Глава IV. Коуэн-Бридж

Между тем подрастающих детей пастора все меньше устраивало их обыкновенное времяпрепровождение. Разумеется, преподобный Патрик Бронте, со всей присущей ему бдительной непреклонностью, продолжал следить за продвижением обучения своих юных отпрысков. Занятия планировались очень умно, так как, несмотря на все своеобразные причуды хозяина, он был наделен блестящим стратегическим даром; кроме того, как нельзя кстати пришлось воспитательное влияние мисс Брэнуэлл. Повседневное интеллектуальное напряжение, неизбежно получаемое путем стремительного и жадного штудирования самой разнообразной литературы — художественных и научных книг, а также различных газет и журналов, — сменялось веселой и шумной хозяйственной возней. Каждый обычный день в жизни детей мистера Бронте теперь был плотно насыщен полезными и интересными делами разнообразного характера, так что особо скучать им не приходилось.

Однако, вопреки всем благоприятным для полноценного развития условиям, обеспеченным юным Бронте, благодаря твердо установленному строгому распорядку они не находили достаточного удовольствия в предоставляемых им возможностях применения сил и раскрытия способностей. Слишком уж поспешно и стремительно толкачи их в пучину взрослой жизни. А между тем при всей проявляемой ими внешне покладистости и безропотном смирении, при их живой отзывчивости и готовности к любому делу и, наконец, при выходящем за пределы возрастных границ уровне их развития — как остро порой недоставало им обыкновенных детских радостей!

Мистер Бронте, невзирая на его безграничную любовь к своим детям, старался держаться с ними степенно, с оттенком надменной суровости. Мисс Брэнуэлл же, при всей ее непоколебимой решимости в добросовестном исполнении долга перед умершей сестрой и при том, что между нею и маленькими племянниками постепенно сложились теплые взаимоотношения, не могла воскресить в их сердцах чувства, подобного тому, какое они питали к родной матери. Да она и не стремилась отвоевать себе место хозяйки дома.

Таким образом, являясь объектом постоянного неусыпного надзора отца и тетушки, юные Бронте остро чувствовали себя обделенными вниманием и заботой, хотя и старались, насколько то было в их силах, не выдавать этих ощущений. Они скрывали свои чувства отнюдь не из страха перед наказанием, но из опасения подобным опрометчивым поступком оскорбить и огорчить близких людей. Сама природа детей мистера Бронте претила им открыто выказывать какое бы то ни было недовольство, а уж о том, чтобы им по-настоящему взбунтоваться, и речи быть не могло. Стало быть, срочно требовалось нечто иное, что давало бы сестрам и брату подходящую возможность применения своей нерастраченной энергии.

Вот тут-то в помощь юным Бронте и подоспело столь желанное спасение. Оно явилось им в пленительно завораживающих, с головы до ног окутывающих волшебной прозрачной дымкой некой магической власти, безудержных порывах светлого Воображения. Воображение уносило их далеко-далеко за пределы томительно однообразных повседневных забот обыденной мирской суеты, расцвечивая их жизнь новыми яркими красками, наполняя их существование мягким и приветливым бальзамом сказочного упоения. Своеобразную неповторимость восхитительного удовольствия скромных и послушных детей пастора довершало ликующее осознание того примечательного обстоятельства, что те пленительные чары, какие оно обильно источало, были ведомы им одним, мгновенно вознося их к бесконечным дивным вершинам небесного блаженства.

Сестры и брат с нетерпением ожидали вечернего часа, когда, покончив со всеми домашними делами, они получали наконец долгожданную возможность вволю насладиться богатыми плодами Воображения. С каким самозабвенным живым увлечением предавались они всемогущей власти его неизменных всесильных чар!

Особую радость доставляло детям разыгрывание небольших пьес собственного сочинения в домашних условиях. Действующими лицами сих импровизационных драматических опусов зачастую выступали легендарные политические фигуры, во главе которых неизменно стоял герцог Веллингтон[8].

Порой разгоряченное воображение настолько захватывало сестер и брата, стремительно увлекая покорных пленников в свои волшебные владения, что выражения всеобъемлющего восторга становились слишком громогласными и достигали чутких ушей преподобного Патрика Бронте. Последний в таких случаях спешил внести в эти незатейливые камерные представления свою неизменную весомую лепту, оказываясь их активным участником. Обычно достопочтенный отец семейства выступал в качестве «верховного судьи», разрешающего любой поднявшийся жаркий спор «согласно его собственному усмотрению».

Как-то раз, обнаружив в доме маску, хозяин под видом игры вознамерился осуществить свой тайный замысел, главный смысл которого состоял в том, чтобы успешно «разговорить» детей. Он по очереди задавал им каверзные вопросы, заблаговременно уверив их, что, скрываясь под маской, каждый из них может отвечать предельно откровенно, освободившись от излишнего стеснения.

— К чему стремится ребенок твоих лет? — обратился мистер Бронте к младшей дочери Энн, которой не исполнилось еще и четырех лет.

— Вырасти и познать жизнь, — последовал твердый, уверенный ответ.

Патрик Бронте удовлетворенно улыбнулся и охотно продолжил учиненный допрос с пристрастием. Следующей жертвой отцовской забавы явилась пятилетняя Эмили Джейн:

— Что мне делать с Брэнуэллом, когда он позволяет себе озорничать?

— Вразумить его, а если он не послушается голоса разума, то высечь его, — прозвучал мудрый, суровый совет прелестной юной особы.

Теперь настал законный черед того самого молодого господина, коему только что предписывалось весьма строгое, но справедливое наказание.

— Каким образом можно постичь разницу между умственными способностями мужчины и женщины?

— Соотнося их способности с разным строением их тела, — невозмутимо изрек шестилетний озорник.

— Какая книга лучшая в мире? — вопросил мистер Бронте семилетнюю Шарлотту.

— Библия, — сказала она.

— А еще? — не отступался хозяин.

— Книга Природы, — был ответ.

Следом за Шарлоттой на лобное место пожаловала восьмилетняя Элизабет:

— В чем состоит лучшее образование для женщины? — любопытствовал неугомонный пастор.

— В умении вести хозяйство, — просто ответила девочка.

Наконец, вполне удовлетворенный результатами проведенного допроса, мистер Бронте обратился к последней участнице своей чудаковатой игры — девятилетней Марии:

— Как с наибольшей пользой употребить время?

— Приуготовляясь к вечному блаженству, — задумчиво произнесла девочка.

На этом тайное судилище благополучно завершилось. Этот случай еще сильнее укрепил мистера Бронте в его предположениях относительно неординарности мышления его детей. Однако радость сделанного открытия не лишила хозяина способности здраво рассуждать, не застлала ему глаза пеленой обманчивого ощущения сладостного триумфа. И преподобный Патрик Бронте принял мудрое решение устроить детей в школу, где, как он полагал, их таланты смогут раскрыться вполне.

Мистер Бронте безотлагательно взялся за осуществление своего замысла и вскоре нашел недорогую школу, совсем недавно открывшуюся в приходе Тунсталь графства Ланкашир, находящегося по соседству с Йоркширом. Сам же приход располагался между двумя видными городами — Лидсом и Кендалем — в местечке под названием Коуэн-Бридж.

Школа, избранная достопочтенным Патриком Бронте, представляла собой скромное, неприхотливо обустроенное полублаготворительное учебное заведение, предназначенное для детей малоимущих священнослужителей, и носила название, соответствующее ее месторасположению — Коуэн-Бридж. Она находилось в полноправном ведении достопочтенного Кэруса Уилсона, устроителя этого частного пансиона.

Собрав по подписке необходимую сумму (около семидесяти фунтов), мистер Уилсон решил организовать собственное предприятие, и для достижения этой цели он приобрел соответствующее помещение, где ранее размещалась фабрика катушек, и, обустроив надлежащим образом это старое здание, приспособил его для школы. В учебное заведение мистера Уилсона принимали только девочек; плата за обучение, ежегодно вносимая родственниками поступивших воспитанниц, составляла четырнадцать фунтов, что покрывало лишь расходы на одежду и питание; образование в Коуэн-Бриджской школе предоставлялось за счет благотворительных средств.

На оговоренных выше условиях Патрик Бронте вполне мог позволить себе полноценное содержание в учреждении мистера Уилсона всех своих дочерей, за исключением Энн, не достигшей к тому времени возраста, приличествующего образцовой воспитаннице. Но для начала мистер Бронте решил отослать в школу двух старших дочерей.

В июле 1824 года Мария и Элизабет отправились в школу Коуэн-Бридж. И началась для них пора лишений и невзгод суровых школьных будней. Жесткий график учебных занятий, требовавший непосильного напряжения от смиренных воспитанниц Коуэн-Бриджа, острый недостаток пищи, безжалостная жестокость служивших здесь наставниц, не спускавших своим ученицам ни малейшего промаха, — все это было лишь частью тех страшных мучений, что приходилось беспрестанно претерпевать смиренным «дочерям милосердия».

Однако молодые барышни Мария и Элизабет Бронте оказались отнюдь не из тех изнеженных, капризных особ, чьи всевозможные прихоти мгновенно исполняются и любые, пусть даже пустячные мимолетные желания предупреждаются заблаговременно, как по волшебству. Пройденная ими с раннего детства отменная закалка, взросшая на суровой почве непреклонности установленных порядков, безраздельно царивших в их семье, воспитала в детях преподобного Патрика Бронте все те лучшие душевные качества, что призваны во служение высшей христианской добродетели: спартанскую выносливость, отчеканенную завидным терпением, и истинное смирение.

