Я ЛЮБИЛ ЕГО

К вечеру мы вышли к речке Хушме, где у широкого плеса был резервный лагерь нашей экспедиции.

Мы — это Леонид Алексеевич Кулик, начальник экспедиции, двое рабочих, Константин Сизых и Алексей Кулаков, и я, помощник начальника.

— Здесь ночуем. Завтра с рассветом дальше, — сказал Леонид Алексеевич, снимая понягу — сибирский заплечный мешок на доске с лямками.

Я тоже скинул понягу и без сил опустился на обрубок у двери небольшой хижины на берегу, построенной нами весной. У ног моих, тяжело дыша, привалился пес Загря.

В нескольких шагах от хижины тогда же мы на двух столбах соорудили «лабаз» — маленькую «избушку на курьих ножках» — метрах в трех от земли. Там хранились резервные запасы муки, масло и некоторое снаряжение, недоступное для медведей и росомах.

Кругом, насколько хватал взгляд, склоны невысоких сопок покрывал мертвый лес. Бесконечные ряды таежных гигантов лежали вершинами в одну сторону. Молодые березки и осины тянулись меж ними к солнцу. Тайга залечивала свою рану. Двадцать лет назад здесь, как считал Кулик, прогремел взрыв гигантского метеорита. Лес был опален и свален. Та же мрачная картина была вокруг нашего базового лагеря километрах в пятнадцати отсюда, за грядой невысоких холмов, в болотистой долине меж более высоких сопок. Там у нас стояли построенная весной избушка, склад, сарай для лошадей. Там, у Большого болота, мы провели лето.

В отблесках зари по водной глади Хушмы расходились круги — играли хариусы.

«Надо бы попробовать поймать рыбы», — подумалось мне, но эта мысль сразу же ушла, растворилась в странной апатии. Я закрыл глаза и точно поплыл в туманных волнах безбрежного и неясного пространства. К концу лета комары сошли и не мешали сидеть неподвижно. Уже несколько дней я часто испытывал такое же странное состояние. Мне ничего не хотелось. Меня ничто не интересовало. Только лежать или сидеть вот так, неподвижно, смежив веки… Я знал, что болен цингой. Знал, что самое страшное в этом недуге именно апатия, подавленность. Не сам недуг, а именно эта его особенность приводила к гибели многих путешественников, золотоискателей и бродяг в пустынных северных краях. Они могли бы добыть зверя, птицу или рыбу, разыскать съедобные корни. Но не делали даже попыток покинуть свой лагерь и медленно умирали. От голода. Я знал, что бороться с недугом надо своей волей. И мне удавалось это иногда самому, а чаще с помощью другой, более сильной воли — Леонида Алексеевича.

Цинга схватила не только меня. Плохо в последнее время стал чувствовать себя двадцатилетний богатырь Кулаков. И жилистый, опытный таежный охотник-ангарец Сизых тоже жаловался на головную боль и часто, как я мы, плевался кровью. Зубы у нас всех шатались. Вероятно, цинга подкатывалась и к Леониду Алексеевичу. Однако он и виду не показывал. С рассветом поднимал нас на работу, взваливал на плечи теодолит с треногой и шел как ни в чем не бывало по колышущимся кочкам Большого болота или крутым склонам окружающих его гор, перешагивая длинными ногами через трупы деревьев. Мы вели геодезическую съемку местности.

Я очнулся от забытья, почувствовав удар по плечу. Надо мной стоял Леонид Алексеевич. Высокий, в длинной фланелевой рубахе, отороченной по-эвенкийски разноцветными ленточками, в охотничьих сапогах, с шарфом на голове, завязанным на затылке узлом. Он наклонился и еще раз тронул мое плечо. На его очках блеснули сполохи огня.

— Вставайте, Витторио! Будем ужинать. Потом поговорим. Есть у меня одна идея…

Сумерки уже спустились на землю, и поэтому костер, разведенный Сизых на берегу, показался мне особенно ярким. Сизых подбрасывал в него лиственничные поленья, они сразу вспыхивали жарко и разбрасывали стреляющие искры.

Ужин, увы, был стандартным, как, впрочем, и обед, почти за все время экспедиции — «заваруха», то есть круто замешенная кипятком в ведерке пшеничная мука с соленым маслом, и чай с черными сухарями.

Эта однообразная пища и довела экспедицию до авитаминоза. Там, в нашем основном лагере в болотистой долине меж гор, где, как считал Кулик, был центр падения Тунгусского метеорита, мы работали почти три месяца. В «стране мертвого леса» на многие километры кругом дичи, на что мы рассчитывали, совершенно не было. Лишь однажды мне удалось подстрелить трех глухарят. А за рыбой нужно было идти от базы на Хушму буреломом и болотом почти целый день, и Леонид Алексеевич разрешил такую вылазку лишь один раз. Ягоды же в этом году здесь не уродились.

Мы жевали молодую хвою. Грызли сладковатые, маслянистые луковицы лилий-саранок. Но это не помогало восполнять недостаток нужных организму веществ.

Именно потому начальник экспедиции и принял решение свернуть ее и выйти напрямик пешком (Хушма обмелела, и плыть по ней, как мы это сделали весной, было невозможно) к фактории Ванавара на Подкаменной Тунгуске. А потом, после отдыха, добраться до Кежмы на Ангаре и по ней сплавиться к Енисею, до пароходной пристани на Стрелке.

Есть мне совершенно не хотелось. Я с трудом заставил себя проглотить несколько ложек «заварухи».

— Однако, паря, ты так, не емши, не доступаешь до Виноварки, — сказал мне Сизых.

Леонид Алексеевич вдруг вскочил и быстро пошел к лабазу, приставил лестницу, влез в него и зажег свечу. Скоро он вернулся, похохатывая своим характерным горловым, хрипловатым смешком.

— Забыл, понимаете, товарищи… Там у меня в запасе на черный день лук, какао, баночка варенья. Сейчас пир устроим!

Луковиц было всего две. По половинке на человека. Но и это как-то сразу улучшило самочувствие. Да еще какао с вареньем!

— А теперь полезем, Витторио, в лабаз. Поговорим. Остальным спать!

Кулик встал, потянулся так, что хрустнули суставы, и пошел от костра.

Мы сели, согнувшись, в «избушке на курьих ножках». Леонид Алексеевич, скрестив ноги, устроился около большого, окованного железом по углам сундука, где хранились инструменты и личные его вещи. Крышка сундука плоская. На ней свеча. Я присел на кадочку с маслом, недоумевая, о чем будет беседовать со мной Кулик ночью, когда нужно было бы отдыхать. Ведь завтра снова идти и идти по тайге. Без дорог. Напрямик.

А Кулик молча раскрыл журнал экспедиции, достал баночку чернил и стал писать.

Звенящая тишина была крутом. Лишь изредка позвякивали путы наших коней да поскрипывало перо.

После кружки какао да еще таблетки аспирина голова стала ясной, и спать мне совсем не хотелось. Я смотрел на могучие плечи склонившегося над сундуком человека. Резкие морщины у рта говорили о том, что и он очень, очень устал.

