«УСАТЫЙ» ПОЛК

Один из полков Н-ской дивизии в течение нескольких дней успешно отражал попытки немцев прорвать линию нашей обороны на плацдарме севернее Спасской Полисти, а потом провел удачную разведку боем. Такие «местного значения» военные действия не отражались в сводках Совинформбюро. Однако часто бывали они кровопролитны. Полк же этот под командованием полковника Кузнецова понес на удивление незначительные потери. В чем тут дело? Этот вопрос заинтересовал не только оперативный отдел штарма, но и политотдел, и редакцию нашей армейской газеты «На разгром врага».

— Поезжайте к Кузнецову, поговорите с ним, с офицерами и солдатами — потом расскажете, как они воевали, напишете в газету об опыте политико-воспитательной работы, — сказали мне в политотделе.

«Поезжайте» — значило: надо подсесть в попутную машину и проехать всего-то три-четыре километра от леска, где мы жили в землянках, до Селищ, а далее добираться пешком. Погода была хорошая, раннеосенний свежий денек. На полях серебро паутины. Березы и липы в золотом убранстве. Я пошел от нашего «поселка» пешком. Без тревог миновал переправу и по той же примерно дорожке, где мы проходили с Чемко летом, через луга, направился к расположению тылов дивизии. Накануне нам сообщили, что полк Кузнецова вывели на отдых в «тыл» и он дислоцируется километрах в четырех от передовой.

Без труда я добрел до него. Полк занял длинный овраг, заросший кустарником. За ним начинался лес — до самой передовой. Сразу бросилась в глаза отличная маскировка. Лишь по легким дымкам при подходе к оврагу можно было предположить, что он «заселен». Батальоны успели закопаться — вырыли землянки на обратном склоне оврага и хорошо прикрыли их ветками и травой. Там, где дорога скатывалась вниз, меня остановил дозор и проверил документы. Старший в дозоре, сержант, пожилой солдат, и совсем еще молодой его напарник, оба были усатыми. И далее, проходя по расположению полка, я обратил внимание на то, что почти все встречавшиеся офицеры и солдаты носили усы. У некоторых они были великолепными, ухоженными, у других только отрастали.

Полковник Кузнецов, плотный крепыш лет за пятьдесят, тоже обладал этим мужским украшением! Встретил он меня радушно и сразу потянул в землянку-блиндаж из двух крошечных комнаток. Передняя была меблирована столиком и тремя стульями, во второй за занавеской стоял топчан.

— Чаю, быстро! — приказал Кузнецов связному и предложил располагаться как дома.

Я стал расспрашивать его об интересующих меня вещах. Он отвечал охотно, называл отличившихся в бою солдат и офицеров, давал им короткие и яркие характеристики.

— Пулеметчик, сержант Трифонов. Второй взвод второй роты третьего батальона. Парень настырный. Взял своим упорством. Совсем не знал «максима». Овладел за неделю. Отлично овладел и показал себя, когда фрицы полезли. Они подползли, несмотря на потери, на несколько метров. Он продолжал бить по ним. Не доползли.

За беседой мы незаметно выпили целый чайник, и я уже собирался попросить его разрешения пройти по батальонам и встретиться с людьми, о которых он рассказывал, как вдруг послышался слитный топот шагающих в ногу солдат и грянула старая-престарая походная песня: «Канареечка жалобно поет!..» Пел ее проходящий по дну оврага взвод, пел слаженно, лихо, с присвистыванием.

Кузнецов широко улыбнулся и, не скрывая гордости, сказал, что в его полку во всех подразделениях разучивают старые солдатские песни.

— Новых-то маловато, — добавил он. — А русские самобытные, походные превосходно ложатся на ногу. Ритмика у них, понимаете, выработана чуть ли не веками!

И только прошел взвод, как послышался конский топот, затих у входа в землянку, и вбежавший солдат доложил, что прибыло большое начальство.

Кузнецов вышел встретить. Через минуту он вернулся, пропуская вперед члена Военного совета генерал-майора Лебедева. Лебедев был чем-то недоволен, и это недовольство выразилось в первых же сказанных им словах.

— Устроились, полковник, неплохо! Точно зимовать здесь собрались. Стульчики, занавесочки… — оглядывая землянку, произнес он своим суховатым голосом, характерно отчетливо выговаривая каждое слово.

— Я и на передовой так устраиваюсь, — не смущаясь ответил Кузнецов, — и все командиры у меня так…

Лебедев протянул мне руку.