Эти постоянные спутники помогали Марии и Элизабет относительно спокойно и мужественно глядеть в глаза суровым невзгодам Коуэн-Бриджа, с безропотной покорностью переносить любые испытания, уготованные им коварной Судьбою. Во всяком случае, они прикладывали все душевные силы, чтобы не поддаться гнетущему унынию и честно снести все тяготы и лишения.

Пасторские дочери находили отрадное утешение в традиционных молитвах и ежедневно возносили Господу горячую благодарность за те нечаянные радости, что отпущены им на земле. В самом деле, они искренне верили, что мучительные телесные терзания несут в себе спасительный венец чистейшей Божественной Благодати, укрепляя их дух и наставляя их на единственный возможный путь счастливого избавления, следуя которому избранные смиренные праведники обретают наконец заслуженную ими по праву высшую награду на Небесах.

И все же время от времени у девочек возникали странные чувства. Какая-то неизъяснимая тоска, поддерживаемая безотчетной тревогой. Это состояние регулярно охватывало Марию и Элизабет Бронте, омрачая им и без того унылое, безотрадное существование в мрачных стенах Коуэн-Бриджа.

В первый месяц пребывания в Коуэн-Бриджской школе, озаренный теплыми приветливыми лучами летнего солнца, сестры, казалось, не замечали тихой печали, порою находившей на них. Они оставались всегда спокойными и сосредоточенными, стараясь, по мере возможности, не проявлять внешних ее признаков, но это навязчивое состояние с каждым днем все сильнее овладевало бедными дочерьми преподобного Патрика Бронте и все вернее и неотступнее подчиняло их себе.

Вероятно, то было предвосхищением унылой тоски грядущих осенних ночей, которым надлежало явиться взамен нежному, беззаботному теплу ясного летнего дня. Очень скоро назойливая меланхолия совсем оседлала невинные души старших барышень Бронте.

Порой, в минуты редкого уединения, какие выпадали главным образом на время установленных в Коуэн-Бридже обязательных прогулок, незаметно отделившись от группы играющих девочек, Мария и Элизабет каждый раз углублялись в какой-нибудь укромный уголок облетевшего и поблекшего сада (устроенного при здании школы и неизменно служившего основным местом отдыха воспитанниц). Там, под кронами одиноко стоявших возле узких тропинок деревьев, сестры предавались унылым размышлениям о постигшей их странной перемене — о том, что же все-таки явилось главной причиной подавленного состояния духа.

В самом этом досадном обстоятельстве на первый взгляд не ощущалось ничего особенного, ничего, что могло бы послужить предметом малейшего удивления и беспокойства. Периодическую подавленность состояния Марии и Элизабет Бронте порождала всего лишь безграничная тоска по тихому одинокому пасторскому дому, затерянному в самой глуши диких пустынных долин родного Гаворта, а также — отчаянное томление по его обитателям.

Как остро недоставало теперь юным Бронте той спокойной, безмятежной обстановки, какую всегда обеспечивал им небольшой, но тесно сплоченный семейный круг! Не сразу девочки осознали это. Но однажды им все же довелось постичь неизведанный дотоле тайный смысл овладевшей ими меланхолии.

…Это случилось унылым августовским вечером — одним из тех, какими весьма богата природа туманного Альбиона. Время, предназначенное для досуга, миновало. Воспитанницы Коуэн-Бриджа, как обычно, расположились на скамьях, окружавших длинные сосновые столы, мирно погрузившись в подготовку очередной порции заданий, неизменно доставляемых им педантичными наставницами, следившими за добросовестностью их выполнения с бдительностью Цербера.

Мария и Элизабет Бронте, наряду с прочими девочками, углубились в свои занятия и, с присущим им усердием, заучивали отдельные стихи из Священного писания. Их голоса гармонично вливались в единый поток возгласов, регулярно доносившихся с ученических скамей и создававших мерный гул, обыкновенно царивший в классе в это время суток.

Всецело поглощенные занятиями девочки, конечно, не могли уловить не слишком отчетливых звуков легких приближающихся шагов, доносившихся из коридора, и различить приглушенный скрип отворившейся двери. Наставницы имели обыкновение входить быстро и бесшумно. К тому же время, отведенное на приготовление уроков, еще не истекло, а следовательно, о прекращении занятий не могло быть и речи.

Поэтому внезапное появление в классе одной из представительниц столь бдительной и вместе с тем совершенно непредсказуемой породы осталось практически незамеченным. И уж конечно никто не обратил внимания на маленькую, бледнолицую девочку лет восьми, которую привела с собой наставница, вероятно, отдавшая распоряжение своей новой подопечной присесть, потому что та покорно умостилась на ближайшую скамью.

Девочка имела крайне усталый вид, что могло свидетельствовать о недавно перенесенном ею далеком и нелегком путешествии. Тем не менее, взгляд ее не был рассеянным и отсутствующим. Она с жадным интересом наблюдала за всем, что происходит вокруг, и с особым любопытством рассматривала длинные ряды воспитанниц, силуэты которых издали казались узорной каймой, обрамляющей ученические столы; ее беспокойный взор быстро окинул всю девичью стайку, а затем стат подолгу останавливаться на каждом отдельном силуэте, словно стараясь зафиксировать каждое из этих неясных очертаний, чтобы в конце концов найти среди них нечто знакомое, близкое, родное — хотя бы малейший жест, неуловимое движение…

Вскоре резкий голос наставницы громко возвестил об окончании занятий. Ученицы тотчас отложили книги, тайно упиваясь радостью досрочного освобождения.

Лишь некоторое время спустя факт появления в классе новой воспитанницы был наконец обнаружен. Разумеется, само это обстоятельство никого не удивило. Да и кто мог усмотреть повод для возникновения малейшего интереса в событии ничуть не примечательном, совершенно обычном в условиях учебного заведения, подобного Коуэн-Бриджской школе? Бесконечный поток претенденток, желающих получить достойное образование, не иссякал и, по мере возможностей, новые воспитанницы продолжали поступать в радушно распахнутые объятия Милосердия.

Новую девочку подвели к одному из продолговатых сосновых столов и уже собирались усадить на скамью вместе с прочими воспитанницами, когда ее пристальный взгляд мгновенно выделил среди окружающей ее бесконечной вереницы бледных изможденных девиц тех двоих, чьи глаза, светящиеся неподдельной радостью и искренней теплотой, были так же неотрывно устремлены на нее. То были, конечно же, ее дорогие сестры — Мария и Элизабет Бронте.

Сердцем узнали Мария и Элизабет в новой воспитаннице свою любимую сестру Шарлотту. Мгновенно всколыхнувшиеся воспоминания резко нахлынули на них безудержной волною, стремительно захлестнувшей их сознание. В единый миг пронеслись пред их внутренним взором все хранимые памятью события канувшего в вечность прошлого. Неожиданное восторженное пробуждение внутренних сил, ко всеобщему изумлению, повлекло за собой чудодейственное преображение их внешнего облика. Отпечаток смертельной тоски, постоянно лежащий на их лицах, выгравированный безраздельной тревогой, теперь, казалось, рассеялся бесследно, внезапно сменившись выражением самого светлого безмятежного покоя.

Однако к безграничной радости Марии и Элизабет примешивалось острое огорчение, которое терзало их, должно быть, не менее беспощадно и мучительно, нежели та ужасная кара, что постигла Тантала в подземном царстве. Да, они узнали свою сестру и могут вполне насладиться уже тем, что им дано смотреть на нее, пусть даже издали, но подойти к ней, обнять ее или хотя бы обменяться с ней парой слов они, увы, не смеют.

Шарлотта же, еще не приученная к порядкам Коуэн-Бриджа, в свою очередь, двинулась было им навстречу. Но две пары проворных рук старших воспитанниц — рослых и тощих барышень — тотчас удержали ее, успешно предупредив, таким образом, дальнейшие незаконные беспорядки.

— Пустите меня! — послышался отчаянный возглас. — Как вы не понимаете! Две девочки, что стоят впереди, возле дальней скамьи, те, что сейчас так пристально и жалобно смотрят в нашу сторону, — мои родные сестры! Мы не виделись больше двух месяцев! Могу же я хоть немного поговорить с ними!

— Тише! Стой смирно и не двигайся. Сейчас неудачное время, придется подождать до завтра, — строго заметила одна из барышень.

— Ну, полно, не робей! — ободряюще шепнула другая. — Теперь ты тоже будешь жить и учиться здесь, так что тебе придется привыкнуть к нашим порядкам. Твои сестры никуда не денутся — еще успеете вдоволь наговориться: здесь отведено специальное время для досуга, когда нам предоставляется большая свобода действий, чем в иные часы. Кроме того, — прибавила она торопливо и осторожно, чтобы не привлекать внимания наставницы, — в вашем распоряжении будут еще и ежедневные прогулки. Мистер Уилсон, распорядитель нашей школы, полагает, что этого времени нам вполне довольно для общения и, разумеется, все учителя с ним согласны.

К счастью, эта небольшая неурядица завершилась весьма благополучно для случаев нарушения дисциплины подобного рода. Эпизод был столь непродолжительным (в целом все происшествие заняло не более минуты), бесшумным и немногословным, что среди прочей окружающей оживленной суеты не привлек особого внимания. Чуть больше беспокойства, несдержанности, смятения, малейшая неосторожность и проволочка — и все могло бы обернуться куда серьезнее. Не подоспей вовремя старшие воспитанницы, шанс маленькой Шарлотты избежать строгого выговора, а быть может, и позорного наказания розгами оказался бы практически ничтожным.

…Остаток дня прошел спокойно; никакие чрезвычайные происшествия не вторгались в мирный процесс временного течения.

Подати ужин — жалкую пресную приправу, способную лишь самую малость сдобрить унылые, исполненные мучительно гнетущего однообразия и щедро насыщенные изнуряющими обязанностями коуэн-бриджские будни. Затем последовала традиционная вечерняя молитва, увенчанная, как обычно, массовым отходом ко сну, — весьма достойное завершение дня.