«Зачем же он позвал меня для разговора? — думалось мне. — Ежедневная запись в журнале экспедиции — это, конечно, закон. Ну, а побеседовать он мог бы, отдохнув, завтра, в пути или когда доберемся до Ванавары…»

Однако сомнения в правильности поступка Кулика не вызывали ни малейшей к нему неприязни. Я давно уже восхищался им. Все, все в нем — его жизнь, его настойчивость в достижении задуманного, его убежденность в своих научных догадках и выводах, его доброта и веселость в обращении, наконец, его могучее, выносливое тело, — все, все необычайно импонировало моему юношескому самосознанию. Он мне представлялся недосягаемым образцом настоящего человека-борца.

Всего полгода назад он сам пришел познакомиться со мной в Плотников переулок на Арбате. Пришел после того, как я написал ему в Ленинград, в Академию наук, открытку. Прочитав в «Вечерней Москве» заметку о его первом путешествии за Подкаменную Тунгуску в поисках места падения метеорита 1908 года, я попросил ученого взять меня в свою следующую экспедицию.

И вот… В дверях стоит высокий, очень высокий человек в очках с толстыми стеклами. На нем куртка мехом наружу, меховая шапка, сапоги. Похохатывая, он хлопает меня по спине, по плечу… нет, не панибратски, а явно желая проверить мою «прочность». И весело объявляет появившимся в коридоре родственникам, что хочет забрать в дальние сибирские края сего молодого человека. Потом он мне говорил, что решил взять меня с собой в экспедицию лишь после того, как увидел, что я «не хлюпик какой-нибудь или маменькин сынок».

Но тогда еще никаких реальных возможностей для новой экспедиции не было! Он честно сказал об этом за чаем.

— Академики мне не верят… Только Владимир Иванович Вернадский обещал подумать, как помочь нашему (он так и сказал «нашему») делу. Предстоит борьба. Я нависал в Совнарком. Мы убедим его отпустить средства на экспедицию…

Всю зиму Леонид Алексеевич потратил на борьбу за экспедицию. В конце концов Академия наук разрешила организовать ее. Правда, после того, как Совнарком СССР с помощью управляющего делами товарища Воронова выделил Академии дополнительно немного денег.

Кулик «воевал» в Ленинграде. Мне же он поручил «представительствовать» в Москве, зачислив, как только состоялось решение Академии, в состав экспедиции своим помощником. Я должен был покупать снаряжение, некоторые продукты, организовать их упаковку и т. д. Удалось мне «провернуть» и еще одно дело — договориться с директором киностудии Трайниным о посылке вместе с нами за счет студии кинооператора Николая Струкова.

14 апреля 1928 года мы с Леонидом Алексеевичем погрузили багаж в вагон экспресса Москва — Маньчжурия. Путешествие началось[3].

…Загибается черный фитилек свечи. Она потрескивает, оплывает с одного бока. Леонид Алексеевич отрывается от журнала, обрывает пальцем фитилек и, блеснув в мою сторону очками, снова наклоняется над сундуком и продолжает писать. А в моей памяти снова бегут мысли об этом человеке.

В долгие дни, проведенные в вагоне экспресса, он рассказывал мне о своей жизни.

— …Вы начинаете жить в счастливое время, Витторио. Удивительное время полной перестройки человеческого общества. Наука будет играть в нем огромную, главную роль. В том числе и метеоритика. Поймите — только метеориты безусловно доказывают единство материальной сущности мира, вселенной. Они попадают к нам на Землю из бездны космического пространства и, оказывается, состоят из тех же веществ, что и горные породы нашей планеты. Откуда они прилетают, эти скитальцы космического пространства? Что они собой представляют? Осколки погибших планет солнечной системы? Или достигли Земли через биллионы лет полета в межзвездном пространстве? Как важно найти ответы на все эти вопросы! Важно для астрономии, космогонии, материалистической философии. А в будущем — для тех, кто полетит на Луну, на Марс. Вы слышали о Циолковском? Да?.. Даже читали его повесть «Вне Земли»? Циолковский, конечно, мечтатель. Но, по-моему, он человек реальной мечты. И я преклоняюсь перед его мечтой. Я уверен, что человек будет летать вне Земли. И тогда ему будет особенно необходимо все знать о метеоритах. Ведь они будут для него одной из главных опасностей. Крошечный кусочек вещества, обладающий скоростью двадцать — тридцать километров в секунду, то есть космической скоростью, как иголка, пронижет не только оболочку межпланетного корабля, но и любую броню!

О метеоритах Леонид Алексеевич может говорить бесконечно. Они владеют его душой, умом. Но, рассказывая о своей научной работе, посвященной поискам и изучению «небесных камней», созданию отдела метеоритов в Минералогическом музее Академии наук, он приоткрывал передо мной и другие стороны своей жизни.

— Знаете, Витторио, я ведь не со школьной скамьи стал заниматься наукой. Учительствовал. Участвовал в работе РСДРП. Мне приходилось выполнять разные поручения. Особенно трудно было одно. Дали задание помочь бежать из тюрьмы на Южном Урале одному товарищу. Причем срочно. Приехал в тот город. Мне говорят: «Товарища надо выкрасть!» — «Как это — выкрасть?» — «А вот как…»

Раз в неделю в тюрьме заключенным давали свидание. Выводили их к воротам, которые перегораживались барьером высотой по грудь. В назначенное время со двора тюрьмы охранник приводил заключенного, и можно было с ним разговаривать через барьер, под охраной двух солдат, стоявших с ружьями у ворот со стороны улицы.

«Ты пойдешь на свидание, — сказали мне. — Вот револьвер. Обезвредишь охрану. Один из нас будет тебя страховать. Затем поможешь выбраться за барьер нашему товарищу — и быстро направо, к углу. Там будет ждать извозчик».

Предприятие было явно фантастическим. И все же оно удалось! Я подошел к воротам. Один из солдат крикнул кому-то: «Веди!» — и с полным безразличием оперся на винтовку. Другой, позевывая, подошел к нему: «Дай закурить». Нравы здесь были провинциальные!

Наконец к воротам в сопровождении охранника приблизился заключенный — фотографию его мне показали. Я схватил солдат за шиворот и стукнул головой об голову. Потом выдернул, как морковку, товарища из-за барьера и побежал, волоча его, к парному извозчику, выехавшему из-за угла. Мы уже настегивали лошадей, когда ошарашенный охранник выхватил из кобуры револьвер и выпалил нам вслед. А солдаты так и не успели очухаться.

В общем, все удалось отлично! Мы свернули в тихую улочку, бросили экипаж и разошлись в разные стороны. И я даже не знаю имени того, кого «выдергивал»[4].

…Еще один рассказ Леонида Алексеевича я запомнил — рассказ о поездке на Алтай сразу же после окончания гражданской войны.

— Владимир Иванович Вернадский, дай бог ему здоровья, взял меня на работу в Минералогический музей и сказал: «Вы интересуетесь метеоритами. Собирайте их, где только возможно, систематизируйте, описывайте. Изучайте их химический состав и физическую структуру».

