется уехать. Что ж, в таком случае мне будет довольно одной лишь прощальной улыбки месье Эгера. Я постараюсь запечатлеть ее в своей памяти на долгие годы, и буду воскрешать в себе это светлое воспоминание в качестве особой награды за благие дела и обретать в нем опору и утешение в трудный час. Ведь, как бы грустно то ни было, полагаю, это единственное, что мне остается.

Шарлотта устремила на сестру мягкий печальный взор своих прекрасных лучистых глаз, и на ее бледном, многострадальном лице появилась горькая, вымученная улыбка.

Срок обучения сестер Бронте в пансионе супругов Эгер подходил к концу. Дни таяли с такой стремительностью, словно поток свирепого буйного ветра подгонял их течение. Месье Эгер, немало огорченный предстоящим отбытием из пансиона своих лучших учениц, начат думать о том, какие меры он мог предпринять, чтобы отстранить их отъезд на более дальний срок. Выход был очевиден: месье должен был написать письмо достопочтенному Патрику Бронте. Учитель намеревался сообщить отцу своих учениц об их блестящих успехах и постараться убедить его оставить девушек еще на один год.

Месье Эгер безотлагательно взялся за дело, и вскоре письмо было составлено, запечатано в конверт, оформлено надлежащим образом и отправлено с почтовым дилижансом. Тон письма был достаточно убедительным, а его содержание — весьма обнадеживающим:

«<…> Еще один год — и обе ваши дочери были бы готовы к любым поворотам в будущем. <…>

<…> Мисс Эмили училась играть на рояле, беря уроки у лучшего учителя в Бельгии, и сама уже обзавелась маленькими ученицами. Она избавилась от последних недостатков в своем образовании и от того, что было хуже — от робости; мисс Шарлотта начинала давать уроки французского языка и обретать ту уверенность в себе, тот апломб, который столь необходим учительнице. Еще год — и работа была бы завершена, прекрасно завершена. И тогда бы мы могли, если бы это подошло вам, предложить вашим дочерям или хотя бы одной из них место, отвечающее ее вкусам <…>».

Теперь пасторским дочерям оставалось лишь ждать вестей из Гаворта. Особенно напряженно ждала Шарлотта. Она не могла и представить себе разлуки с месье Эгером. Ей претила сама мысль о возможности расставания с ним.

Шарлотта Бронте впала в отчаяние. Ей казалось, что, покидая пансион, она самым бессовестным образом бросает своего дорогого Друга и Учителя, предает его, оставляет на произвол судьбы. «Неужели ничего нельзя поделать? — с неистовою горечью думала девушка. — Неужели это тупик?»

Ситуация, в которой оказалась Шарлотта, и впрямь была тупиковой. Месье Эгер — женатый мужчина и, несомненно, привязан к своей жене. К тому же он был ослеплен страстью. Догадывался ли он об истинной сущности этой женщины? Видел ли ее подлинное обличие? Едва ли, как полагала Шарлотта. Будь то иначе, он наверняка порвал бы с нею. Месье Эгер был слишком порядочным, чтобы руководствоваться в подобном положении здравомыслием и прыткой коммерческой хваткой. Это был гордый, волевой человек высокого ума и чуткого сердца. Шарлотта была убеждена — он нипочем не снизошел бы до мезальянса.

Вероятно, мадам его обольстила. Кто-кто, а уж она-то владела этим искусством в совершенстве. И пылкий, страстно увлекающийся месье Эгер поддался ее неотразимым чарам. Он сотворил себе идола из плоти и крови и восхищался этим плодом своего воображения столь же искренне, как мудрый ваятель Пигмалион своей несравненной Галатеей. Но истории такого рода, как правило, имеют печальный конец. Галатея оказалась коварна. Мадам Эгер — тоже. Идолы несут с собой неминуемый раздор. Они опасны в самой своей сущности.

Могла ли Шарлотта подвергнуть осуждению месье Эгера только за то, что он повторил ошибку своего легендарного предшественника? Конечно же, нет! Он оказался лишь добровольной жертвой обстоятельств. Он сознательно пошел на позорное самобичевание, ибо тяжелые удары грубых прутьев мнились ему мягкими, бархатными прикосновениями нежных розовых лепестков. Тем трагичнее было его положение. Похоже, он совершенно забыл о том, что у роз есть шипы.

Что можно было с этим поделать? Поговорить с месье? Попытаться открыть ему глаза на правду? Нет! Это разобьет ему сердце, а сама Шарлотта окажется отлученной от него навеки. Это было бы более чем жестоко — это было бы кощунственно! Шарлотта не видела выхода из создавшейся ситуации. Чем больше она размышляла над этим, тем вернее загоняла себя в тупик. У нее было такое ощущение, будто из ее бренной плоти постоянно вытягивают душу. Зловещая, устрашающая пустота стремительно и неотступно надвигалась на бедную пасторскую дочь, застилая ее сознание.