Пленительные, всесильные чары тихой осенней ночи очень скоро опутали Шарлотту, изрядно утомленную тяготами недавнего переезда, надежными цепями крепкого, глубокого сна. Часы, оставшиеся до рассвета, промелькнули для нее незаметно в благословенном упоении мирного забытья. Что же касается ее старших сестер, то они, вероятно, всю ночь не сомкнули глаз, всей душой изнывая от нетерпения в напряженном ожидании появления за окном мягкого проблеска занимающейся зари — первой вестницы пробуждающегося дня, который наконец-то должен был принести им вожделенную сладостную радость общения с младшей сестрой.

Хотя отчаянные упования сестер на этот счет и не были обмануты, время до их исполнения тянулось нестерпимо долго. Утренняя молитва, традиционная церемония завтрака и следующие затем невыносимо скучные и нудные классные занятия, казавшиеся воспитанницам бесконечными, — все это плыло мерно и неторопливо, точно в медленном гипнотическом сне.

Наконец настало время прогулки. Обыкновенно привычная команда: «В сад!» — ежедневно слетавшая с уст старшей наставницы, — не вызывала у Марии и Элизабет Бронте особого энтузиазма. Эта наиболее верная возможность отвлечься от занятий, уединиться и, предоставляясь самим себе, в очередной раз погрузиться в унылые повседневные размышления, была несказанно омрачена мучительно гнетущей тоской, которая чувствовалась тем острее, чем оживленнее становилось вокруг. Теперь же этот традиционный призыв мгновенно зажег в сердцах смиренных, безропотных сестер живую светлую радость. Это благотворное состояние всецело завладело ими, стремительно поглотив все насущные мысли, в столь волнующий вожделенный миг долгожданной встречи.

А какое чудесное преображение испытала на себе маленькая Шарлотта под колдовским действием внезапно нахлынувших чувств. Внешне довольно невзрачная и нескладная девчушка будто бы пробудилась от продолжительных грез к новой полнокровной жизни. Ее вялые, угловатые движения мгновенно обрели легкое изящество и отточенную грациозность. Серьезное, задумчивое, носящее отпечаток обреченной тревоги выражение лица тотчас сменилось неподдельным весельем. По губам, обыкновенно хранящим строгую неподвижность, пробежала мягкая, лукавая улыбка. Большие лучистые светло-карие глаза, которые, пожалуй, были единственной действительно красивой чертой во всем ее внешнем облике, еще минуту назад, казалось бы, взиравшие на мир с печальной отрешенностью, теперь ожили, озаренные мгновенно вспыхнувшей искрой радостного огня.

Сами того не замечая, сестры порядком отбились от основной группы девочек и очутились в глубине сада. Они мирно бродили по широким аллеям вдоль множества маленьких поблекших и заброшенных цветочных клумб, с неожиданным наслаждением черпая щедрые потоки безудержной радости из благодатного сосуда неразрывных кровных уз.

В этот час стремительные волны сладчайшего восторга настолько захлестнули сестер, что они, казалось, готовы были делиться избытком нахлынувших чувств со всем окружающим миром. Миновав широкую пустынную аллею, счастливая троица вышла к уединенной крытой веранде, служившей воспитанницам Коуэн-Бриджа единственным относительно надежным убежищем от промозглого холода.

В приличном отдалении от общей массы, сгруппировавшейся посреди веранды, любопытный взгляд Шарлотты мгновенно выделил одинокую фигурку худенькой девочки, которая была приблизительно того же возраста, что и Мария. Девочка сидела очень тихо, понуро склонив голову. Порою она рассеянно озиралась вокруг; при этом в ее глазах отчетливо улавливалось какое-то непостижимое отсутствующее выражение, выдающее совершенное безразличие ко всему на свете. Шарлотта торопливо приблизилась к объекту своего внимания, испытывая неизъяснимое желание заговорить с этой девочкой, чей унылый вид производил поистине угнетающее впечатление, твердо решив всеми возможными способами выведать причины столь явной апатии.

Окрыленная своей необузданной радостью, маленькая Шарлотта ощутила острое желание во что бы то ни стало поделиться ею с этой бедной воспитанницей, которая, вероятно, нуждается в сочувствии и поддержке. Быть может, девочке требуется срочная помощь, которую она, Шарлотта, в силах оказать или хотя бы предложить. «Если же девочка откажется принять содействие со стороны — в любом случае искреннее дружеское участие должно взбодрить ее», — решила про себя Шарлотта. Мария и Элизабет, которые, по-видимому, ни о чем не догадывались, не утратив своего веселого расположения духа, поспешно последовали за сестрой.

Девочка, сидевшая в отдаленном углу веранды, внезапно услышав приближающиеся шаги, вышла наконец из состояния застывшего оцепенения. Она неохотно подняла взор, дотоле безотрывно прикованный к полу, теперь же по-прежнему безучастно блуждавший по расплывающимся в безмятежных улыбках лицам счастливой троицы.

— А! Ну, вот и вы наконец! — произнесла девочка, несколько оживившись. — Неразлучные сестрички. Я давно за вами наблюдаю! То бывало ходили как в воду опущенные, а теперь… точно кто подменил вас! Не могу взять в толк: чему, собственно, можно радоваться столь безудержно и самозабвенно? Будто бы все верные служители Небесного Владыки, прекраснейшие в своих неземных совершенствах, в единый миг сложили могучие крылья и покорно пали к вашим ногам!

Сестры, порядком озадаченные этой язвительной тирадой, нежданно-негаданно обрушившейся на них, смущенно переглянулись. Их обличительница продолжала уже более мягко, в примирительном тоне:

— А между тем, как вам, верно, уже довелось убедиться, эта земная юдоль находится в недосягаемом удалении от обетованных райских высей. Всем нам следует твердо себе уяснить единую непреложную истину, которая гласит: между вечной гармоничной жизнью — подлинным воплощением безмятежнейшего светлого мира, что господствует там, и теми бесчисленными пороками и предрассудками, какие порождают первозданный хаос, что творится здесь, нет и не может быть ничего общего. Даже те мелкие радости, какие изредка перепадают нам, — практически все мимолетны и обманчивы, столь же, впрочем, сколь и печали, безраздельно довлеющие над нами. В сущности, они так же тленны, как и самое наше земное существование. Вся наша жизнь здесь всего лишь один сплошной вакуум, лишенный какой-либо формы и содержания, а все мы — ничтожные крохотные песчинки единой общей системы. Так будет до тех пор, покуда уникальная нетленная частица наша — Душа — не отделится от бренного тела и не воспарит к Небесам. Это и должно стать нашей единственной целью, достойнейшим предметом всех возможных стремлений и упований. В этом бренном мире никому из нас не дано познать полного совершенного счастья, а потому для праздной радости мы имеем столь же мало оснований, сколь и для неизбывной тоски. И самое разумное, что мы можем сделать, — с истинным смирением и безграничной благодарностью ожидать своего назначенного и неизменно грядущего часа.

— Неужели ты не видишь в этой жизни иной цели? — удивилась Шарлотта. — Мне всегда казалось, что наш мир полон своеобразной неповторимой прелести и неизведанного очарования; я и сейчас так думаю; непостижимые тайны мироздания и секреты людских судеб влекут меня неодолимо. Одного этого довольно, чтобы отчаянно желать жить. И, я уверена, существует масса возможностей, посылаемых нам Судьбой для достойного применения сил и деятельности.

— Каких же возможностей? — осведомилась девочка.

— Более материальных, приземленных, однако куда более интересных, нежели бесцельное прожигание жизни в ожидании той непреклонной участи, которой, в любом случае, не миновать ни единому живому существу.

— Сказать по правде, я довольно много думала над этим прежде. Но все мои домыслы привели меня к твердому убеждению, что все возможные мирские стремления человека — ничто в сравнении с единой высокой целью, милостиво дарованной нам свыше.

— Стало быть, по-твоему, мы должны жить в постоянном ожидании конца? И радоваться его приближению? И только?

— Совершенно верно.

— Что же, ты хочешь сказать, что эта жизнь сама по себе не имеет смысла?

— Только в том качестве, о котором я уже упомянула.

— То есть — жизнь ради смерти?

— Как раз наоборот! Не ради смерти, но во имя бессмертия. Ради той прекрасной вечной жизни, какую, уповаю, дарует всем нам наша земная кончина, что освободит нашу единую нетленную частицу — Душу — из власти этого огромного унылого склепа, сокрывшего великий грех, приютившего всю неизбывную горечь мировых страданий, порождаемых мучительным грузом тоски, печали, болезни, околачивающихся по всем потаенным закуткам планеты.

— Но ведь наша жизнь — это не только колыбель всего жуткого, низменного и отвратительного, как ты утверждаешь! — взволнованно возразила Шарлотта. — Я убеждена: в недрах нашего бренного существования таится волшебный источник чистейшей великой радости, вечно хранящий первозданную свежесть!

— Я считаю, — ответила девочка, поспешно поднявшись со скамьи, давая понять, что не желает продолжать разговор, — что все возможные земные радости являют собой всего лишь внешнюю иллюзию. Не более. В большинстве своем это самые обыкновенные характерные плоды удовлетворенного эгоизма — одного из самых жалких и ничтожных пороков рода людского.

— Но Любовь?! — воскликнула Шарлотта в недоумении. — Разве она не есть воплощение всех наилучших стремлений и наивысших помыслов человека?

— О, нет! Это чувство низменное, корыстное, порожденное излишествами эгоистичного тщеславия. Человечеству надлежит избавляться от всяческих приверженностей не менее непреклонно, нежели от иных низменных пороков и предрассудков.