Вскоре я прослышал, что на Алтае, в восточной его части, наблюдалось выпадение «каменного дождя» и что кто-то собрал там несколько метеоритных осколков. Поехал. В теплушке. Поколесил по деревням, все больше пешком, и нашел в одном селе учителя, который подобрал в поле несколько «метеоритиков». Я тоже нашел еще несколько. А тут выпал снег, завернули морозы. Пришлось возвращаться. Местная власть дала мне подводу до станции железной дороги. Ехать нужно было дня четыре. В хорошей одежде это чепуха. А на мне лишь легкое демисезонное пальтецо. В общем, заболел я на второй день воспалением легких. Температура под сорок. Сознание мутится. Возница говорит мне: «Давай, гражданин хороший, я тебя на том вон хуторе оставлю. Помрешь на моих санях — мне неприятности будут». Я — нет: «Вези. Соломки только на хуторе попроси». Он в ответ: «Кержаки не дадут». А у меня денег нет. Впрочем, в то время деньги теряли цену. Миллион стоила коробка спичек. А для обмена я тоже ничего не имел в запасе. Все же на хуторе соломы нам дали. Поехали дальше. Я зарылся в нее, дрожу. Снова сознание теряю. А когда оно проясняется, твержу сам себе одно: надо выдюжить, надо доехать.

И вот видите, Витторио, выдюжил!..

* * *

Леонид Алексеевич, аккуратно вытерев перо, прячет ручку в матерчатый футлярчик, закрывает журнал, потягивается, стукается головой о крышу «лабаза» и, чертыхнувшись, наконец обращается ко мне:

— Я решил остаться здесь. — Он снимает очки, и его небольшие темно-серые глаза неожиданно прямо смотрят на меня.

— То есть… как это?.. — лепечут мои губы.

— А вот так, — звучит его голос, сухо, жестко.

Я никак не могу понять и принять такое. Ведь мы все невероятно устали. Больны. Вести раскопки круглых ям на болоте, которые Кулик считает кратерами, порожденными осколками метеорита, мы до заморозков не сможем. В этих ямах очень высоко стоят грунтовые воды. Мы пробовали откачивать их самодельным насосом — ничего не вышло.

— Я останусь здесь один, — говорит Леонид Алексеевич. — Вы же раскисли, Витторио. Наши рабочие тоже теперь не работники. Вы вернетесь. И…

— Нет! — прерываю я его. Обида охватывает меня. — Нет, тогда и я останусь…

— Вы вернетесь в Ленинград, — не обращая на мои слова внимания, продолжает Кулик, — расскажете академику Вернадскому, что мы сделали. Я дам официальное письмо в Академию с просьбой… нет, требованием ассигновать дополнительные средства. Вы их получите и переведете в Кежму. В местный исполком. Я им тоже напишу, чтобы они прислали сюда людей, продовольствие. Я…

— Леонид Алексеевич, я не уйду, — твердо сказал я. — Или вернусь.

Жесткое выражение на лице Кулика исчезло. Он улыбнулся, хохотнул. Протянул руку, схватил меня за плечо, как клещами, притянул к себе. Крепко обнял.

— Этого я не мог предложить вам, Витторио, — тихо сказал он. — Это могли предложить только вы сами. Итак, решаем… Отправляйтесь и возвращайтесь. От Кежмы лучше плавьтесь на лодке до Стрелки на Енисее. Оттуда — пароходом до Красноярска, далее на «чугунке». В Ленинграде расскажите все Вернадскому.

Он отпустил меня, и я увидел, что на его лице снова появилось жесткое выражение.

— Но вы добивайтесь ассигнований, чтобы можно было нанять в Кежме несколько человек для раскопок после первых морозов и купить минимум четырех лошадей. И продуктов на полгода. В случае чего идите в Совнарком, к Воронову. Буду ждать. Сейчас начало августа. Два месяца должно вам хватить. Буду ждать до… начала октября. А теперь идите ложитесь спать.

Несмотря на усталость и недуг, спать мне совершенно не хотелось.

— Постараюсь выполнить поручение, Леонид Алексеевич, — сказал я. — И обязательно, обязательно вернусь.

* * *

Долго мы еще сидели в «лабазе». Кулик писал письма академику Вернадскому, непременному секретарю Академии наук Ольденбургу, исполкому в Кежме, родным, удостоверение для меня.

А я прикидывал в блокноте примерные расходы по путешествию и его график. Потом снова и снова, глядя на человека, который решился добровольно стать робинзоном «страны мертвого леса», думал о его мужестве, великой одержимости, самоотверженной преданности науке. Нас, его сотрудников, людей крепких и выносливых, все ж сломили трудности экспедиции. Этот неудержимый «марш-бросок» в полтыщи верст на подводах от Тайшета до Кежмы в апреле, когда надо было «обогнать весну», и далее от Ангары до Ванавары на Подкаменной Тунгуске полтораста верст пешком в распутицу по тайге… Потом двухнедельный поход на лодках против бурных полых вод извилистых речек Чамбы и Хушмы. Более двух месяцев работы почти от зари до зари, в жару и ненастье, на сопках, покрытых погибшим, поваленным лесом, и колышущихся болотах, под неумолчный комариный стон…

А ведь он всего только год назад совершил такое же трудное путешествие. Тогда он добрался до Ванавары, как и мы в этот раз, а затем пытался пройти на север от этой фактории, напрямик к району, где, по словам эвенков, на землю спустился бог грома и огня Огды и свалил и спалил лес. Не прошел! И тогда по таежным тропам перебросил продовольствие на речку Чамба в ее верхнем течении и с двумя рабочими-охотниками построил плот и на нем сплавился по этой речке до впадения в нее Хушмы. А затем все же добрался до места, где в тайге произошла огненная катастрофа, до «страны мертвого леса», обошел ее и определил, что в окружении шатровых, конических гор лежит Большое болото и именно отсюда вихрь, порожденный взрывом метеорита, разметал во все стороны вековые леса. Тогда Кулик и решил, что здесь упали осколки «небесного скитальца», что здесь его надо искать. Но искать уже больше Кулик был не в силах, ни он, ни его спутники, да и продукты кончились. И он вернулся в Ленинград, чтобы снарядить новую экспедицию.

…Все же я задремал. Разбудил меня злобный лай Загри. Испуганно храпели лошади.

Я оглянулся на Леонида Алексеевича — он крепко спал. Тогда я высунулся из дверцы «лабаза». Мутный рассвет вставал над сопками. Из домика, где спали рабочие, вышел Алексей Кулаков с ружьем. Свистнул в два пальца. Ощетинившийся Загря подбежал к нему, повилял хвостом и снова с лаем бросился в сторону реки. Там, наверное, бродил мишка-рыболов.

Через час, попив чайку с той же «заварухой», мы двинулись дальше на Ванавару, напрямик через тайгу, по компасу.

Леонид Алексеевич вдруг решил провожать нас. Он был весел и бодр.

— Добегу с вами до фактории, Витторио, — сказал он. — Там попарюсь в баньке. Может быть, луком разживусь. И обратно.

