ПОСОВЕТУЕМСЯ

Однажды после пленума правления Союза или общего собрания писателей-москвичей, не помню уже точно, Дмитрий Алексеевич сказал:

— Заходи завтра с утра. Посоветуемся…

К девяти я был на Старой площади и вошел в подъезд соседнего со зданием горкома партии дома ЦК. Теперь Дмитрий Алексеевич работал в Центральном Комитете, заведовал Отделом культуры.

В кабинете его не было.

— Вызвало руководство, но, думаю, ненадолго, — сообщил мне заведующий секретариатом отдела Георгий Дьяконов. — Зайдете ко мне или здесь подождите, поговорите с Антониной Васильевной?

— Со мной он посидит. Со мной… Дмитрий Алексеевич велел дожидаться и не уходить никуда — ни на шаг от меня! — улыбнулась секретарша.

Обстановка в отделе была на редкость доброжелательная и уважительная к посетителям. Любым. Вне зависимости от рангов. И в то же время, пожалуй, строгой. Как-то вот так же, дожидаясь приема, я стал свидетелем такой сценки.

В приемную вошел весьма известный кинорежиссер и потребовал, чтобы Антонина Васильевна доложила о его приходе «шефу» немедленно.

— Простите, вы условились на этот час? — спросила она.

— Да нет… Забегал здесь к… — он назвал фамилию одного из руководящих товарищей, — теперь хочу увидеть Дмитрия Алексеевича.

— Он не разрешает докладывать ему во время беседы.

— Вот еще! Я пройду сам. — Кинорежиссер решительно шагнул к обитой черной клеенкой двери, скрылся в кабинете и… через несколько секунд появился обратно, покрасневший, бормоча что-то себе под нос.

Антонина Васильевна еле заметно подмигнула мне.

— Запишите меня на завтра, точно на двенадцать… ноль-ноль, — стремясь иронией прикрыть неловкость своего положения, сказал кинорежиссер и преувеличенно вежливо, театрально раскланялся.

— До свидания. Будем ждать.

…Дмитрий Алексеевич пришел минут через пятнадцать.

— Извини. Сам понимаешь — служба. Входи. — Он явно чем-то был расстроен, хотя старался не подавать виду. — Срочное поручение, — добавил он, занимая место за столом. — А хотел поговорить с тобой по широкому кругу вопросов. Придется в другой раз.

— Скажите, когда? Я приду.

— Нет, садись. Сейчас, только напишу нашим товарищам в отделе, что надо срочно подготовить, и побеседуем.

Размашисто и нервно, немного наискось, он начал писать толстым карандашом в большом блокноте.

Кабинет Дмитрия Алексеевича в ЦК был чуть побольше и посветлее — в три окна, — чем в горкоме. Но обставлен так же скромно и строго. Помимо письменного стола был здесь еще большой стол для совещаний. На письменном, как всегда, стопки книг и журналов.

Когда только читает он их? А что читал он много, внимательно следя за художественной литературой и критикой, не говоря уже об общеполитических изданиях, это мне было хорошо известно. Возможно, Дмитрий Алексеевич обладал особой способностью быстрого чтения. Во всяком случае, много раз приходилось убеждаться в осведомленности его в том, что нового появилось в литературе и как оно оценивается критикой.

…Я смотрел на знакомое его лицо, энергичное, подвижное, утомленное, и неосознанная тревога закрадывалась в душу. В лице отражалась усталость и проглядывалась болезненность — в желтоватых бликах на висках, в тенях под глазами. Дмитрий Алексеевич никогда не жаловался на недомогание, даже своим ближайшим сотрудникам.

Написав, что нужно, он позвонил, передал листки Антонине Васильевне и, как только за ней закрылась дверь, потер обеими ладонями виски, глазницы.

— Вот в чем дело, Виктор. В Московской твоей организации состоят человек двадцать — двадцать пять писателей еврейской национальности, пишущих на идиш. Они ставят вопрос, были у меня недавно, чтобы им предоставить возможность шире печатать свои произведения на этом языке. В переводах на русский они издаются. В Биробиджане есть газеты и журнал, но там немало своих авторов. Как ты, секретарь парткома, смотришь на вопрос?

— У меня тоже был разговор с Вергелисом. Думаю, что им надо помочь. Может быть, нам создать альманах? Выпускать раза два в год?

— Почему альманах? Почему раза два в год? И вообще, почему москвичам, пишущим на еврейском языке, надо отдать предпочтение, скажем, перед армянскими или татарскими писателями, проживающими тоже в Москве? Такие ведь есть…

— Но в Ереване и Казани есть национальные издательства! База. А в Биробиджане она маломощная. Предлагаю альманах, чтобы попробовать, как пойдет дело.

Дмитрий Алексеевич усмехнулся.