— И даже искренняя приверженность к Всевышнему? — не удержалась Шарлотта. — Стало быть, ты и ее относишь к порокам?

— Несомненно. Она столь же корыстна, как и любая другая, и даже более корыстна и опасна для человека, нежели самые скверные и низкие мирские грехи.

— Не кажется ли тебе, что подобная принципиальная позиция слишком жестока? В ней нет ни малейшего снисхождения к человеку, ни малейшей пощады его чувствам! — вмешалась Элизабет, бросив серьезный взгляд вслед уходящей девочке.

— Возможно, это и так, — невозмутимо ответила та, — не стану спорить. Однако будь мое убеждение хоть трижды жестоко — это еще не означает, что оно неверно. Думаю, ни у одной из вас не найдется достаточно веских аргументов, чтобы его оспорить.

— Ты мыслишь рационально, — робко промолвила Мария, — и, несомненно, в твоих словах есть доля истины. Я вполне согласна с тобой в том, что человек должен со смиренной благодарностью принять свою последнюю участь. Но я решительно не могу с той же готовностью поддержать тебя в вопросе, касающемся человеческих чувств. Хоть я и в самом деле не нахожу достаточно существенных доводов для того, чтобы опровергнуть твое, на мой взгляд, слишком смелое и слишком рациональное утверждение о необходимости смирения и подавления всех естественных желаний человека, коренного пресечения любых увлечений и привязанностей, тем не менее я разделяю мнение Элизабет — это слишком жестоко.

— Во всяком случае, полагаю, не более жестоко, чем позволить людям закрыть глаза на правду и тем самым помочь им проторить себе ложную тропу.

— Если каждый человек станет следовать подобным убеждениям, — добавила Элизабет, — то наверняка очень скоро в этом мире не останется ни единого представителя рода людского. Эта могучая земля станет верным пристанищем разрозненных полчищ ходячих механических аппаратов. Их единым защитным орудием, призванным с поразительной легкостью отражать все возможные напасти, будет холодный Рассудок.

— Скажем лучше — Здравый Смысл; это определение скорее подходит к данному случаю.

— Хорошо. Пусть так! Предположим, Здравый Смысл и в самом деле восторжествует над Чувствами, подчинит их своему влиянию, — продолжала Элизабет, охваченная внезапным порывом возбуждения, — размышляя на эту тему можно нафантазировать себе все, что угодно; я уже дата приблизительный словесный эскиз этой грандиозной картины мира, сообразуясь с моими личными представлениями… Не знаю кому как, но мне, к примеру, подобная перспектива отнюдь не по душе! Однако, благодарение Небу, практическая возможность столь чудодейственного преображения нашей планеты в уникальное вместилище мирового разума наверняка совершенно исключена.

— Что ж, коли так — тем хуже для человечества! — заявила ярая поборница Здравого Смысла.

— Как ты берешься утверждать подобные вещи?! — воскликнула Шарлотта в недоумении.

— Шарлотта права, — вмешалась Мария. — Скорее всего, ты не отдаешь себе отчета в своих словах, так как наверняка сама едва ли веришь в их справедливость. Ты рассуждаешь о том, о чем не имеешь ни малейшего представления, а потому все твои заявления опрометчивы и безосновательны. Ignoratia non est argumentum[9]. (Мария достаточно прилично освоила латынь, и теперь ей выдалась подходящая возможность блеснуть своими отменными лингвистическими познаниями.) Всем нам не мешало бы помнить об этом. То, о чем ты говоришь, — всего лишь твоя собственная принципиальная позиция на сегодняшний день. У тебя есть полное право ее иметь. Однако это вовсе не означает, что ты должна навязывать ее всем и каждому. Кроме того, не могу сказать почему, но я убеждена, что ты непременно изменишь свою точку зрения и, подозреваю, это произойдет очень скоро.

— Не думаю! — ответила девочка, которая, должно быть, не на шутку оскорбилась словами сестер, потому что тотчас поспешила удалиться, гордо вскинув хорошенькую головку.

Сестры проводили ее недоуменным взглядом, а затем тихо примостились на длинную сосновую скамью, тянущуюся вдоль веранды, и в течение долгого времени все еще продолжали хранить безмолвие.

Погода в этот день стояла ненастная. Туманная мгла совершенно заволокла окрестности Коуэн-Бриджа и распространяла вокруг морозную сырость. Солнце нынче не золотило приветливых кровель, щедро разбросанных по всей округе городских зданий, своим холодным осенним светом, сокрывшись в безбрежном небесном своде и затерявшись в бесконечной гряде низко нависших хмурых туч.

Однако вплоть до настоящего момента непогода нисколько не волновала дочерей гавортского священника. Девочки пребывали в непоколебимой уверенности, что вся окружающая природа ликует вместе с ними, что ее единое могучее дыхание теснит их грудь дивным восторгом и что ее великое нетленное сердце бьется в своем стремительном бесконечном пульсе в тон их маленьким чутким сердцам.

Теперь же сестры как нельзя более отчетливо увидели реальную действительность окружающего мира — всю как она есть на самом деле, отнюдь не в том идеальном свете, в каком она грезилась им считанные минуты назад. Таинственный Фантом Природы мгновенно скинул свое пленительное призрачное одеяние, оставив, пожалуй, лишь малую часть — случайный мимолетный след былой роскоши, что пролег на дальней части луга чередой редко насаженных вдоль высокой деревянной ограды действительно прелестных вересковых кустарников.

С гнетущей, мучительной тоской взирали три сестры на голые просторы сада, тонувшие в туманной мгле, но с еще большей тоской ощущали они, как неведомая пустота ширится, неотвратимо разрастаясь, внутри них самих, мгновенно вытеснив еще так недавно переполнявшую их светлую радость.

— Кто эта девочка? — обратилась Шарлотта к сестрам, нарушив наконец затянувшееся молчание.

— О! — оживилась Элизабет. — Насколько нам известно со слов других девочек и наставниц и насколько нам дано судить с ее собственных слов, это одна из самых странных воспитанниц нашего пансиона. Ее имя — Кэтрин[10] Моорлэнд[11].

— Ты права, Лиззи, — поддержала сестру Шарлотта. — Эта Кэтрин Моорлэнд и в самом деле показалась мне, по меньшей мере, странной… весьма странной особой! (Шарлотта сделала нарочитый акцент на слове «весьма».) По-моему, в ее голове творится сплошная путаница… Взять хотя бы ее рассуждения о той нетленной частице, что живет во всех нас — о бессмертной Душе, о том, что для каждого из нас настанет свой срок, когда Душа наша покинет бренную оболочку и вознесется в иной, более прекрасный мир.

Так вот, мне думается, в этом своем убеждении Кэтрин Моорлэнд совершенно права. Мне и самой всегда казалось, что так оно и есть. Во всяком случае, я со всей искренностью и горячностью сердца верую в это! Но… силы небесные! То, что она так уверенно толкует о главенстве Разума, — просто уму непостижимо! Эта девочка сама себе противоречит. Ведь, говоря о стремлении к величию Разума, она тем самым утверждает господство его над Душой, которая в таком случае утратит свое бессмертие, находясь в крепко выкованных безжалостных цепях Здравого Смысла! Что ж, браво, Кэтрин Моорлэнд! Итак, да здравствует Здравый Смысл — несомненно, подобные высказывания достойны самых высоких почестей! — тут Шарлотта сделала нарочито показной жест, как бы протягивая что-то в воздух, стремясь с наивозможнейшей щедростью одарить воображаемую Кэтрин Моорлэнд. Затем она приостановилась, по-видимому, о чем-то задумавшись, и машинально повторила: — Кэтрин Моорлэнд… Кто она такая? Откуда родом? И как очутилась здесь?

— Вероятно, она здесь по той же причине, что и все мы, — простодушно ответила Мария.

— Ну, это как посмотреть, — возразила Элизабет. — Конечно, цель пребывания в Коуэн-Бридже, так же, как и условия, на которых мы вынуждены здесь находиться, — совершенно одинаковы для всех воспитанниц; ни одна из нас не вправе рассчитывать на какую-нибудь поблажку, и Кэтрин Моорлэнд в этом смысле — не исключение. Однако, я полагаю, наша маленькая общая знакомая — случай особый и, надо сказать, достойный самого детального обсуждения. Нет, честное слово! Здесь определенно есть, о чем потолковать.

— О чем ты, дорогая? — спросила Шарлотта.

— Ну что ж, отдернем завесу тайны… Наша милая Кэтрин, похоже, может похвастаться весьма знатным происхождением, хоть она и считается дочерью приходского священника, так же как и мы с вами и как все прочие воспитанницы нашей школы. Однако смею вас заверить, за видимой границей этого строгого и непритязательного фасада скрывается нечто крайне важное, нечто значительное. Это достаточно сложно постигнуть… Мне и самой не верилось в подлинную правдивость этой странной, таинственной истории о благородном происхождении Кэтрин Моорлэнд. Особенно в тот момент, когда я впервые ее услышала, став невольным свидетелем откровенного разговора между двумя старшими пансионерками — теми, что входят в узкий круг избранных воспитанниц, с кем Кэтрин как будто поддерживает видимость дружеских отношений.

— Ты поступила прескверно, сестрица, — вмешалась Мария, смерив Элизабет укоризненным взглядом. — Кто дал тебе право бессовестно шпионить за другими? Превосходнейшие манеры благовоспитанной барышни, нечего сказать!.. И потом, наверняка все твои выводы — слишком поспешны. Скорее всего, ты что-то не так разобрала или не дослушала, и та мысленная картина, что сложилась у тебя из обрывков фраз, — всего лишь плод твоего разгоряченного воображения… Кроме того, даже если и в самом деле разговор шел о знатном происхождении Кэтрин Моорлэнд, это еще отнюдь не подтверждает правдивость данных сведений: это могли быть всего лишь обыкновенные сплетни бесцеремонных болтушек, вроде тебя, Лиззи.