Но мне показалось, что решение дойти с нами до Ванавары и потом вернуться, чтобы продолжать поиски осколков метеорита, родилось у него много раньше.

На второй день тяжкого пути по бурелому, каменистым холмам и болотам в распадках я да и Алексей Кулаков почувствовали, что встать после привала и дальше идти мы не можем. Сизых подошел ко мне, покачал головой.

— Однако, паря, тебе не добежать. Полежи тут с Алексисом аль один. Лексеич в оборот пойдет, тебя найдет, проводника-тунгуса сговорит с собой, он приведет…

Остаться одному? Или с Алексисом? Здесь, у ручья, огибающего одну за другой невысокие сопки-пирамиды, уходящие в зеленую даль, в полусотне километров от жилья? Эти вопросы меня не беспокоили. Мне было абсолютно все безразлично. Сознание туманилось, и хотелось только одного — недвижно лежать. Даже отмахиваться от поздних комаров и слепней сил не было. Да и не чувствовались их укусы.

Кулик шагах в двадцати завьючивал лошадь. Покончив с этим делом, он обернулся к нам и крикнул:

— Подъем! Тронулись!

Алексей Кулаков сделал попытку подняться. Встал, пошатываясь, и снова сел.

— Однако они притомились, — сказал Сизых. — Пусть лежат. А мы…

Он не успел договорить. Непостижимо огромными шагами подбежал Леонид Алексеевич, оттолкнул в сторону Сизых и, возникнув надо мной, огромный, как памятник, заорал:

— Встать! Встать! Куры щипаные! Брандахлысты! Встать немедля — и за мной!

И пошел не оглядываясь, широко шагая, в сторону обрамленного черными пихтами распадка. А мы вскочили как встрепанные. И пошли следом за ним, спотыкаясь сначала и пошатываясь, но с каждым шагом чувствуя себя крепче на ногах. Откуда силы взялись! Но горечь обиды ела глаза.

Примерно через полчаса, поднявшись на гребень очередной волнистой гряды, Кулик остановился, дождался нашего приближения. Он улыбался.

— Здесь я уже был. Прошлый год! — воскликнул он. — Вот мои затесы. — И добавил, обращаясь ко мне, таким тоном, как будто продолжал спокойный разговор: — Обернись, Витторио. С этой точки в последний раз можно увидеть вершины гор, что вокруг Большого болота. И полюбуйтесь на долину речки Макирты. Какая красота эти конические сопки-пирамиды вдоль нее! Кстати, они безымянны. Давайте дадим им названия… Предлагайте.

Нет, невозможно было обидеться серьезно и надолго на этого человека!

А по сути дела лишь много лет спустя, на фронте, я до конца понял великую психологическую силу приказа командира, который по воинскому уставу положено выполнять, а не обсуждать. Тогда же, оглядывая таежные зелено-сизые дали, — долина Макирты не была затронута метеоритным огневым ураганом, и лес здесь зеленел, — я лишь подумал о том, что Леонид Алексеевич решил «провожать» нас до человеческого жилья неспроста, что он, наверное, беспокоился о нас — дойдем ли мы одни, больные, благополучно.

А потом, как-то внезапно, у меня родилось название для невысоких гор вдоль долины:

— Можно назвать эту цепь холмов «Ожерелье Макирты».

Кулик преувеличенно восторженно вскинул руки.

— Прекрасно! Ожерелье Макирты! Звучит даже поэтично. Так и внесем его в синодик данных нами географических названий на белом пятне карты этого края. А теперь в путь!

Очень трудно было идти по бурелому от Хушмы, перешагивая или переваливаясь через лежащие деревья, цепляясь ежеминутно за сухие, мертвые сучья, перебираясь через болота и ручьи в каждом распадке.

В живой тайге, которая началась от долины Макирты, мы шли старыми оленьими тропами. Приходилось нередко прорубаться через переплет ветвей и стволов молодняка, сжимавших и без того узкие тропы.

Много раз, снова и снова, я слабел, и дурнота охватывала меня. Видно, тяжко было и Алексею Кулакову. Однако такого приступа апатии и бессилия, какой пережили мы с ним там, в долине Макирты, уже не повторялось. Наверное, пришло то, что называют «вторым дыханием».

Через двое суток на третьи мы вышли к устью Чамбы, к Подкаменной Тунгуске, и к вечеру добрались до фактории Ванавара…

Теперь тот путь — напрямик от «страны мертвого леса» до первого жилья — вошел в историю многих экспедиций, побывавших там, под названием «тропа Кулика».

Четыре небольших бревенчатых домика, магазин, склад-сарай и банька — вот и вся фактория Госторга Ванавара. Население ее, когда не подкочевывают эвенки, — семь человек. Только после начала крепких заморозков она имеет по вьючной дороге постоянную связь с Кежмой на Ангаре. Тогда оттуда идут караваны с товарами для магазина фактории и обратно с пушниной. Пушнину иногда сплавляют больше тысячи километров вниз по Подкаменной Тунгуске, к Енисею.

В Кежме есть почтовая контора, фельдшерский пункт, школа. Но не было тогда еще ни телеграфа, ни постоянного, регулярного сообщения по реке или посуху с Транссибирской железнодорожной магистралью или Енисеем с его пароходными линиями.

Тихая жизнь фактории нарушена нашим приходом. Заведующий и его сотрудники топят баньку, готовят уху, пекут шаньги, тащат к столу банки с вареньями и соленьями. Закон сибирского гостеприимства — сначала помыть и накормить гостя с дальней дороги, а потом уже посидеть с ним за чайком и всласть наговориться.

Трое суток мы отдыхаем. Но приходит время расставания. Кулаков, Сизых и я заводим коней в большую, лодку, чтобы переправить их на другой берег, грузим нехитрый багаж. Леонид Алексеевич, похохатывая по своему обыкновению, обнимает нас так, что кости трещат.

— В добрый час, Витторио! Поклон всем! Жду в нашей заимке на Большом болоте. В начале октября.

Настроение у него отличное. Ему не придется быть одному два месяца там, в «стране мертвого леса». На фактории оказался пришедший сюда в поисках заработка житель какого-то ангарского селенья Китьян Васильев. Он и согласился сопутствовать Кулику. Щуплый, белобрысый, вялый, этот парень мне не понравился. Но, как говорится, «на безрыбье…». И когда мы с Леонидом Алексеевичем, сговорив Китю, беседовали на прощанье вдвоем и я высказал свои опасения, не будет ли он слабоват, Кулик понимая, что новый рабочий вряд ли станет ему хорошим помощником, сказал:

— Главное — чтобы душа живая была рядом. Будет готовить «заваруху» и носить инструменты — и то ладно. На большее не рассчитывал.

Не рассчитывал? Услышав это, я понял, что Леонид Алексеевич, решив проводить нас до Ванавары, задумал убить двух зайцев: нам помочь в пути и найти себе на фактории Пятницу для робинзонады. Но так или иначе и у меня отлегло от сердца. Все же этот замечательный человек будет не один.

Отплываем к тому берегу, чтобы встать на тропу в Кежму.