Шарлотта невольно задавалась вопросом, что было бы, если бы она встретилась с месье Эгером при иных обстоятельствах? Блаженная и вместе с тем страшная мысль! В самом деле: могла ли она ждать, что такой утонченный, образованный человек, как месье Эгер, когда-либо был бы способен обратить свой взор к ней — невзрачной, невежественной провинциалке, позволившей себе неслыханную дерзость хотя бы на мгновение возмечтать о подобном счастье! Не глупо ли искушать Химеру? И все же девушка не могла удержать себя от могучего соблазна предаваться — хотя бы изредка — сладостным мечтам, проливавшим живительный бальзам на ее саднящие зияющие раны. Тщетная процедура. Подобное исцеление, в конце концов, неизбежно окажется губительным, ибо уже в самой основе его лежит разрушительное начало.

Существо Шарлотты было стремительно ввергнуто в хаос — тот самый, где уже блаженно пребывало существо месье Эгера. Оба они предались сладостному самообману. Обоим было суждено испить до дна горькую чашу неразделенных ЧУВСТВ.

Шарлотта страдала. Страдала глубоко. Страдала мучительно. Наконец переполнявшее ее отчаяние достигло своего предела. Воля ее была сломлена. Жалкие крохи Надежды, некогда поселившиеся в ее сердце, теперь рассеялись окончательно. Что же оставалось на ее долю? Лишь одно — Зловещая Пустота, поселившаяся на том самом месте, где некогда ютилась Душа, и ослепившая сознание несчастной девушки беспредельным мраком.

Не в силах совладать с собою, Шарлотта, сидевшая вместе с Эмили на одном из уроков, резко поднялась со своего места и, машинально бросив розовощекой, дородной maitresse[38]: «Прошу меня простить!» — опрометью кинулась в дортуар — благо его еще не успели запереть на день, как это делалось обычно. Примостившись на стул напротив своего бюро, она судорожно закрыла лицо руками и разразилась буйным потоком горьких слез.

Шарлотта рыдала долго. Столп беспредельной тоски, отчаяния, негодования, постепенно поднимавшийся в ее сознании в продолжение всех последних месяцев, стремился прорваться наружу. Если бы девушка не поддалась своему отчаянному порыву, она могла бы просто сойти с ума.

Наплакавшись вдоволь, Шарлотта отвела от глаз свои мокрые ладони и медленно подняла голову. Ее туманный взор упал на небольшой потрепанный конверт, мирно покоившийся на поверхности бюро, тогда как прочие бумаги и чернильница были спрятаны в ящик, запертый на ключ. Очевидно, конверт принесла консьержка после начала занятий, и он пролежат здесь все утро, оставаясь незамеченным вплоть до сего момента.

«Вести из Гаворта!» — сейчас же догадалась Шарлотта, и ее сердце судорожно заколотилось в нетерпеливом предвкушении отцовского приговора. Она протянула дрожащую руку к конверту, взяла его и быстрым движением извлекла на свет его содержимое — небрежный листок и, очевидно, прилагавшуюся к нему тонкую полоску бумаги, мелко испещренную с обеих сторон. Пасторская дочь пребывала сейчас в таком взволнованном состоянии духа, что даже не обратила внимания на сорванную печать в центре конверта — неопровержимое свидетельство того, что письмо кем-то вскрыто. Впрочем, учитывая весьма своеобразный нрав мадам Эгер, отнюдь не следовало этому удивляться.

Послание оказалось длинным. На нем стояла подпись отца, но почерк был не его — очевидно, писала Марта с его слов. Довольно сумбурное содержание письма встревожило Шарлотту настолько серьезно, что все ее недавние переживания внезапно показались ей сказкой в пересказе глупца.

В письме сообщалось, что их тетушка Элизабет Брэнуэлл тяжело больна и надежда на ее выздоровление гаснет с каждым днем. Родные опасаются, что мисс Брэнуэлл не суждено подняться с постели; вероятно, ей осталось уже недолго. И теперь, когда душа этой смиренной праведницы находится на пороге Небесных Врат, ее самое горячее земное желание заключено в осуществлении ею последней возможности увидеть своих милых племянниц прежде, чем ей будет суждено отойти в мир иной.

