Глава XIII. Поэтический дар Эмили Бронте
«<…> Однажды осенью 1845 года я случайно обнаружила тетрадь со стихами, написанными рукой своей сестры Эмили. Конечно, я не удивилась, что она могла писать и писала стихи. Я просмотрела их, и уже нечто большее, чем удивление, овладело мной, а именно — глубокое убеждение, что эти стихи не были ни обыкновенными виршами, ни походили на обычную женскую поэзию. Они были лаконичны и жестки, живы и искренни. А для меня они звучали особой музыкой — дикой, меланхолической и возвышенной»[48].
Шарлотта отложила в сторону перо и глубоко задумалась. К чему писать о стихах Эмили? Разве каждая строфа, каждая фраза в них, овеянная неподдельным живым дыханием, не говорит сама за себя? Шарлотта еще раз пробежала глазами свои собственные только что выведенные строки и, горько усмехнувшись, подумала: «Воистину, нет на свете более глупого и праздного занятия, чем то, которому предаюсь сейчас я, пытаясь подыскать определения и характеристики для того, чтобы выразить невыразимое! Любые слова здесь бессмысленны и бессильны. Стихи Эмили — это ее Душа, ее Бездонность! В них таится великая и могучая первозданная сила — сила, которую я безжалостно сокрушаю своими блеклыми аттестатами. Кощунство! Подлое надругательство над величественной бессмертной поэзией Эмили! Да и вообще делать любые нелепые попытки дать оценку подлинной Поэзии — значит накинуть суровые оковы на ее Бездонность, погубить на корню самый естественный и непостижимый принцип Жизни, таящийся в Ее недрах!»
Шарлотта порывисто схватила тетрадь со стихами Эмили, лежавшую тут же, на столе, рядом с чернильницей и пером и в сладострастном упоении погрузилась в восхитительный, неповторимый мир звуков и образов, заключающих в себе, казалось бы, всю грандиознейшую магию мироздания:
* * *
Ветра неистовство, вереск в смятенье.
Лунная, звездная полночь горит;
Тьмы и рассеянных светов сближенье,
Взлеты Земли и небес нисхожденье;
Дух покидает свое заточенье —
Путы срывает, оковы крушит.
Диких лесов стоголосое пенье
С гор долетает, как дальний прибой.
Реки ломают брега в исступленье,
Прочь безрассудное гонят теченье,
Новые долы приняв во владенье,
Бросив пустынную глушь за собой.
Блеска и сумрака, всплеска и спада
Чередование ночь напролет.
Шорохов робость, раскатов бравада;
Теней несметных летит кавалькада;
Искры прозрений над теменью ада,
Взмыв на мгновенье, падут в свой черед[49].
* * *
Мне тем светлей, чем дальше прочь
Увожу мою душу из плоти в ночь,—
Где ветра свистят и огни горят,
И в пространстве света гуляет взгляд —
Где нет меня, где больше нет
Земли и моря, звезд, планет.
Лишь дух гуляет — все смелей
В неизмеримости своей.
Шарлотта отвела от тетради застланный слезами взор. И в этом подлинный, неукротимый дух ее сестры — упрямой и своевольной красавицы Эмили! Эмили, буквально чахнувшей на глазах в условиях даже самой либеральной школьной дисциплины и жизни вне дома! Эмили, каким-то непостижимым образом впитавшей в себя всю заповедную мрачность Гаворта и как бы принявшей на себя его первозданную суровую стихию, став ее подлинной носительницей.
Бесстрашная и нелюдимая, она олицетворяла собой буйный, неукротимый дух величественной, дикой природы Гаворта. За исключением досадного эпизода побега Эмили из школы мисс Вулер Шарлотта не помнила случая, когда бы самообладание и решимость изменили ее прелестной сестре. Из всех благословенных обитателей пастората лишь Эмили достало мужества и силы самостоятельно, без посторонней помощи потушить пожар в комнате Патрика Брэнуэлла, в то время как сам виновник бедствия валялся без сознания в пьяном угаре, а сестры наблюдали за отважной девушкой в полной растерянности.
Да, скромная дочь провинциального английского пастора, прелестная дикая горянка Эмили Джейн Бронте обладала поистине фантастической неустрашимостью.
Однажды, заметив пробегавшую мимо крыльца пастората большую облезлую собаку с понурой головой и высунутым языком, Эмили пошла ей навстречу с чашкой воды, чтобы дать несчастной псине напиться; но собака, по-видимому, оказалась бешеной и укусила девушку за руку. Не растерявшись ни на мгновение, храбрая страдалица поспешила на кухню, схватила с плиты утюг и сама прижгла рану каленым железом, не обмолвившись ни словом о случившемся ни с кем из близких, покуда угроза для ее жизни не миновала.