Пес Загря волнуется в последнюю минуту не меньше нас. Он никак не может понять: почему его не пустили в лодку, почему один из тех, с кем он был в тайге много дней, остается на берегу? Загря носится у кромки воды, повизгивает, хочет плыть за лодкой. Леонид Алексеевич подзывает его и берет за ухо. И долго стоит так, до тех пор, пока мы не высаживаемся и, помахав шапками, не уходим в темный лес…

* * *

Снег. Снег. Снег. Горы по долине Хушмы — белые горбы. Серое, унылое небо. Щетинится черными стволами почти без сучьев небольшая роща сухих деревьев. Наконец домик нашей базы на реке.

Леонид Алексеевич дает команду расположиться здесь на ночь.

— А вас, Витторио, попрошу, как бывало, в «лабаз». Побеседуем.

В «избушке на курьих ножках» нам теперь тесновато в наших зимних одеждах. Но раздеться, конечно, нельзя. Мороз забирает уже крепко, по-зимнему. Градусов под двадцать.

Снова горит свеча на большом сундуке. Кулик облокотился на него устало. Он похудел. В отросшей бороде сильно пробивается седина.

— Рассказывайте, Витторио, обо всем по порядку и поподробнее. Как добрались до Ленинграда, как все дальше шло. С вашим прибытием в сутолоке этих дней ведь толком и поговорить не удалось.

И я начинаю рассказывать:

— …До Кежмы дошли без особых приключений. Лето было сухое, переправы через болота и речки не очень мучали. В Кежме плавиться до устья, до поселка Стрелка на Енисее, сговорил нашего Константина Сизых. Он купил шитик, взял с собой младшего сына. Мы благополучно прошли все двадцать порогов и шивер. Пожалуй, самым неприятным оказался первый — Аплинский. Чуть было шитик не зарылся носом в волны — «толкунцы» — после спуска с главного перепада порога.

На пристани Стрелка сел на пароход до Красноярска, там — на московский скорый. Очень косились на меня пассажиры. Выцветшая тунгусская рубаха, латаные-перелатаные брюки, порыжевшие сапоги и… бородища! В Ленинграде мать не признала, когда открыла дверь! Ваши домашние тоже не узнали. Из письма вы знаете — у них все благополучно.

В Академии наук пошел сразу к Вернадскому. Передал бумаги…

Тут Леонид Алексеевич прервал меня:

— Об этом поподробнее. В деталях. Как вошли. Как Владимир Иванович реагировал…

…В Ленинграде был обычный серенький, сентябрьский денек. Ветер дул вдоль Невы, с залива, и она рябилась крупной волной. Все было пропитано сыростью. В передней здания Минералогического музея я спросил у служителя, где мне найти академика Вернадского. Он показал пальцем вверх: «Там скажут…»

Я остановился перед массивной, высокой дверью из коридора, во всю длину которого стояли шкафы темного дерева с образцами горных пород и минералов на полках. Постучал и вошел в мрачноватый кабинет. Темные шкафы по стенам, высокие окна с тяжелыми драпри, стол с книгами и лампой под большим абажуром. Незнакомые портреты. Хорошо одетый старик с небольшой седой бородкой и усами, в очках сидел в кресле у окна и что-то разглядывал через квадратную лупу.

Он обернулся. Я представился и протянул конверт с письмами Кулика.

— Вернадский, — тихим голосом сказал академик, неторопливо положил на подоконник лупу и какой-то кристалл, взял конверт и предложил сесть напротив на стул.

Мне он показался очень утомленным и чем-то недовольным.

Несколько минут Вернадский читал письма, затем откинулся на спинку кресла и так же тихо сказал:

— Упорный человек. Но зачем уважаемый Леонид Алексеевич так все усложняет? Остаться одному там! А если мы не найдем денег, чтобы послать туда вас?

— Тогда я поеду сам!

Очки Вернадского блеснули, он поднял голову и впервые внимательно поглядел на меня.

— Да, поеду. Я обещал вернуться в начале октября.

— Вы говорите бессмыслицу, милостивый государь. Сущую бессмыслицу! Чем вы можете помочь в одиночку?

Да мне и самому было ясно, что нет у меня никаких возможностей собрать денег на железнодорожный билет до Тайшета и лошадей, чтобы добраться до Кежмы и Ванавары.

Вернадский меж тем пожевал губами и продолжал, как бы размышляя вслух:

— Леонид Алексеевич пишет, что он убежден: круглые ямы в торфяниках в долине и на Большом болоте — это кратеры, образованные осколками метеорита. Он хочет произвести магнитометрические замеры. Впрочем, последние могут ничего не дать, если метеорит был каменным, как многие. Следовательно, нужно производить раскопки, когда почва замерзнет. Это очень трудоемкая работа. Надо много рабочих, шанцевый инструмент. Вероятно, несмотря на мерзлоту, там есть обильные подпочвенные воды. Следовательно, нужны моторы и насосы…

— Владимир Иванович, — прервал я академика, — мы сделали насос сами. Трубу из березовой коры и…

— И ваш насос мог поднять воду аршина на два? И не помог осушить раскоп? Так ведь?

— Так.

— Ну вот, видите. Кустарными средствами здесь не обойдешься.

— Мы будем вымораживать грунт!

Вернадский вздохнул, точно хотел сказать? «Что с вами поделаешь!» Потом встал и протянул мне руку.

— До свидания. Я переговорю с непременным секретарем Академии Ольденбургом и академиком Ферсманом. Попробую убедить их выделить дополнительно денег. Но не много. На месяц работы примерно. Только на то, чтобы Леонид Алексеевич провел раскопки одного, максимум двух «кратеров» и смог вывезти собранные вами образцы горных пород, снаряжение. Прошу вас, милостивый государь, позвонить мне через три дня.

Ни через три дня, ни через неделю академик Вернадский не мог ответить мне определенно, будут ассигнованы дополнительные средства на экспедицию Кулика или не будут. Меня охватило отчаяние. Уже середина сентября. На дорогу в «страну мертвого леса» нужно самое малое три недели. Что же делать? Как быть?

Я снова поехал в Минералогический музей, но академика Вернадского не застал. Пошел в президиум Академии, решив попытаться увидеть непременного секретаря. Его тоже не застал.

В приемной, услышав мой разговор с секретаршей, ко мне подошел молодой человек и сказал, что он сотрудник «Вечерней Красной газеты». Я рассказал ему историю нашего путешествия в поисках Тунгусского метеорита. И на следующий день в ленинградской «Вечерке» появилась статейка, под хлестким заголовком «Один в тайге»…

С этого момента все «закрутилось».

Академик Вернадский сам вызвал меня, вежливо поругал «за обращение к прессе» и сообщил, что Академия дает мне командировку и немного денег. Только на то, чтобы добраться до Кулика и вывезти его самого, собранные материалы и снаряжение.

— Вопрос о дальнейшей работе Леонида Алексеевича по разведке падения метеорита 1908 года Академия наук решит потом, заслушав его отчет, — сказал в заключение Вернадский. — Передайте ему привет и пожелания благополучного возвращения.

…Леонид Алексеевич выслушал мой подробный рассказ не прерывая. Но сжатые, сухие губы говорили о том, что он напряжен, взволнован, возмущен.