— Так-так, сестричка, — вскинулась на Марию Элизабет, — уже показываем коготки? Где же теперь притаилась твоя хваленая кротость нрава, скажи на милость? Исчезла бесследно, надо полагать? Конечно, особой премудрости не требуется, чтобы оскорблять свою родную сестру и возводить на нее напраслину, причем, я утверждаю это, без всяких оснований.

— Я просто хотела предостеречь тебя от того же, милая Лиззи. Не стоит спешить с умозаключениями, прежде чем не разузнаешь наверняка, как обстоит дело в действительности.

— Но мне представилась еще одна возможность услышать невероятную историю о родословной Кэтрин Моорлэнд — и на сей раз источник информации был куда более надежным: сама Кэтрин как-то потихоньку поведала мне свою великую тайну, взяв с меня честное слово не выдавать ее никому, кроме моих близких. И я намерена сдержать свое обещание, — Элизабет упрямо поджала губы.

— Вот как, Лиззи?! — отозвалась Шарлотта, полунасмешливо полусерьезно поглядев на сестру. — Что же, нынче мы с Марией у тебя не в чести? Значит, нам не дозволяется быть допущенными в круг твоих близких и ты, конечно, теперь нипочем не поделишься с нами заветной тайной?

— Мне показалось, вам она не особенно интересна, — промолвила Элизабет. Но увидев, что сестры тотчас поникли, и лица их как-то резко помрачнели, добавила примиряющим тоном:

— Ну, так и быть… Слушайте!.. Тот день, когда мне суждено было стать поверенной великой тайны Кэтрин Моорлэнд, выдался особенно тоскливым. Во всяком случае, таким он запомнился мне. Я пребывала в своем привычном подавленном состоянии духа. Страшная тоска грызла мое угнетенное сознание; ее неизбывная безысходность давила на меня мертвым грузом… Не могу объяснить, откуда она взялась, но я готова поклясться на Библии, что пережила тогда самые жуткие мгновения своего земного бытия… Меня одолевали неведомые странные предчувствия, и они были поистине ужасными. Моему внутреннему взору предстало едва осязаемое призрачное видение. Я могу поделиться впечатлениями, вызванными во мне теми незабываемыми ощущениями, какие мне довелось испытать тогда, только с вами, сестрицы, по большому секрету… Я отвлекусь ненадолго от истории Кэтрин Моорлэнд — прошу прощения.

…Итак, возвращаюсь к своему странному видению. Я долго силилась постичь его скрытый смысл, но, похоже, так и не смогла этого сделать. Теперь же, оглянувшись назад, я, к своему немалому удивлению, обнаружила, что действительно помню, притом достаточно отчетливо, что чувства, обуздавшие меня в тот момент, — как оказалось, видение продолжалось всего мгновение, хотя я готова была поручиться, что минула целая вечность, — так вот, эти буйные чувства, а также порождаемые ими мрачные мысли, судорожно скользили исключительно вокруг одного предмета — нашего с вами туманного будущего.

Даже не знаю, что на меня нашло тогда, а главное — отчего это случилось, но тотчас по свершении сего таинственного происшествия мне внезапно явилась дерзкая мысль, что сам Господь послал мне условный знак. В самом деле, все было настолько странным, что я не могла подыскать этому иного, более логичного объяснения, и моя первоначальная догадка укреплялась во мне с каждым днем все сильнее, до тех пор, пока не превратилась в непоколебимое убеждение. Определенно, то было знамение свыше, не иначе.

Сказав это, Элизабет внезапно побледнела, глаза ее закатились. Казалось, она была близка к тому, чтобы лишиться сознания. Сестры заботливо взяли ее под руки с двух сторон, чтобы предотвратить падение. Через какое-то время взгляд Элизабет прояснился, а лицо обрело прежнюю живость.

— Что с тобой, Лиззи? — спросила Мария, побледневшая, должно быть, не меньше Элизабет. — Тебе было нехорошо?

— Это просто невероятно! — Элизабет судорожно дышала. — Я снова его увидела!

— Увидела что? — в один голос повторили ее сестры.

— Видение! То же самое, что и в тот день! Поразительные вещи случаются на свете! — голос Элизабет звучат возбужденно и сбивчиво. — Словно бы небесные силы затеяли со мною некую коварную игру! Все было точь-в-точь, как тогда, в первый раз! Могу поклясться! Но — увы; я опять не помню подробностей. Прошлое вновь всплыло в памяти — столь отчетливо, реально, что мне стало не по себе. Призрачное видение, вызванное к жизни под наплывом воспоминаний, мгновенно втиснулось в мое сознание и, казалось, навсегда запечатлелось в нем и уже не сможет выбраться на волю, будто бы огражденное со всех сторон непроницаемой огненной каймой. Но — нет! Оно лишь мимоходом, невзначай напомнило о себе и тут же бесследно исчезло — точно легкая, прозрачная струйка дыма взвилась в поднебесье…

И все же, как бы то ни было, из всей этой лихо ускользнувшей вереницы всевозможных символов и намеков моего видения ясно одно: над нашим семейством безраздельно довлеют роковые силы. Нечто вроде своеобразного проклятия, зависшего над нашим добрым родом и неотступно сопровождающего каждого его представителя по жизненному пути. Этот закон или принцип — не знаю, какое из этих понятий здесь больше подходит, — уже начал свое разрушительное действие. Так что все, что остается всем нам, — покорное смирение перед Неизбежностью.

— Ну, полно, полно! Бог с тобой, Лиззи! — вмешалась Шарлотта. — Все, что ты нам сейчас сообщила — о небесном знамении, роковых силах и родовом проклятии, — не более чем твои собственные домыслы. Будет лучше, если ты как можно скорее перестанешь думать о смысле своего злополучного видения и отвлечешься на что-нибудь другое… Что же рассказала тебе Кэтрин Моорлэнд в тот знаменательный день? Мы с Марией просто сгораем от любопытства!

— Ах, да! — воскликнула Элизабет, внезапно очнувшись от своих невеселых мыслей. — Я, кажется, совсем забыла про Кэтрин… А между тем это несправедливо: нужно отдать ей должное, ведь она была единственным существом, вспомнившим обо мне в то ужасное время… Особенно несносным оказался вечер того злосчастного дня. Мария, которая не была в курсе всех моих тайных мучений, похоже, решила провести час досуга в более подходящей компании, чем моя. Она сидела на коленях возле одного из каминов и, насколько я сумела разобрать в игривых бликах огня, ложившихся на все ближайшее окружение, помогала одной из младших воспитанниц выучить стих из Священного писания. Помнится, меня взяла страшная досада на мою сестрицу за то, что она оставила меня наедине с мрачными мыслями, которые одолевали меня с нарастающей силой. Я чувствовала себя всеми покинутой и забытой, а потому — бесконечно несчастной.

И вот я сидела за столом в благословенном одиночестве, пребывая в самом скверном расположении духа, и упивалась жалостью к самой себе, пока не заметила силуэт девичьей фигуры, склонившейся ко мне… Я тотчас узнала угловатые контуры этой фигуры: они могли принадлежать только одной из всех воспитанниц Коуэн-Бриджской школы — Кэтрин Моорлэнд. Так оно и оказалось. Кэтрин мягко обхватила руками мои плечи, осторожно склонила голову к самому моему уху и спросила приглушенным мягким шепотом, с чего это мне вдруг вздумалось проводить драгоценное время досуга в праздном уединении, без всякой видимой пользы, предавшись совершенно никчемному «внутреннему самоуничтожению» — так она изволила окрестить мое бесконечное отчаяние.

Не будь моя печаль столь неизмеримо глубока, меня, должно быть, тронуло бы столь неожиданное, лестное внимание, проявленное к моей персоне, и эта попытка Кэтрин как-то встряхнуть меня, отвлечь от опостылевших гнетущих мыслей, несомненно, увенчалась бы успехом. Но в тот злополучный вечер мое настроение было настолько скверным, что у меня не было ни малейшего желания одаривать кого-либо притворной любезностью. Я постаралась наглядно продемонстрировать Кэтрин Моорлэнд, насколько я склонна нынче к проявлению учтивости: поспешно отвернулась лицом к стене, оставив ее укоризненную реплику без всякого внимания, и продолжала упорное единоборство с собственной скорбью.

Моя прелестная утешительница продолжала стоять возле меня, храня устрашающее безмолвие, должно быть, еще с минуту или около того. Признаться, ее присутствие непонятным образом давило на меня; я чувствовала непостижимое внутреннее напряжение. Не понимаю, отчего так получилось, но мне ужасно хотелось тогда скрыться от нее, убежать, забраться в какой-нибудь потайной уголок, где мне было бы гарантировано надежное укрытие.

Кэтрин еще немного потопталась возле меня, покряхтела, покуда я упорно продолжала делать вид, будто совершенно не замечаю ее присутствия, как бы явно она его ни обнаруживала. Мало-помалу мне уже начинала в известной степени нравиться эта бессмысленная игра в кошки-мышки с равными силами противоборствующих позиций. Я со своей стороны была твердо убеждена, что нипочем не отдам лавровый венец в руки своей отчаянной противнице, но та, похоже, была столь же лестного мнения о своих собственных силах.

И на этот раз Кэтрин не промахнулась: ее излюбленные рациональные расчеты оказались выполнены просто идеально. Не долго думая, она блестяще привела свой стратегический план в исполнение, со всей присущей ей непосредственной простотой поставив на кон самый крупный козырь, какой имелся у нее в наличии. Как бы невзначай Кэтрин Моорлэнд поведала мне о том, что на протяжении довольно длительного периода времени занимало мои мысли: она поделилась со мной сокровенной тайной своего происхождения.