Если Шарлотте и Эмили дорога последняя воля тетушки, им следует отложить на время все прочие заботы и немедленно снаряжаться в путь. Нужно торопиться: мисс Брэнуэлл совсем плоха; самое страшное может произойти в любой момент, хотя все родные выражают надежду, что это случится не раньше, чем девушки доберутся до Гаворта. Их сестра Энн сразу же откликнулась на просьбу тетушки. Она упросила своих хозяев — мистера и миссис Робинсон — дать ей досрочный отпуск и благополучно прибыла в пасторат, где теперь и находится в ожидании сестер.

Далее значилось примерно следующее:

«<…> Ваш достопочтенный батюшка старается держаться, как только может. Но с тех пор, как он лишился своего верного помощника и лучшего друга в лице молодого викария, мистера Уильяма Уэйтмена, неожиданно, во цвете юности, скончавшегося от холеры, и почитай уже третью неделю вкушающего блаженство на Небесах — с тех самых пор хозяин сильно сдал, хотя и нипочем не желает признавать своей слабости. Осложнение болезни глаз не позволило ему написать вам, дорогие мисс Шарлотта и мисс Эмили, но он поручил мне исполнить его волю и надеется, как и все мы, на скорую встречу с вами.

Внезапная кончина нашего добрейшего мистера Уэйтмена явилась невосполнимой потерей для каждого из тех, кто его знал и любил. Его ранний уход из жизни стат полной неожиданностью и личной трагедией для всех нас. Ваши благородные родственники позаботились о том, чтобы останки юного викария были захоронены на погосте у церкви святого Михаила, где он доблестно нес службу до конца своих дней. Так распорядился ваш почтенный батюшка, до сей поры горько оплакивающий скоропостижную кончину своего любимого наперсника и друга, с горячей поддержкой в осуществлении этого решения со стороны вашей милейшей младшей сестры, которая не помнит себя от горя.

Узнав о случившемся, она едва ума не лишилась и почитай двое суток кряду провела без сознания. Теперь уже она, благодарение Небу, почти совсем оправилась, но с того дня, как она очнулась, никто из нас ни разу не видел у нее прежней ангельской улыбки. Мы подозреваем, что именно смерть нашего славного мистера Уэйтмена и сопряженные с нею тяготы окончательно свалили с ног вашу почтенную тетушку, которая дотоле лишь чуть прихворнула. Теперь же всем нам остается только молиться и ждать.

Ваша сестра Энн прилагает к данному посланию несколько строк от себя. Я же прощаюсь с вами на время и остаюсь вашей слугою в горе и в радости,

Марта Браун».

И в конце неразборчивая подпись отца.

Глаза Шарлотты снова были застланы пеленою слез, но теперь уже — порожденных совсем иными чувствами, нежели те, с какими она неслась нынче утром в этот злосчастный дортуар. Тяжело вздохнув, пасторская дочь отложила в сторону помятый листок письма и взялась за тонкую полоску бумаги, которую она еще раньше извлекла из конверта, — заветное послание от Энн.

На одной стороне листка, сплошь испещренного мелким бисерным почерком сестры, за бесконечными кляксами с трудом можно было разобрать вот что:

«Милые сестрицы! Когда вы получите и прочтете мое послание, которое, вероятно, покажется вам самым глупым и нелепым из всех, с какими вам довелось ознакомиться, я настоятельно и без сожалений прошу вас сжечь этот жалкий клочок бумаги. Я не желаю, чтобы кто бы то ни было, кроме вас двоих, догадался о той неизбывной печали, что с некоторых пор поселилась в недрах моей души. Думаю, вы поняли меня вполне. Уильям Уэйтмен был для меня всем, и даже больше. Теперь я могу говорить об этом, не таясь. Сердце мое разбито! Жизнь без него не имеет смысла! И если я еще жива, то не по своей воле, а по воле Создателя, который не пожелал забрать меня вместе с моим дорогим Уильямом. А еще — ради вас, милые сестрицы, ради нашего почтенного отца, ради несчастной многострадальной тетушки и Патрика Брэнуэлла — тех единственных в целом свете людей, которые любят меня и которым я нужна. Думаю, нет надобности повторять изложенную в письме Марты просьбу тетушки. Не сомневаюсь, что вы ее исполните и, ежели на то будет воля Господа, застанете тетушку в живых.

К сожалению, когда мистер и миссис Робинсон после долгих проволочек меня отпустили, и я прибыла в Гаворт, было уже слишком поздно. Мне удалось подоспеть только к похоронам моего бедного Уильяма. Как я теперь корю себя за то, что была бессильна оказать ему помощь, в которой он так нуждался!