Несомненно, непостижимая храбрость и мужество были свойственны Эмили от природы; природа же наделила ее живым и искрометным даром к поэзии.
Шарлотта вновь обратилась к стихам сестры, и уже иная грань образа Эмили предстала пред ее тайным взором. Эмили в пору ее благословенного восемнадцатилетия — юная и одинокая прелестная затворница гавортских пустошей.
* * *
Ни любопытства, ни тоски
Ни в ком не вызвал мой удел.
Никто не подал мне руки,
Никто в глаза не поглядел.
Мир тайных грез и тайных бед
Не озаботил никого.
Промчалось восемнадцать лет
Со дня рожденья моего.
Случалось: забывая спесь.
Душа молила об одном —
Чтоб душу любящую здесь,
Здесь, на земле, найти свой дом.
То было время страстных снов,
Но чувство не вошло в зенит.
И после долгих вечеров
Огонь зари почти забыт.
Иссяк фантазий дивный пыл,
Надежда обратилась в прах,
И дальше опыт мне открыл,
Что правды нет в людских сердцах.
О жизнь — как страшно было в ней
Зреть лицемерье, фальшь, разврат;
Бежать в себя и — что страшней —
В себе найти весь этот ад.
Шарлотта печально улыбнулась. Бедная Эмили! Она и впрямь была одинока в этом жестоком, суетном мире. Страстная, бунтующая воительница, гордая весталка буйного, всепоглощающего Божественного Огня, незримо полыхавшего в ее собственном сердце — пламенном и чистом, свободном от ничтожных светских условностей и предрассудков, с негодованием отвергающем все плотское, всю внешнюю фальшь и таящем в своих глубинных недрах заветную немеркнущую частичку самой Вечности. Если в таком сердце и могла зародиться любовь — то было бы особое чувство, а вернее — особое состояние — Любовь высокая, пылкая, подымающаяся над повседневной обыденностью и возносящая душу в непостижимые заповедные дали. Может ли какой-либо простой смертный, бродящий по исхоженным исстари мирским тропам, стать объектом подобного чувства? Суждено ли Эмили встретить родственную душу на этой земле?
Как бы то ни было, ясно одно: покуда этого не произошло, Эмили возьмет на себя роль смиренной жрицы искусства и красоты. Она будет суровой, властной госпожой и одновременно — безропотной покорной слугою своего собственного неиссякаемого источника богатейших сокровищ — благодатного Воображения.
Шарлотта поправила фитиль догоравшей свечи, снова вернулась к заветной тетради Эмили и в порыве исступленного восторга принялась con spirite[50] декламировать вслух:
О, бог видений
Пускай порывы прошлых лет
Рассудок высмеет, как бред,—
Твой взор горящий даст ответ,
Расскажет голос неземной:
Зачем, зачем ты избран мной.
Суровый Разум правит суд
В одеждах темных, строг и крут.
Защитник мой, смолчишь ли тут?
Пусть речь поведает твоя
О том, что свет отвергла я,
Что отказалась я идти.
Как все, по торному пути,
Чтоб дикою тропой брести,
Презрев соблазн богатства, власти,
Гордыню славы, сладость счастья.
Когда-то я их приняла
За божества — я им дала
Обет и жертву принесла…
Но дар неискренний не мил
Богам — и он отвергнут был.
О, я их не могла любить,
И я их поклялась забыть,
И одному тебе служить,
Фантом, меня пленивший встарь,
Мой раб, товарищ мой и царь.
Ты раб мой, мне подчинено
Твое влиянье — мной оно
К добру, не к злу обращено!
Товарищ одиноких дней,
Ты — ключ от радости моей,
Ты — боль, что ранит и грызет,
И благость слез, и духа взлет
К вершинам от мирских забот.
Ты — царь, хоть трезвый разум мой
Велит мне восставать порой.
И как же не молиться там,
Где веры столп, надежды храм,
Душе, приверженной к мечтам?
Будь мой защитник, светлый Гений,
Избранник мой, о, Бог видений![51]
Какой стремительный вдохновенный полет мысли и чувства! Какой яркий, оригинальный, одухотворенный могучим, первозданным дыханием непостижимой мятежной Стихии мир образов и идей!
«И этот поистине неиссякаемый кладезь редчайших, богатейших сокровищ, хранящийся в заветных закутках благословенной Души, сокрыт от людского взора и тайно сгорает в своем неприступном жертвенном алтаре! Жестокая несправедливость! Мир непременно должен узнать об этих творениях! И я добьюсь этого во что бы то ни стало!» — решила Шарлотта.