Кэтрин сообщила мне по секрету весьма любопытные сведения о себе, которые, впрочем, как я уже недавно сказала вам, мне довелось узнать ранее из откровенной беседы ее самых близких подруг. Теперь же я вновь услышала эту невероятнейшую историю, только на сей раз — во всех красочных подробностях…

Со слов Кэтрин Моорлэнд я с предельной ясностью осознала ту простую истину, которая еще недавно казалась непостижимой: моя маленькая, с виду невзрачная собеседница в действительности оказалась знатной особой, в чьих жилах течет благородная кровь. Как выяснилось далее, к пущему моему удивлению, ее происхождение отличает немалое сходство с нашим — разумеется, если не брать в расчет положение, богатство и прочие столь же важные привилегии ее семьи. Оказалось, Кэтрин — вовсе не чистокровная англичанка, какими являются большинство воспитанниц этого пансиона. Своим появлением на свет она лишь отчасти обязана туманному Альбиону. На самом же деле, ее происхождение смешанное — англо-ирландское, равно, как и наше. Только у нее ирландские корни с материнской стороны, тогда как у нас — наоборот — с отцовской.

Мать Кэтрин переехала в Англию незадолго до замужества и умерла вскоре после рождения дочери — второго ребенка в семье. В нашей беседе Кэтрин будто бы невзначай обмолвилась о своем старшем брате. Явная неохота, с какой она упомянула о нем, не оставила сомнений в том, что эта тема ей неприятна. Кэтрин тотчас же пожалела о своем излишнем многословии и более к этому не возвращалась… Так вот, по словам очевидцев, миссис Моорлэнд сгубил суровый климат северной Англии и нелегкая доля жены священника, однако, как полагает Кэтрин, здесь кроются иные причины, о которых она столь же деликатно умолчала. Она еще что-то говорила о родственниках своей матери — тех, что остались в Ирландии: по всей вероятности, они и сейчас живут там. Кажется, в своем провинциальном кругу они слывут вполне достойными и отнюдь не бедными людьми.

Что же касается отца этой девочки, то тут разговор особый. Его история кажется настолько невероятной, что ее легко счесть за досужий вымысел… Верите ли, милые сестрицы, что сей, казалось бы, скромный лидский проповедник в действительности является полноправным представителем одного из самых знатных родовых кланов Англии? Кэтрин сказала, что ее отец — уроженец Лондона и, что самое главное и во что до сих пор верится с трудом, он происходил из сословия пэров. Юношей его отослали в Оксфорд, где он получил превосходное образование, после чего по праву наследственной привилегии должен был вступить в сплоченные ряды членов парламента.

Но тут, ко всеобщему изумлению, юный упрямец заявил, что не желает иметь ничего общего с политикой и законом, так как не чувствует и тени призвания к ведению дел государства, что основная и единственная тайная мечта всей его жизни — пойти по стезе наивысшей христианской добродетели — стать приходским священником. Сами понимаете, случай поистине уникальный: в высших слоях общества совершенно недопустимо подобное своеволие, ибо там господствует долг. Разумеется, в семье разразился грандиозный скандал. Отец незадачливого лорда грозился выгнать упрямого юношу из дома, лишить его наследства, фамильного имения и прочих восхитительных почестей. Понятное дело, все это были лишь угрозы — не более. Старик нипочем не решился бы воплотить их в жизнь, так как смертельно боялся огласки, что, несомненно, привело бы к позору и неминуемому изгнанию из парламента.

Однако не на шутку рассерженный и к тому же подстрекаемый благородной гордыней, молодой человек не стал дожидаться возможных последствий своего непостижимого безрассудства и поспешил совершить новое, еще более дерзкое: он тайком бежал из дому, не захватив с собой ни пенса сверх того небольшого «капитала», что был у него в наличии. С помощью этой суммы он рассчитывал перебраться подальше от Лондона в надежде отыскать такое укрытие, которое гарантировало бы ему относительную безопасность.

Так он оказался в Лидсе, где и надумал обосноваться, скрыв свое настоящее имя, происхождение и положение, которое его семья занимала в обществе, твердо решив посвятить все свои силы любимому делу. На оставшиеся деньги новоявленный пастор приобрел собственный приход и небольшой домик поблизости. Растранжирив, таким образом, весь свой «капитал» и собственноручно преградив себе доступ к неиссякаемым богатствам семейной сокровищницы, отец Кэтрин вынужден был сам добывать возможные средства к существованию. Позднее он обзавелся семьей, которую должен был обеспечивать, так как ирландские родственники его супруги, видимо, дали понять, что молодоженам отнюдь не следует обращаться к ним за содействием. Конечно, все это довольно грустно, но тем не менее выходит так, что Кэтрин Моорлэнд, будучи представительницей несравненно более высокой породы людей, воспитывалась, в сущности, в тех же условиях, что и мы.

— Что ж, — вздохнула Шарлотта, — в самом деле, вся эта история весьма печальна, если только она действительно правдива. Однако Кэтрин, похоже, не сетует на свою жизнь.

— Может, ты и права, сестрица, — ответила Элизабет. — Кэтрин, сколько я ее знаю, ни разу не жаловалась на постигшие ее семью превратности судьбы. Однако это отнюдь не означает, что она покорно смирилась со своей долей. Кэтрин Моорлэнд — слишком странная особа. Она никогда не станет выставлять напоказ своих истинных чувств.

— Значит, по-твоему, она нарочно прячет досаду и скорбь от окружающих? — вмешалась Мария.

— Если Кэтрин и вправду скрывает свое недовольство, то это происходит вовсе не нарочно. Просто такова ее натура.

— Это правда, — подхватила Шарлотта. — Как всем нам нынче довелось убедиться, Кэтрин Моорлэнд — сама тайна. Пытаться постичь ее — столь же бессмысленное и неблагодарное занятие, как то, что выпало на долю несчастных дочерей Даная. Право же, всякое стремление хоть как-то вникнуть в ход мыслей Кэтрин постигнет та же печальная участь, что и заветную воду подземного царства, устремляемую бурным потоком из тяжелых кувшинов Данаид в злополучный бездонный сосуд.

— Ну так довольно о Кэтрин Моорлэнд! — нетерпеливо перебила ее Мария, лицо которой мгновенно озарилось безмятежной улыбкой. — О ней и так достаточно сказано на сегодня, вы не находите?.. А знаете, мои дорогие, — прибавила она мягко, — сейчас я впервые за долгое время чувствую себя по-настоящему счастливой… то есть, — поправилась она, — почти счастливой… Я, кажется, поняла, чего именно нам с Элизабет столь остро недоставало здесь, в Коуэн-Бридже. Теперь, когда я смотрю на тебя, Лиззи, на твою искреннюю, неподдельную радость, я все более убеждаюсь в том, что твои чувства совершенно схожи с теми, что испытываю я. Мы с тобой томимся по Гаворту, по отчему дому и его, быть может, излишне угрюмым и печальным, но таким родным обитателям. Томимся отчаянно, всей душой… Не так ли, Лиззи?

— О, да! — порывисто подхватила Элизабет и, тяжело вздохнув, продолжала: — Но, к сожалению, как ни стыдно признать, мы смогли постичь это только сейчас.

— И это — благодаря тебе, милая сестрица! — Мария ласково поглядела на Шарлотту. — Твое внезапное появление в этой школе тотчас воскресило в моем, как будто дремавшем дотоле, сознании былые воспоминания.

— Ну что ж, — ответила Шарлотта, — я льщу себя светлой надеждой, что храню про запас весьма действенное средство, призванное поднять вам дух. Во-первых, позвольте вас заверить, что Гаворт никуда не делся — стоит себе на своем законном месте, осененный торжественным безмолвием обступивших его суровых холмов и стережет покой своих трудолюбивых мирных жителей. Во-вторых, все представители нашего славного семейства, благодарение Небу, живы и здоровы. Отец почти всегда угрюм и молчалив, но по-прежнему энергичен и деловит. Тетушка, как водится, допекает всех своими мудреными советами. Остальные тоже в порядке. Патрик Брэнуэлл посылает вам пламенный привет. Эмили и малютка Энн страшно скучают по вашему обществу и с нетерпением ожидают дня нашего возвращения. Каким живым интересом загорелись все они, когда услыхали, что я направляюсь к вам! Знали бы вы, милые сестрицы, в каком вы теперь у них почете, я уверена, — вашу хандру как рукой сняло бы! Ну, надеюсь, мне удалось развеять вашу печаль?

Мария и Элизабет слушали сестру словно завороженные, ни на мгновение не спуская с нее пытливых взоров, охваченных жадным, восторженным огнем.

— К тому же очень скоро у всех нас появится новая причина порадоваться от души, — продолжала Шарлотта. — Со дня на день наша милая Эмили Джейн будет с нами.

— Как? — сразу оживились обе сестры. — Неужели прелестную малютку Эмили собираются прислать в эту школу?

— Именно так. Все в доме только об этом и говорят, так что, по-моему, есть основание надеяться, что это произойдет очень скоро.

Тут беседу сестер резко прервал глубокий мощный удар колокола. Час досуга истек, все воспитанницы быстро построились и легкой сплоченной стайкой двинулись навстречу леденящим объятиям их угрюмого, отсыревшего временного крова. И как раз вовремя: заслоненные непроглядной пеленой тумана серые свинцовые тучи внезапно пронзила яркая серебристая молния и, едва процессия пансионерок оказалась у порога школы, послышался зловещий рокот грома и хлынул ливень.