— Так, — наконец сказал он. — Так. Значит, трудно пришлось вам, Витторио. Значит, опять пытались дать нам подножку! Если бы не Владимир Иванович!.. Ну, а почему ваше путешествие объявили «спасательной экспедицией»? Иннокентий Михайлович Суслов мне говорил, что его мобилизовали, что шум поднялся на весь свет. Даже корреспонденты сюда пожаловали…

— Я же вам говорю, все «закрутилось» после статьи в ленинградской «Вечерке». Во многих газетах написали о нашей экспедиции, о том, что вы остались в тайге. Когда я приехал в Новосибирск, там в крайисполкоме была создана даже особая комиссия для организации экспедиции сюда. Беспокоились о вашей судьбе.

Иннокентию Михайловичу Суслову — он много путешествовал по Якутии и в краю эвенков — поручили организовать все от имени исполкома. К нему прикомандировали сотрудника красноярского Госторга Вологжина, чтобы он помог через отделение Госторга в Кежме снарядить вьючный обоз. В Новосибирске же к Суслову присоединились корреспонденты Смирнов-Сибирский и Дима Попель. Все они должны были доехать поездом до Тайшета и затем нашим путем на лошадях добраться до Ангары и водой до Кежмы. А мне предложили лететь туда же гидросамолетом из Иркутска вдоль Ангары и в Кежме подготовить отправку всей группы дальше. Если бы Суслов с товарищами застрял в пути, мне предоставлялось право идти к вам, их не дожидаясь. Но в Иркутске «Доброфлот» мог дать гидросамолет только до Братска. Дальше у них не были разведаны плесы для посадок и не было баз с горючим. Все же я полетел. Опытный летчик Демченко провез меня дальше Братска, до села Дубинино. Уговорили его. Приказали ему долететь лишь до Братска. Отсюда пришлось плавиться на лодках. На участках, где не было порогов, плыли ночами. А пороги там, знаете, страшноватые. Особенно Дубининский, Ершовский. Да еще Сосун есть недалеко от устья Илима.

В Кежму я добрался на пятый день. Через два дня пришел на лодке от поселка Дворец Иннокентий Михайлович с товарищами. Ну, а потом вьючным обозом мы шли до Ванавары и сюда…

…Уж свеча наполовину сгорела, когда я закончил рассказ о «спасательной экспедиции».

Снова не прерывая слушал Леонид Алексеевич. Потом протянул руку и, как в ту памятную августовскую ночь, привлек меня к себе, обнял крепко.

— Спасибо, дорогой Витторио. Однако плохо, что шум этот поднялся… «Спасать» меня было не надо. Но нет худа без добра! Теперь, может быть, нам легче будет бороться за наше дело. Готовить на будущий год новую экспедицию. Здесь нужно глубже вести раскопки. Нужно бурение на Большом болоте. Вы знаете, я прихожу к убеждению, что основная масса нашего метеорита врезалась именно в Большое болото. Вы обратили внимание, что поверхность его покрыта, как волнами, складками? Дугообразными. Это, очевидно, следствие внедрения в него крупных осколков, возмутивших поверхность молодых торфяников зыбуна. И мы найдем эти осколки, дорогой Витторио! И это будет большой победой метеоритики, нашей новой науки.

Я слушал исполненные веры в правоту своих идей слова Леонида Алексеевича, и мне было… тяжко! С некоторых пор в моей душе сидела заноза. Собственно, не с некоторых пор, а точно с первого октября, немного более месяца назад. В тот день я влез в кабину старенького самолета «Юнкерс-13» на поплавках. Александр Степанович Демченко покрутил ручное магнето, какими в то время заводили мотор, и, дав прогреться двигателю, повел машину на взлет по широкому плесу Ангары. Внизу открылась панорама Иркутска, затем раскинулась до края неба необъятная тайга. Она была похожа на черно-зеленый ковер, украшенный затейливой вязью ярко-желтого рисунка. Лиственницы уже окрасились в цвет осени.

В девственной тайге нет открытых, безлесных пространств. «Поляны» там — это либо «гольцы», вершины высоких сопок, либо пожарища, или болота. Уже в районе Братска, когда сверкающая лента Ангары у горизонта вспенилась бурунами знаменитого Падуна, крупнейшего порога на этой реке, слева, в распадке, между грядами покрытых чащобой холмов, я увидел обширное продолговато-овальное болото. Поверхность его была буро-рыжая и волнистая — совсем как Большое болото в «стране мертвого леса». А в одной его части совершенно четко проступали округлые пятнышки, очень похожие на «кратеры» от падения осколков метеорита.

Поспешность выводов, как известно, характерная черта молодости, недостаточности знаний…

«Здесь тоже упал метеорит, — подумал я сначала. Затем мысль моя повернулась, как говорят, на все сто восемьдесят градусов: — Нет… Наверное, Кулик ошибается. Наверное, он принял обычные для таежных болот ямы, выжженные в торфе подсохшего болота вокруг пней, за кратеры — воронки от падения осколков метеорита. А лесовал вокруг — следствие вихря, торнадо, повергнувшего уже мертвые, обожженные большим таежным пожаром деревья. Ведь таких пожарищ немало в тайге. Стало быть, — пришел я к выводу, — Тунгусский метеорит надо искать не в том месте, где его ищем мы. Он, может быть, пролетел дальше. И где-нибудь лежит себе в бескрайних и безлюдных просторах на севере, у Хатанги».

Этот вывод и был той «занозой»… А тут еще новые «доводы» в пользу еретической моей мысли.

Добравшись до заимки у Большого болота, все мы, участники «спасательной экспедиции», и в том числе корреспонденты, почти две недели с утра дотемна рыли по указаниям Леонида Алексеевича траншеи и шурфы в «кратерах» и… ничего не обнаружили. Ни малейших остатков метеорита не было найдено и на каменистых склонах гор вокруг, где мы их высматривали. А там ведь они не могли «зарыться» в породу! Ничего не дали и магнитометрические наблюдения. В одной из больших воронок, «кратере Суслова», Иннокентий Михайлович пролежал немало часов, опустив голову над котелком магнитометра. Ничего не сказала ему магнитная стрела прибора…

И я выдернул занозу.

— Леонид Алексеевич, — сказал я тихо, — Леонид Алексеевич… А может быть, метеорит упал не тут, а пролетел дальше? Я видел с самолета болота…

Продолжать мне не пришлось. Кулик резко отодвинул, вернее — оттолкнул меня. Отклоняясь к противоположной стенке лабаза, я задел рукой за свечу, она упала и погасла. И в полной темноте я услышал чужой, жесткий голос:

— Предатель… Как я мог вам верить, старый дурак! Я должен был предвидеть, что академики вас убедят… не верить мне! Уходите…

Сраженный несправедливым обвинением в предательстве, я не нашел никаких слов в ответ. Да и, наверное, Кулик их не услышал бы…

Поутру мы выступили из лагеря на Хушме и, несмотря на сильные морозы, в четыре дня дошли до Ванавары, а после отдыха на фактории еще через четыре дня добрались до Кежмы.