Она убрала тетрадь со стихами Эмили в потайной ящичек изящного соснового бюро, сложила в стопку бумаги, содержащие рукописи Энн, а также ее собственные рукописи, водрузив их сверху в тот же ящик. Состояние иступленного восторга по-прежнему безраздельно владело всем ее существом. Девушка явно медлила расстаться со своими бесценнейшими сокровищами. Она окинула любовным прощальным взглядом внушительную груду бумаг и с глубоким печальным вздохом задвинула ящичек в стол, заперев конторку на ключ. Затем схватила мерцавший тусклым светом огарок свечи и отправилась спать.
В эту ночь забыться спокойным, безмятежным сном Шарлотте не удалось. Живые, яркие образы из стихотворений сестры неотступно вставали перед ее тайным взором, поражая ее воображение своим естественным первозданным величием…
Несколько дней назад, когда Шарлотта Бронте только-только обнаружила заветную тетрадь, в голове ее тотчас созрел блистательный, дерзновенный план. А что если все три сестры объединят свои творческие усилия и попытаются издать совместный сборник стихов? Эта случайно мелькнувшая мысль настолько прочно втесалась в сознание пасторской дочери, что она вскоре решилась поделиться своей задумкой с сестрами.
Энн заинтересовала идея Шарлотты, и она с радостью предложила сестре свои стихи, дабы та отобрала из них те, что могли бы подойти для предполагаемого сборника. Эмили же, не на шутку возмутившись тем, что кто-то посмел вторгнуться в ее личный мир (пусть даже это была ее возлюбленная сестра — не важно), категорически воспротивилась новому плану. Шарлотте понадобилась целая неделя самых настойчивых и пылких уговоров, чтобы выудить из Эмили неохотное: «Делай, как тебе угодно». И затем: «Но все же мне не нравится эта мысль. Мои бредовые стишки определенно не заслуживают столь высокой чести… Попасть в печать, не стоя того — право же — вот предел мечтаний истинного поэта!» Сказав это, Эмили звонко рассмеялась и, почтив своих сестер великолепным реверансом, вернулась к своим делам.
«Как бы то ни было, — размышляла Шарлотта, — Эмили все же дала согласие. А это главное!»
И Шарлотта Бронте безотлагательно взялась за осуществление своего плана. Для начала надлежало скрыть свое имя, а также имена сестер за надежной ширмой псевдонимов. Девушка прекрасно помнила о резком отзыве Роберта Саути — ярого противника женской поэзии — и понимала, что к пишущим женщинам в литературном мире относятся с известной долей предубеждения, выдвигая в качестве главного принципиального довода своей патриархальной поэзии «природную ограниченность женского ума». Исходя из этих рациональных соображений было очевидно, что псевдонимами сестер должны непременно стать звучные и выразительные мужские имена. «Например — Каррер, Эллис и Эктон Белл», — размышляла Шарлотта.
Она задумалась. «Поэзия Каррера, Эллиса и Эктона Беллов… Звучит красиво… заманчиво… интригующе…
К тому же это наиболее правдивый для нас вариант: ведь мы, таким образом, сохраним свои подлинные инициалы[52]. Имя Каррера Белла идеально подходит для меня; Эллисом мы назовем Эмили; а Эктоном станет малютка Энн. Ни одна живая душа не узнает о том, что мы — женщины. Мы должны стать неким мистическим символом — олицетворением Тайны, Загадки, Непостижимости в нашем благословеннейшем триединстве».
Далее следовало уладить все формальности, касательные непосредственно публикации книги. Шарлотта взяла на примету несколько достойных издательств и обратилась в адвокатскую контору Чемберс в Эдинбурге за советом о том, как следует писать избранным ею издателям, чтобы получить от них ответ.
Вскоре из эдинбургской конторы прибыло надлежащее руководство, согласно которому она и стала действовать.
В короткие сроки Шарлотте удалось договориться с представителями одного весьма солидного лондонского издательства, господами Эйлотом и Джонсоном, любезно согласившимися опубликовать предложенную книгу стихов за счет их авторов, включая и дополнительные расходы на рекламу.
В мае 1846 года поэтический сборник Каррера, Эллиса и Эктона Беллов увидел свет, а в июле в литературно-критическом журнале «Атенеум» появилась заметка, представляющая собой довольно благосклонный отзыв на стихотворения трех «братьев». Самой высокой похвалы удостоилась поэзия Эллиса Белла.