* * *

Эмили Джейн Бронте прибыла в Коуэн-Бридж 25 ноября того же 1824 года, оправдав тем самым горячие упования своих сестер на скорую встречу. Теперь четверо из шести детей преподобного Патрика Бронте были вместе.

Появление в Коуэн-Бридже маленькой очаровательной Эмили вызвало бурный интерес у всех воспитанниц пансиона, и, вскоре по своем прибытии, крошка без особого труда обратила на себя внимание других девочек, практически сразу став всеобщей любимицей. Даже замкнутая, апатичная Кэтрин Моорлэнд проявила нескрываемое расположение к малютке Эмили, отдавая ей явное предпочтение среди прочих пансионерок. Должно быть, немалую роль здесь сыграл тот любопытный факт, который оказал весьма действенный эффект на аморфное сознание Кэтрин, а именно: усопшая мать последней, как оказалось, по случайному совпадению носила имя Эмили Джейн.

Сама же Эмили, по всей вероятности, принимала как должное оказываемые ей заботу и внимание, ибо, пребывая в столь нежном возрасте, об ином отношении к своей особе она и не помышляла. Тогда она была славным отзывчивым ребенком, с радостью меняющим добро на добро. Натура ее была открыта для беспрепятственного общения с теми, кто, в свою очередь, пользовался расположением самой Эмили, а это мог быть кто угодно, так как в этот период своей жизни девочка была готова дарить естественную безмятежную искренность, как правило, легко вызываемую простодушной детской непосредственностью, всем и каждому.

…Миновала зима — холодная и суровая; наступили столь долгожданные для всех воспитанниц Коуэн-Бриджа приветливые весенние деньки. Как безудержно радовались девочки их наступлению! Едва ли они тогда предполагали, что для многих из них эта весна окажется последней.

Эпидемия тифа — жестокая, смертоносная — разразилась в стенах Коуэн-Бриджа со всей возможной яростью. Фактически в мгновение ока школа превратилась в совершенное подобие больницы.

Однако еще задолго до сего прискорбного события воспитанницы и наставницы стали замечать периодические приступы кашля у Марии Бронте. Приступы эти с каждым днем становились все продолжительнее, и промежутки между ними сокращались с угрожающей быстротой. Некоторое время спустя покашливать стала также и сестра Марии Элизабет. Как вскоре выяснилось, обе девочки были поражены чахоткой. К сожалению, сей прискорбный факт отнюдь не смягчил им условий проживания в пансионе, где царило бесправное равнодушие.

Однажды воспитанницам Коуэн-Бриджа в полной мере довелось убедиться в беспощадной жестокости их суровых наставниц. Произошло это печальным зимним утром.

Не успела величественная заря объять небосвод своим ярким багровым сиянием, как постели коуэн-бриджской спальни были уже пусты. Полусонные, рассеянные воспитанницы наспех натягивали на себя последние атрибуты своей обычной школьной одежды в трепещущем страхе перед позорной карой, какая неизменно ожидала каждую из них в случае малейшего промедления, коль скоро оно могло грозить опозданием к традиционной утренней молитве.

Лишь пораженная жестокой болезнью Мария Бронте все еще оставалась в своей спасительной постели, милостиво дарующей измученной, обессиленной девочке отрадное отдохновение.

Поначалу в общей суматохе поспешных сборов это обстоятельство некоторое время оставалось незамеченным, но, к несчастью для бедной Марии, в конце концов, оно не могло не открыться бдительным взорам наставниц.

До определенного момента все как будто шло благополучно. Воспитанницы, как обычно, построились парами, и вся их славная когорта устремилась вниз по лестнице в помещение, отведенное для молитв и библейских чтений. Вот тут-то одной из наставниц и бросилось в глаза отсутствие возле Элизабет Бронте ее неизменной повседневной спутницы.

Разумеется, подобное безответственное пренебрежение общеустановленными правилами школьного распорядка считалось непростительным своеволием, какое, бесспорно, подлежало самому жестокому и позорному наказанию. Никакая случайность не могла служить даже малейшим оправданием столь страшной оплошности.

Впрочем, сие пустячное недоразумение отнюдь не оказало влияния на привычный ход вещей. Время, отведенное для традиционной утренней молитвы, было строго регламентировано, и нарушать его жесткие границы не полагалось даже наставницам. Так что исстари запланированное коуэн-бриджским начальством обязательное ежедневное общение с Богом прошло для смиренных «дочерей милосердия» в урочный час без всяких помех.

Однако же столь самоотверженное благочестие не помешаю означенной наставнице — безупречно ухоженной особе не первой молодости, чей аскетический облик хранил на себе суровую печать непреклонности и высокомерия, — тотчас по окончании упоенного единения своей души с самим Господом, вскипая от гнева, ворваться в дортуар, чтобы заставить свою несчастную подопечную подняться с кровати и немедленно проследовать в столовую. При этом на бедняжку был низвергнут поток грубой брани (надо думать, не слишком угодной Тому, к кому считанные мгновения назад возносилась душа яростной ораторши в горячей молитве). Девочка, разумеется, безоговорочно покорилась.

Остальные воспитанницы были уже в столовой. Они стояли возле своих мест вдоль сосновых столов в немом безмолвии, смиренно склонив головы перед высоким статным господином, торжественно стоявшим на возвышении (площадке для преподавателей) вместе со старшей наставницей. То был не кто иной, как сам достопочтенный Кэрус Уилсон, неожиданно для всех прибывший поутру инспектировать школу.

Воспитанницы покорно ждали милостивого распоряжения мистера Уилсона приступить к завтраку. Однако их ожидание было пресечено внезапным вторжением в столовую всполошенной наставницы, едва ли не волоком тащившей с собой за руку бледную исхудалую девочку. Все взоры тотчас обратились к ним.

— Э-э-эт-то что за явление?! — возопил разъяренный мистер Уилсон, обращаясь не то к старшей наставнице, не то к наставнице, ведшей девочку, не то к ним обеим одновременно. — Сударыни! Не объясните ли вы мне, что здесь происходит?

Благоразумная старшая наставница сделала попытку предупредить надвигающуюся грозу, учтиво ответив:

— Думаю, все в порядке, мистер Уилсон. Этот случай едва ли столь значителен, чтобы заслужить вашего гнева. И, уж конечно, ваша благородная снисходительность не позволит вам сердиться на бедную девочку.

— Сударыня! — резко прервал ее мистер Уилсон. — Я, кажется, не спрашивал вашего мнения по поводу моих благородных качеств — все это известно мне самому. Я выразил желание, и вполне законное, узнать в чем, собственно, дело. Извольте уж дать мне внятный и вразумительный ответ. Эта дерзкая девчонка, надо понимать, наша воспитанница?

— Да, сэр.

— Напомните мне, пожалуйста, ее имя.

— Мария Бронте, сэр.

— Не будете ли вы столь любезны объяснить мне, — обратился достопочтенный господин к аскетичной наставнице, все еще крепко державшей за руку девочку, — на каком основании Мария Бронте опоздала сегодня к завтраку? Вам ведь известно, что это непростительное нарушение.

— Вы, разумеется, абсолютно правы, мистер Уилсон, — отозвалась аскетичная особа. — Эта прескверная девчонка заслуживает всяческого порицания, уверяю вас. Ведь опоздание к завтраку — это отнюдь не единственный допущенный ею промах! Марии Бронте достало наглости проспать время, отпущенное на утреннюю молитву.

— Какой позор! — возгласил мистер Уилсон. — Подумать только — проспать время молитвы — самое ужасное злодеяние, какое только могла совершить неблагодарная воспитанница этого пансиона! Клянусь, я этого так не оставлю! Нерадивая девчонка будет наказана. Неп-ре-мен-но!

— Прошу вас, мистер Уилсон, помилосердствуйте! — вступилась старшая наставница. — Сжальтесь над бедной крошкой! Как бы не была тяжка провинность Марии, ее поступку есть достаточно весомое оправдание: эта несчастная тяжело больна! Не нужно ее наказывать…

— Довольно! — снова оборвал ее достопочтенный господин. — Позвольте мне самому решать, как следует поступить в подобном случае, а, надобно вам заметить, сударыня, я отнюдь не склонен поощрять в детях столь дерзкое своеволие, демонстрируемое некоторыми из них едва ли не с младенчества. И, уверяю вас, вы горько ошибались, когда пытались мне внушить, будто поступок этой вздорной девчонки так или иначе может быть оправдан. Позвольте вам напомнить, сударыня, что мой священный долг — оберегать репутацию этой школы и следить за неукоснительным соблюдением дисциплины в этих благочестивых стенах. Вы только подумайте, как резко падет наш с вами авторитет в глазах других воспитанниц, если мы позволим себе непростительную слабость оставить безнаказанным поступок этой девицы! Подобное злодеяние следует пресечь на корню, а не то, чего доброго, подруги Марии Бронте станут следовать ее примеру, и наше образцовое учебное заведение превратится в рассадник своеволия и безнравственности.

Сделав это заключение, достопочтенный Кэрус Уилсон вынужден был ненадолго прервать свою пылкую речь, дабы иметь возможность как следует отдышаться перед решающим словом, при этом он обеими руками уперся в массивный набалдашник внушительной сосновой трости, украшенной причудливой резной монограммой, всем своим видом чрезвычайно напоминая важного, расфуфыренного индюка.

Наконец сей ярый блюститель порядка и благочестия, распрямившись во весь рост и, как подобает в подобных случаях, торжественно приосанившись, вынес свой суровый и безжалостный приговор.

— За столь демонстративное неповиновение, какое выказала нынче Мария Бронте, не подчинившись заведенному порядку, непокорная воспитанница этим утром останется без завтрака. Надеюсь, это послужит ей достаточным уроком, и муки голода погубят в ней ее неслыханную дерзость и постыдную лень. Остальные девочки могут приступить к еде; не забудьте, однако, что предварительно должно вознести Господу благодарственную молитву и пропеть духовный стих!