— Что-то не вижу в постановке проблемы широты, политической полноты, местничеством оно попахивает…

— Я откровенно, а вы смеетесь.

— Что откровенно говоришь, я знаю. Учитываю. Не первый раз вижу. Ну, а как же быть, если еврейские писатели, живущие на Украине, например, тоже захотят выпускать альманах? Ведь во всем Союзе писателей пишущих на идиш наберется полсотни, а может быть, и побольше. И среди них есть талантливые литераторы. Нет, дорогой мой, будем издавать журнал! Месячный! Всесоюзный! Он объединит товарищей. В принципе я договорился с руководством, получил поддержку. Будем вносить предложение. Не возражаешь?

В этом формальном по существу вопросе — ведь решение о выпуске журнала было, очевидно, предрешено — отразился стиль отношений Дмитрия Алексеевича с «низовыми» работниками. Он перепроверял их мнением свои умозаключения и планы, подчеркивая тем самым доверие к ним, уважение к знанию ими обстановки, будь то организация писателей или художников, коллектив театра или киностудии. И еще что важно отметить, если говорить о взаимоотношениях его с ними, это всегдашнее желание прояснить проблему или вопрос до конца, до ее общественно-политической, творческой и организационной сущности. Сколько раз, бывало, беседуя о том или ином произведении, он, выслушав твою точку зрения и прямо, без обиняков, высказав свою, «под занавес» почти всегда обобщал, подводил итоги разговору с позиций политических, общегосударственных или философских.

Так он сделал в тот раз в разговоре об этом журнале.

— Наш журнал на еврейском языке прежде всего побудит лучше работать товарищей, пишущих на идиш, хотя их и немного. Большинство литераторов еврейской национальности воспитаны на культуре русской, украинской, грузинской и в полной мере овладели тайнами второго своего родного языка. И это очень хорошо. Это прогрессивно. Те же, кто не может писать на языке союзной республики, объединятся вокруг своего журнала. А если посмотреть шире, журнал этот, очевидно, привлечет к себе внимание передовой части литераторов, пишущих на еврейском языке, в других странах. И через него они будут узнавать правду о Советском Союзе, о национальной политике нашей партии. Следовательно, журнал поможет борьбе нашей партии за дружбу между народами. А это основа нашей ленинской внешней политики…

Завершив свое рассуждение, Дмитрий Алексеевич спросил меня еще о чем-то, а затем снова стал «советоваться».

— Вскорости, — сказал он, — предстоит назначить другого оргсекретаря правления Союза писателей СССР. Это не твоя епархия, не Московская организация. Предложение о кандидатурах вносит секретариат правления. Однако мне хотелось бы знать, как, по твоему разумению, отнесутся москвичи к таким фигурам?

И он назвал два имени.

Здесь следует сказать, что с Дмитрием Алексеевичем можно было спорить. Мне даже кажется, что он любил, когда собеседник в чем-то не соглашался с ним, настойчиво доказывал свое. Трудно, конечно, было с ним спорить. Иногда он взрывался и, если аргументация твоя хромала или была легковесной, говорил обидные вещи. Но каждый раз после такого «взрыва» он обязательно либо извинялся, либо жестом, улыбкой, шуткой показывал, что не надо обижаться на его срыв, на тон им сказанного.

— Н., — сказал я, — резок и немного заносчив. На посту оргсекретаря, боюсь, не завоюет авторитета.

— Авторитет у него есть! Он хороший писатель, коммунист. А я ведь тоже резок, разве не знаешь?

— Я говорю об авторитете среди товарищей, а он складывается в значительной мере на основе доброжелательности человека к людям, особенно если он занимает «пост». Что касается вашей… резкости, то она у меня вот здесь, — и я похлопал себя по шее.

Дмитрий Алексеевич рассмеялся.

— Ладно, ладно! Тебе достается, может, и побольше, потому что у тебя «пост» такой… нелегкий. Ну, а о другом что скажешь?

— Он нам хорошо знаком. Товарищи его уважают, кстати, и за доброжелательность. К тому же он хороший организатор, проверен на деле, когда работал в Союзе несколько лет назад.

— Я такого же мнения. А он согласится? Без нажима?

— Думаю — да.

— Ну что ж, тогда у меня все. Пока обо всем, что говорили, до решения — никому.

— Слушаюсь!

— Опять ты с подтекстом! Сразу и обижаешься. «Слушаюсь»! Видите ли, не нужно было мне напоминать тебе о конфиденсе… Преодолевай, брат, эту никчемную обидчивость.

— Да не обидчивость это, — запротестовал я, — просто так.

— Рожками боднул со своей лысины! Из озорства, что ли? — Дмитрий Алексеевич снова рассмеялся и протянул руку: — Ну, бывай, брат…