Это я настояла на том, чтобы моего любимого похоронили на погосте при церкви святого Михаила, и отец отдал соответствующее распоряжение. Как мне хотелось, чтобы останки моего милого Уильяма положили в нашу семейную усыпальницу, чтобы, когда Господь призовет меня, мы оказались вместе навсегда! Я просила… я умоляла об этом отца, но он отказал мне. Но мне удалось добиться от него, чтобы могила моего возлюбленного была видна из окон нашего дома, хотя это вовсе не утешило меня в моем горе. Когда я сажусь возле окна своей комнаты и смотрю на свежевскопанную полосу сырой земли, придавившей его тело, мое собственное тело расстается с душой. Едва ли на всем белом свете найдется существо, которому довелось изведать бесконечную глубину моих страданий. Надеюсь, что и вас, мои дражайшие сестрицы, минует сия злая чаша».

На оборотной стороне листка оказались поэтические строки, порожденные порывом самого глубокого отчаяния, какое способна породить лишь Истинная Любовь. Любовь, первозданная в своей чистоте и прекрасная в своей беспредельности:

Люблю глухой полночный час.

Он сны приносит иногда,

И видит взор смеженных глаз

То, что сокрылось без следа.

И милый голос нежит слух,

Смерть отдает его назад.

Мой одинокий скорбный дух

Блаженной радостью объят.

Под сводом гробовым давно

Моя покоится любовь,

И мне лишь в снах порой дано

Увидеть милый образ вновь.[39]

Шарлотта, подчиненная какому-то непостижимому стремительному порыву, подалась вперед, склонила голову и судорожно прикрыла глаза руками.

Перед ее внутренним взором устрашающим неотступным видением вставали мрачные серые плиты, отмечавшие могилы на гавортском кладбище при церкви святого Михаила. Под одним из таких суровых надгробий лежат останки прелестного молодого викария, чья жизнь оборвалась столь трагично и неожиданно, так и не предоставив ему полноправной возможности вкусить все благословенные прелести земного бытия. А наверху, в одной из унылых темных комнат заброшенного гавортского пастората, сидит одинокая дева — воплощение неизбывной печали, устремив неотрывный взор в окно. Она наблюдает сквозь залитые традиционным осенним дождем стекла, как над погостом постепенно сгущаются сумерки, заволакивая все вокруг неотступной пеленою мрака и унося и угрюмые холодные могилы и тех, кто обрел в них мир и покой, в непостижимое небытие…

Ни для него, ни для нее уже не встанет солнце, не облачатся в пышные зеленые мантии деревья, не покроется дивным лиловым бархатом вереск, не нальются восхитительным сладким соком плоды, и нежная красногрудая зарянка не разольется пред ними в божественных трелях Благословенной Песни Любви. Ведь он унес с собой в могилу то неповторимое очарование, какое дотоле все эти первозданные дары Природы таили для нее.

Шарлотта продолжала сидеть в дортуаре за своим бюро совершенно потрясенная. Подлинным сестринским чутьем девушка внезапно ощутила, каково должно быть сейчас бедной «малютке Энн», на хрупкие плечи которой легло невыносимое бремя вселенской печали. Несчастье, постигшее ее, поистине ужасно, и хуже всего то, что оно непоправимо. Можно ли было сравнить те тревожные мысли, что гнездились последнее время в сознании Шарлотты, с тем великим горем, что выпало на долю несчастной страдалицы Энн? Что лучше: жить с неразделенной любовью или похоронить того, кто разделил ваши чувства и отдал вам свое сердце?

Как бы то ни было, у Шарлотты на этой земле еще оставался источник радости. Тот, в чью сторону устремлять как живой, так и мысленный взор было для нее тем же Божественным Благословением, что и священное омовение в целительных и воскрешающих блаженные души водах Леты и Эвнои[40]. Взглянуть на него — значило для девушки прильнуть губами к Заветному Оазису.

Энн была лишена этого сладкого утешения. Ее счастливые дни умчались в прошлое. Безвозвратно. Навсегда.

При этой страшной мысли Шарлотта невольно содрогнулась. Именно она, как никто другой, осознавала весь леденящий ужас создавшегося положения. Ведь отличительной чертой характера Энн было непреклонное постоянство, заложенное в самой ее природе. Она определенно не относилась к числу тех, кто мог бы найти утешение в новой любви: для нее просто было невозможно полюбить кого-то еще. Тем безысходнее была ее ситуация. Шарлотта понимала это и теперь уже отчаянно корила себя за давешние недостойные слезы. В эту минуту она отдала бы все на свете, чтобы хоть чем-то помочь несчастной Энн, смягчить ее страдания. Но в то самое время, когда Энн более всего нуждалась в сестринской заботе и внимании, их с Эмили даже не было в Гаворте. Какая жестокость! Какая чудовищная насмешка Судьбы!