За сим проповедник надменно вскинул голову и обвел строгим хозяйским взором всю группу.

Девочки все еще пребывали в задумчивой нерешительности. Многие из них (и, уж конечно, трое — в первую очередь) даже не услышали последних слов преподобного Кэруса Уилсона, приглашавших воспитанниц приступить к еде. Старшей наставнице пришлось повторить милостивое распоряжение достопочтенного господина, прежде чем ее подопечные проявили хотя бы малейшие признаки реакции. Но и тогда воспитанницы последовали указанию скорее машинально, нежели сознательно. Они медленно уселись на свои места, не спуская пристальных, взволнованных взглядов с Марии Бронте.

Сама же Мария стояла возле своей гневной обличительницы тихо и смирно, будто совершенно не замечая посылаемых к ней со всех сторон пытливых взоров. Лицо девочки по-прежнему оставалось бледным и серьезным — глядя на ее смиренную отрешенность можно было бы подумать, что вся эта немыслимая шумиха, внезапно поднявшаяся вокруг нее, не имела ровным счетом никакого отношения ни к ней самой, ни к ее тайным грезам. Даже в самый ответственный момент, когда суровый судья Марии Бронте назначил ей безжалостное наказание, осужденная, вопреки всеобщему ожиданию, не выразила ни малейшего признака смущения или разочарования, словно ее не могло взволновать ничто на свете и менее всего — ее собственная участь.

Однако же столь безупречное поведение Марии отнюдь не способствовало смягчению гнева ее обидчицы, а, напротив, лишь разожгло его яростное пламя. Смиренная покорность воспитанницы была принята придирчивой наставницей как новая непозволительная дерзость. Едва мистер Уилсон откланялся и торжественно удалился, упоенный собственной властью и рождаемой ею неслыханной тупостью, как его верная союзница внезапно развернулась и со всего размаху пребольно ударила свою подопечную по щеке.

За первой пощечиной последовали вторая… третья… Будто бы все демоны преисподней в единое мгновение вселились в грозную наставницу. Глаза ее, казалось, непрерывно метали молнии гнева, в то время как ее тяжелая рука щедро сыпала увесистые пощечины.

Воспитанницы и старшая наставница следили за ходом сего странного процесса с ежесекундно нарастающим изумлением. Эта не поддающаяся описанию ситуация повергла старшую наставницу в крайнее замешательство, лишив ее на некоторое время дара речи.

А железная леди распалялась все больше и больше. Пощечин ей, по-видимому, стало недостаточно, и она весьма охотно перешла на подзатыльники, между делом поминутно прикрикивая: «Ах ты, неблагодарная девчонка! Как ты посмела опозорить всех нас перед достопочтенным господином! И как только тебе хватило духу…» — и все в таком роде.

Наконец она вроде бы опомнилась, опустила руки, которые, должно быть утомила безжалостная трепка… И тут всем присутствующим выдалась возможность взглянуть на лицо покорной жертвы. Оно уже не казалось смертельно-бледным. От жестоких побоев кровь прилила к щекам Марии, а в ее обычно рассеянном взоре появилась внезапно вспыхнувшая искра жизни. В глазах девочки не было ни единой слезинки. В них светилось нечто непостижимое, нечто, похожее на истинное смирение. Однако выражение это было отнюдь не таким, какое обыкновенно находит духовный наставник в глазах кающейся грешницы — апатично-отрешенным, а таким, с каким в немом благоговении взирал юный бесстрашный Персей на покорившую его горячее сердце эфиопскую красавицу Андромеду. Смирение, исполненное пылкого и благородного восторга.

С невыразимым ужасом глядели на Марию ее изумленные сестры, с каждым мгновением все вернее узнавая в несчастной девочке, являвшей собою в эти тяжкие минуты суровых испытаний образец смелости и решительности, совсем другую Марию Бронте — ту, что произвела их на свет.

В час досуга сестры, как обычно, собрались все вместе, примостившись на корточки возле одного из каминов. Однако на этот раз им не довелось разделить между собой светлую радость беззаботного сестринского уединения, создающего трогательную иллюзию атмосферы семейного очага; Кэтрин Моорлэнд изъявила неожиданное желание примкнуть к их обществу.

— Ну, как ты, Мария? — участливо спросила Шарлотта. — Поверь: что бы тебе ни пришлось испытать нынче или когда-либо, какими бы не были твои чувства, ты никогда не будешь одинока. Коль скоро наше искреннее сочувствие способно облегчить твои страдания хотя бы на йоту, мы обретем самое отрадное утешение для себя самих.

— Я это знаю, — отозвалась Мария мягко и спокойно, — и от души благодарю вас, милые сестрицы. Однако же, смею вас заверить: ваши тревоги напрасны. В том, что произошло со мной сегодня, нет ни малейшего основания для беспокойства, равно как и в самой моей болезни. Все это — сущие пустяки. И, если вы действительно хотите по-настоящему понять и разделить мои чувства… О, если бы вы только смогли проникнуться моими ощущениями, постичь их глубокий смысл… Знайте же: я счастлива. Совершенно счастлива, ибо все мое существо преисполнено непоколебимой веры: душа моя очень скоро войдет в Царствие Господне. Эта вера озаряет последние вехи моего земного пути дивным Божественным Огнем.

— Что ты такое говоришь, Мария! — вскричала Шарлотта. — Прошу тебя: перестань! Мне страшно тебя слушать!

— Да, дорогая сестрица, — сказала Элизабет. — Я убеждена: твое смирение порождено тайным отчаянием, вызванным болезнью. Но, уповаю, все обернется совсем не так мрачно, как рисует тебе твое разгоряченное воображение.

— Мрачно?! Да нет же, сестрицы. Вы определенно неправильно поняли и истолковали мои слова и поведение. Повторяю: я счастлива! Безмерно! То, что со мной теперь происходит просто невозможно выразить словами. И, уверяю вас, — этот непостижимый дивный восторг, совершенно обуздавший мое сознание, — отнюдь не плод больного воображения. Я чувствую: то блаженное состояние, что безраздельно владеет мною теперь, исходит свыше. Оно вселяет в меня светлое упование, что Господь увидел с Небес, сколь искренна и безгранична моя любовь и преданность Ему, и посему щедро одарил меня своей бесценной благодатью. И отныне я стану смиренно молиться, чтобы наш добрейший Создатель ниспослал свой великий дар и вам, мои дорогие сестрицы.

— Как бы то ни было, — вмешалась Кэтрин Моорлэнд, — твое сегодняшнее поведение, Мария, показалось мне безупречным. Ты представилась мне совершенным идеалом, на который, по моему разумению, несомненно, следует равняться. Так что, хочу тебе сказать: отныне все мои устремления будут сведены к тому, чтобы когда-нибудь достичь того же состояния духа, какого достигла ты!

— Что ж, — простодушно ответила Мария, — да поможет тебе Господь осуществить твое желание! Я с превеликой радостью помолюсь и за тебя, милая Кэтрин!

* * *

…Порою случается так, что человеку в единое мгновение дано обрести ту светлую цель, к какой он безотчетно стремился всю свою сознательную жизнь. Быть может, именно в ее внезапном постижении и заключено то неуловимое душевное состояние, которое люди привыкли именовать истинным счастьем, а возможно, здесь сокрыта всего лишь внешняя иллюзия этого последнего состояния (если только оно существует вообще). Однако в тот самый миг, когда с человеком происходит нечто подобное, даже наипрозрачнейшая иллюзия мнится действительной реальностью.

Думается, лишь немногим избранникам Судьбы выпадает на долю редчайший шанс почувствовать и осознать свое истинное предназначение в этом бренном мире, обрести совершеннейшую гармонию с самим собой и со своим суетным окружением.

Те же отдельные счастливчики, кому волею Провидения предназначено испытать на себе колдовские чары дивного, упоительного восторга, узреть истинную божественную благодать, вполне заслужили право похвастаться тем, что прожили свой век не зря, какой бы короткий срок не был им отведен.

Что до Марии Бронте, то, надо полагать, она составляла то уникальное исключение, к коему последнее утверждение может быть отнесено вдвойне. Ведь эта кроткая девочка, сумевшая постичь толику прекрасной божественной сущности, успела также каким-то непостижимым образом передать часть своей дивной внутренней силы всем младшим сестрам. Причем одна из них — Элизабет — практически тотчас по завершении разговора с Марией внезапно ощутила свое чудодейственное внутреннее преображение и горячо возблагодарила Господа за столь великую щедрость, ниспосланную ей свыше.

Однако пока духовные помыслы Марии и Элизабет Бронте пребывали в блаженном отрешении от всего внешнего мира, жестокая болезнь, поразившая этих двух девочек столь внезапно, стремительно усиливалась; их физическое состояние ухудшалось с каждым часом. Особенно скверно пришлось бедняжке Марии, которая просто чахла на глазах. Ее резко прогрессирующая болезнь вынудила начальство Коуэн-Бриджа вызвать из Гаворта преподобного Патрика Бронте. Мистер Бронте очень быстро прибыл и, найдя свою старшую дочь в лихорадочном бреду, незамедлительно увез ее домой. Вскоре после их возвращения достопочтенный гавортский пастор прислал в Коуэн-Бридж служанку и за Элизабет. А еще через некоторое время их младшие сестры Шарлотта и Эмили также покинули пансион, изгнанные коуэн-бриджской администрацией в целях своевременной предосторожности, дабы избежать излишних хлопот и грозящего риска разоблачения их методов воспитания общественностью. А также — обвинения школьного начальства в неслыханной беспечности и жестокости в отношении к детям.