Здесь пришлось пробыть дней десять, дожидаться, пока станет Ангара, чтобы уже по льду ехать на подводах до Дворца и потом до Тайшета. Весь этот путь для меня, да и пребывание в Кежме были мрачными. Леонид Алексеевич расхворался. Целые дни лежал и почти ни с кем не разговаривал. Болел также Иннокентий Михайлович — он сильно обморозил лицо и руки на последних переходах. От Кежмы ехали в санях.

Однажды на ночевке в селе Неванка, где мы остановились в доме родителей Алексея Кулакова, я попробовал объясниться с Леонидом Алексеевичем. Из разговора ничего не вышло. Кулик сослался на головную боль и отказался беседовать. В Тайшете, в ожидании поезда, я решил поведать о тяжелом разговоре с ним на базе Хушмо Суслову. Мы уединились за столиком в углу буфета. Выслушав мою исповедь, Иннокентий Михайлович как-то грустно поглядел на меня, вздохнул, похлопал по плечу и сказал:

— Дело ваше дрянь. Думаю, однако, паря, не скоро у вас с Куликом наладятся отношения. Ему трудно. А человек он бескомпромиссный. Да или нет. Противник его дела — его личный враг.

— Но ведь я высказал только предположения…

— Вы засомневались, — прервал меня Суслов, — для Леонида Алексеевича этого достаточно! Слишком много, однако, ему пришлось воевать с сомневающимися. Наверно, это и ожесточило. Так, например, считает он, и нельзя его переубедить, что один известный академик его самый главный недруг. А ведь тот высказал всего лишь тоже предположения. Да к тому же — и, наверное, то главное — натура у Кулика такая, характер такой. Да или нет…

…Вот так и получилось — одна заноза была выдернута, и сразу же засела во мне другая, поглубже, покрепче, поострее. Очень было горько. Особенно потому, что не чувствовал я себя по-настоящему виновным.

Новая заноза сидела очень долго — более десяти лет!

Нет, Леонид Алексеевич не «раззнакомился» со мной. По-прежнему, приезжая в Москву, он всегда заходил к моим родственникам «попить чайку» и, когда встречал меня, был любезен. Но и только. Былым, почти отеческим отношением и не пахло. А по своим «метеоритным делам» он заговорил со мной лишь однажды — вскоре после возвращения из Сибири. Он всего-то попросил меня написать свои соображения для отчета об экспедиции о возможности посадки гидросамолетов на Подкаменной Тунгуске, в районе Ванавары.

Дело в том, что «прикинуть на местности» такую возможность мне поручили еще весной в Инспекции Гражданского Воздушного Флота. Ведь у меня уже было некоторое знакомство с авиацией. За год до того я участвовал в авиационной экспедиции в Казахстане и вообще очень интересовался авиацией.

Я набросал кроки плесов Подкаменной Тунгуски и написал короткую к ним экспликацию с выводом, что на некоторых плесах там можно устроить гидроаэродром для самолетов типа «Юнкерс-13». Эту справку я послал ему почтой.

Леонид Алексеевич, вернувшись, сразу же начал готовить новую экспедицию в «страну мертвого леса» и намеревался добиться получения самолета для аэрофотосъемки района Большого болота.

Новую экспедицию ему удалось организовать через год, — правда, без авиации. Конечно, участвовать в ней меня он не пригласил. С ним поехал молодой ученый, впоследствии ставший известным исследователем в области метеоритики, — Евгений Кринов.

Новое путешествие Кулика, несмотря на то что в «кратерах» пробили глубокие шурфы и производилось бурение, не увенчалось находкой осколков метеорита… В середине тридцатых годов еще дважды Кулик совершил походы на Хушму и тоже ничего не нашел.

С годами в конце концов отношение ко мне у него переменилось. Что послужило поводом, не знаю. Но как-то уже в сороковом году Леонид Алексеевич позвонил мне и сказал, что, если я не возражаю, он придет на «чашку чая». Когда я открыл дверь, он, похохатывая, полуобнял меня. И обратился он ко мне по-прежнему, интимно произнося мое имя на итальянский манер:

— Витторио! Здравствуйте. Читал вашу книжку для ребят «Завоеватели высот». Рассказывайте, как живете, как трудитесь?

Борода и усы Леонида Алексеевича совсем поседели, резче обозначились морщины у рта. И вокруг глаз тоже были бороздки, и очки не могли их закрыть. Он казался безмерно усталым и в то же время как-то излишне возбужденным, нервным. Однако руки его, обнявшие меня, были по-прежнему железными и голос бодрым.

Чай Леонид Алексеевич всегда пил вприкуску и с явным удовольствием, если не сказать — с наслаждением. Особенно если чай был крепким!

Мы говорили долго. Впрочем, если быть точным, говорил главным образом мой дорогой гость. Он рассказывал о том, что теперь в Минералогическом музее создан большой отдел метеоритов и в нем собраны сотни «небесных скитальцев», что помогало создавать этот музей множество самых разных людей, присылавших сообщения о падении метеоритов, а иногда и найденные их осколки.

— Теперь уже никто не сомневался в нужности для науки нашего дела, — говорил ученый. — Теперь все поняли, что изучение вещества из космического пространства играет большую роль в дальнейшем развитии астрономии и космогонии. И мы идем в этом деле впереди всех стран.

Сначала он ничего не рассказывал о своих последних экспедициях в «страну мертвого леса». Все же потом заговорил о «тунгусском диве», поискам которого отдал почти два десятилетия.

Раскопки, бурение, магнитометрические измерения, внимательнейшее «прочесывание» склонов сопок — все было сделано. И — ни одного осколка!

Однако уверенность в том, что именно там, где он искал, и есть конечный пункт траектории полета гигантского метеорита, встретившегося с Землей, его не покинула. Теперь Кулик выдвигал гипотезу: метеорит не распался над землей на осколки, которые вонзились в землю, а рассеялся на мельчайшие частицы при взрыве.

— От нашего (он опять говорил «нашего»!) метеорита обязательно что-нибудь осталось. Основная масса его, наверное, превратилась в пыль. Но эти мельчайшие частицы его вещества все же там должны быть! И я их добуду. Обязательно, Витторио, обязательно!

Потом Кулик стал допытываться у меня, насколько надежны новые летательные аппараты-автожиры (теперь они называются вертолетами) инженеров Камова и Миля.

Я обещал познакомить Леонида Алексеевича с изобретателями этих замечательных машин. На автожире можно было бы из Кежмы прямо долететь до нашей заимки у края Большого болота, под сопкой имени Стойковича, и там высадиться. Неугомонный ученый, очевидно, вынашивал такую мысль.

…Захлопнулась дверь за Леонидом Алексеевичем. Мне было грустно. Может быть, потому, что десять лет разрыва с ним — это моя личная большая потеря? Теперь уже, в пору зрелости, немало повидав разных людей, и среди них тоже по-своему замечательных, я совсем по-иному понимал тех, кого называют одержимыми в науке, да и в любом другом творческом деле и на производстве. На основе жизненных фактов теперь я знал, что такие люди почти всегда трудны для окружающих, и, пожалуй, особенно для своих коллег и сотрудников. Они часто нетерпимы к инакомыслящим и выглядят поэтому со стороны даже какими-то ограниченными или консервативными.