Постепенно мысли Шарлотты приняли иное направление и обратились к тетушке, столь неожиданно для всех оказавшейся на смертном одре. Вот она, как обычно, строгая и смиренная лежит на длинной сосновой кровати. Голова ее мирно покоится на белой подушке, руки покорно сложены на груди поверх пышного одеяла (тетушка, боясь случайной простуды, всегда тщательно заботилась о надлежащем тепле своей кровати), глаза неподвижно устремлены в потолок. Все ее черты проникнуты непостижимой одухотворенностью.

Шарлотта отчетливо помнила тот день, когда тетушка посвятила ее в сокровенную тайну своего сердца, поведав печальную историю своей безответной любви. С той поры Шарлотту неизменно восхищало великое мужество и стойкость тетушки, а также — ее небывалая самоотверженность и несгибаемая сила воли.

И вот теперь сама Шарлотта Бронте оказалась в положении, необычайно схожем с положением тетушки. Как же ей поступить? Конечно же, последовать примеру ее мудрой родственницы!

«Быть там, где я нужна, — думала Шарлотта, — с теми, кто меня любит и отчаянно ждет моего возвращения. Вот мой единственный и непреложный долг! Я обязана доказать всем и прежде всего самой себе, что я — достойная племянница моей дорогой тетушки! Сейчас — самое подходящее время сделать это! Мы едем домой, в Гаворт — Эмили и я. Там те, кто нам дорог. Там наша семья».

Шарлотта подняла голову, отняла руки от все еще заплаканных глаз и… вдруг почувствовала странное облегчение. Будто бы ее буйный, деятельный дух внезапно скинул осточертевшие ему тяжелые оковы и стремительным вихрем вырвался на свободу. Решение оказалось удивительно простым. В этом богато обставленном, сияющем безупречной чистотою дортуаре она нашла как раз то, что столь отчаянно искала все последнее время. Она открыла для себя Истину.

…Словно очнувшись от внезапного забытья, девушка медленно огляделась по сторонам и, к своему удивлению, обнаружила, что в дортуаре находилась еще одна особа — пожилая привратница. Она стояла буквально в двух шагах позади Шарлотты и молча наблюдала за происходящим.

— В чем дело, Розалия? — спросила пасторская дочь, стараясь скрыть раздражение. Было более чем очевидно, что противная старуха все это время самым бессовестным образом шпионила за нею по указанию мадам.

— Прошу прощения мисс, — живо отозвалась привратница, с невозмутимым самообладанием, — но я должна запереть дортуар на дневное время… если вы будете столь любезны, что согласитесь его освободить.

— Конечно, — ответила Шарлотта, взглянув на почтенную особу в упор. — Пожалуйста, передайте вашей хозяйке мои наилучшие пожелания и попросите распорядиться, чтобы наши вещи были подготовлены к отъезду. И как можно скорее.

— Вот как? Так, стало быть, мисс покидает нас?

— Мы с моей сестрой возвращаемся в Гаворт, — резко пресекла ее притворное сожаление Шарлотта. — Это все, Розалия, можете идти.

…К вечеру Шарлотта рассказала Эмили о тех трагических веяниях Судьбы, что буйным вихрем ворвались в тихий благословенный мирок их милого семейства, не преминув сообщить сестре о своем непреклонном решении как можно скорее отправиться в Гаворт. Эмили, разумеется, возражать не стала. Она, как и Шарлотта, была глубоко потрясена безвременной кончиною юного викария, всеми своими помыслами стремилась оказаться рядом с бедной малюткой Энн и отчаянно желала исполнить последнюю волю тетушки.

Что до просьбы Энн, излагавшейся в самом начале ее послания, то желание несчастной девушки было исполнено. После того, как Эмили ознакомилась с содержанием приложенного к письму Марты клочка бумаги, последний подвергся тайному сожжению. Однако перед тем как приступить к этой весьма неприятной процедуре, предусмотрительная Шарлотта извлекла из ящика своего бюро чистый бумажный лист и собственной рукою переписала стихотворение — частичку бесценного сердца любимой младшей сестры. Обе пасторские дочери единодушно сочли, что сохранить его было делом чести.

…Приготовления к отъезду Шарлотты и Эмили Бронте были завершены в кратчайшие сроки. Девушкам оставалось лишь назначить день. Они сошлись на том, что покинут пансион супругов Эгер так скоро, как только это будет возможно, а точнее — когда они получат наконец официальное разрешение мадам. Это произошло 29 октября 1842 года. Отъезд был назначен через пару дней.