Но они ведь такие потому, что увлечены! Слишком любят свое сделанное и обычно намного больше знают в своем деле, чем тот, кто высказывает сомнение в их заключениях, выводах, идеях.

Думается мне, к нетерпимым нельзя проявлять нетерпимость. Оставим за ними человеческое право быть принципиальными, бескомпромиссными и будем уважать это.

Что же, значит, таких людей нельзя или не надо критиковать, спорить с ними? Надо, конечно. Но на уровне их знаний. И, пожалуй, не столько и тем более не только критиковать, а доказывать свое видение проблемы, свое ее решение. Будь то теоретическая гипотеза или техническая конструкция.

* * *

Больше Леонида Алексеевича я не видел.

В конце июля сорок первого он вступил в народное ополчение, в Московскую дивизию Ленинского района. Она вскоре ушла на фронт.

По пути к огневым рубежам, в районе Спас-Деменска, штаб дивизии получил письмо из Академии наук с просьбой на основании такого-то предписания Наркомата обороны вернуть в Москву бойца Л. А. Кулика. Советская власть не хотела даже тогда рисковать своими учеными.

Леонид Алексеевич отказался покинуть часть. «Я советский гражданин. И никто не может лишить меня права защищать свою родину», — заявил он в штабе.

Когда мне рассказали об этом, я подумал: что ж, такие люди остаются верны себе — да или нет.

…Немецко-фашистские самолеты бомбили передний край и ближние тылы нашей обороны в районе Мясного Бора на Волхове с рассвета и дотемна. А ночь наступала поздно. Кончался май сорок второго. Уже много дней 59-я армия, где я служил, вела бои, сдерживая врага, стремившегося закрыть коридор в лесах и болотах, через который выходили из окружения остатки Второй ударной армии, преданной ее командиром Власовым. В эти тяжкие для всех нас дни меня постигло еще и личное горе. Из Москвы, из Союза писателей, мне переслали письмо от брата, из осажденного Ленинграда. Он сообщал, что вслед за отцом, зимой, умер после ранения наш младший брат. В конверте было и второе письмо — треугольник, сложенный из листка школьной тетради. В нем всего несколько карандашных, плохо разборчивых строк. Писал Леонид Алексеевич:

«Витторио! Если мое послание дойдет до вас, сообщите свой номер полевой почты. Уверен, что вы где-нибудь летаете и бомбите фрицев. Может быть, и поблизости? Желаю полного успеха. Моя болотная полевая почта… Обнимаю. До Победы!»

…До Дня Победы Леонид Алексеевич не дожил. В бою в районе деревни Митяево на Северо-Западном фронте он был ранен в ногу. Его часть попала в окружение. Товарищи пытались вынести ученого. Он настаивал: «Оставьте меня в укромном месте, в какой-нибудь лесной сторожке. Иначе сами не выберетесь». И настоял.

Прочесывая оставленный нашими войсками район, фашисты обнаружили раненого ученого. Сначала его поместили в лагерь-лазарет в местечке Всходы, потом около Спас-Деменска. Там наших воинов почти не лечили, кормили впроголодь. Сила воли все же подняла Леонида Алексеевича на ноги. Он связался с партизанами, стал готовить побег группы своих товарищей по лагерю. Но, видимо, был в лагере предатель. Ученого потащили на допрос, избили и бросили в холодный подвал. И здесь 14 апреля 1942 года оборвалась жизнь этого человека.

Много уже лет прошло с тех пор. Дело Леонида Алексеевича Кулика продолжали его сотрудники. Они снова и снова путешествовали в далекую «страну мертвого леса».

Известный астроном, академик Фесенков выдвинул новую теорию феномена Тунгусского метеорита. По этой теории над тайгой за Подкаменной Тунгуской 30 июня 1908 года приблизилось к земле ядро небольшой кометы, которое взорвалось от динамического удара в плотных слоях атмосферы и распылилось в воздухе. Эта теория сейчас признана большинством ученых.

Недавно академик Г. И. Петров подтвердил ее и показал, что ядро кометы должно было состоять из льда и снега…

Однако есть и не согласные с ней.

Феномен Тунгусского метеорита привлек внимание молодых научных работников и студентов в Томске и Уфе, Свердловске и Ленинграде. Благодаря современным средствам сообщения, и прежде всего авиации, район падения метеорита стал доступнее. Десятки экспедиций, нередко самодеятельных, побывали там в пятидесятых и шестидесятых годах. Они конечно же искали осколки, как и мы когда-то, или вообще крупицы вещества «небесного скитальца», будь то метеорит или комета. Они исследовали весь район Большого болота и сопки вокруг. И тоже ничего не нашли…

Одна из групп молодых ученых из Уфы, обнаружив в годовых кольцах на срезах стволов немногих оставшихся в живых деревьев повышенную радиоактивность, относящуюся по времени к 1908 году, выдвинула гипотезу об атомном взрыве как причине, породившей «страну мертвого леса». Интересно, что на много лет раньше писатель Александр Казанцев в научно-фантастическом рассказе «Гость из космоса» высказал предположение, что этот взрыв произошел в результате аварии… инопланетного космического корабля!

Многие иностранные ученые также пытались найти объяснения катастрофы в таежном сибирском краю.

Есть гипотеза, утверждающая, что взрыв, равный по мощности действия 20-мегатонной атомной бомбы, породил кусочек антивещества, проникшего в атмосферу Земли и здесь аннигилировавшего.

Есть и еще более фантастическая, но подкрепленная математическими расчетами гипотеза техасских ученых Альберта Джексона и Майкла Рейна. Гипотеза эта утверждает: за Хушмой в земной шар врезалось космическое тело — «черная дыра». Оно — концентрат вещества немыслимой плотности (миллион миллиардов тонн в одном «кубике»!) — пронизало нашу планету, как игла, а сопутствующие явления — плазменный огненный шнур, наблюдавшийся в небе, и ударная волна воздуха — были причиной пожара и вихря, опалившего и свалившего тайгу.

Впрочем, уже в середине семидесятых, через полвека после первых путешествий в «страну мертвого леса», очередные научные экспедиции обнаружили там в почве микроскопические пылинки, которые по всей видимости имеют внеземное происхождение. Это открытие подкрепляет теорию распыления космического тела при взрыве. И все же… Еще спорят ученые, каким оно было. Ядром кометы? Гигантским метеоритом? Откуда примчалось?

Итак, не будет слишком дерзким считать, что тайна Тунгусского метеорита остается еще не до конца рассказанной тайной.

Высокий лиственный лес шумит теперь на сопках вокруг Большого болота и в долине Хушмы. Теперь это уже не «страна мертвого леса». Но стоят там до сих пор потемневшие от времени и дождей маленькие избушки и «лабазы», построенные руками Леонида Алексеевича Кулика и его спутников, волей, мужеством, стремлением к познанию природы этого нашего современника, человека трудного и замечательного.

Я любил его.