— Доброе здоровье, капитан, — И, увидев, что я шагнул к выходу, добавил: — Вы можете остаться. Прошу садиться. — И сам опустился на стул. — Что это у тебя, полковник, весь полк усатым стал? — продолжал он, обращаясь к Кузнецову. — Усатый полк! Моду новую ввести хочешь в Советской Армии? И еще — песни у тебя поют дореволюционные. «Канареечку», видите ли. И другие, видимо… «Наши жены — ружья заряжены..»? Верно?

— Верно. И другие, Петр Семенович, — улыбнувшись, ответил Кузнецов. — Не могу согласиться, что это плохо! Солдат должен быть бравым!

Лебедев побарабанил пальцами по столу и тоже улыбнулся.

— А пожалуй, ты прав, полковник. Бравым должен быть солдат! Только бравость эта у нас в армии не самоцель. Верно?

Ординарец снова принес чайник, и Кузнецов налил генералу в стакан крепкого, как деготь, чаю и придвинул блюдечко с наколотым рафинадом. Лебедев отхлебнул глоток, захрустел сахаром, что-то обдумывая. Кузнецов тоже стал молча пить чай.

…В тот день, когда мы с Чемко попали под артналет на переправе, он коротко рассказал мне биографию Лебедева. Я уже упоминал: Виктор «знал все» на нашем участке фронта! Член Военного совета начинал свой армейский путь еще в гражданскую войну — простым красноармейцем, конником. С тех пор стал профессиональным военным, политработником. В тридцатые годы учился в Военно-политической академии. Еще до Отечественной снова понюхал пороху — комиссаром дивизии воевал на Халхин-Голе.

Теперь ему было уже около пятидесяти. Но выглядел он моложе. Невысокого роста, ладный, всегда чисто выбритый, подтянутый, на первый взгляд Лебедев производил впечатление замкнутого, сухого человека. Это впечатление укреплялось, когда он разговаривал по делам службы, отрывисто требовал от командира любого ранга ясных, коротких ответов на свои вопросы, поглядывая на собеседника острым взглядом.

«Недобрый человек он, «службист», — решил и я, после того как несколько раз стал свидетелем таких разговоров. В то же время что-то тянуло меня к нему, особенно когда пришлось убедиться в его храбрости тогда, на переправе.

— Вот почему я посетил тебя, полковник, — наконец заговорил Лебедев. — Ты отличный командир. Предлагали дивизию — отказался. Верно?

— Мне и в полку хорошо, — пробормотал Кузнецов.

— Я знаю, человек ты упрямый, но, повторю, воюешь хорошо. Благодарю от имени Военного совета армии.

Кузнецов порывисто встал, даже стукнулся головой о бревенчатый потолок землянки.

— Прошу сидеть… Разговор будет не об успехах, а о недостатках. Пусть и капитан послушает. Личных — полковника Кузнецова. Потому что чем выше командир, тем его личные недостатки больше сказываются на службе. Верно?

Кузнецов насупился, но кивнул в знак согласия.

— Мы знаем, — продолжал Лебедев, — что практика боевых действий полка показывает, повторю: полковник Кузнецов командир отличный. Умеет ставить боевые задачи и готовить к их решению личный состав, офицеров и солдат. Солдат в особенности. Боевая выучка у тебя поставлена хорошо. В чем же твой недостаток? А в том, что есть у Кузнецова недооценка политической работы с этим личным составом. Оговорюсь — есть не только в твоем полку. В армии и другие отличные командиры соединений и частей воюют как надо, а душой солдата мало заинтересованы. Успех у вас, у таких, рождается за счет опыта, умения, воинских знаний, таланта, дисциплины, требовательности… Все это необходимые качества для хорошего командира. Во всякой любой армии. В нашей же Красной Армии этого мало. Верно?

— Я с солдатами живу ладно, — сказал Кузнецов.

— Тоже знаем… Должен сказать, что с ходу мне не понравилась мода в полку на лихие усы. И то, что встретил меня твой взвод «Канареечкой»! Потом понял: внешние признаки бравости тоже важны для солдатского духа, тоже важны для солдатской души. Но для нее они нужны наряду с заботой о пище, о хорошей землянке, чистом окопе, о нужнике, наконец! Суворов Александр Васильевич так учил. Давно уже. Однако все же, повторяю, мало этого для нашей Красной Армии. Почему у тебя в полку ни разу за полгода не проводились лекции и беседы о положении на фронтах и в тылу? Почему не вызывали наших артистов из армейского ДК? Почему мало приняли в партию лучших воинов?.. Подожди. Потом скажешь. Я сам сначала отвечу на все эти вопросы: потому, что полковник Кузнецов не придает нужного значения политико-воспитательной работе, а следовательно, не все делает, чтобы укрепить душу солдата! Трудно ему, солдату. Так ты не только научи его умно воевать, чтоб врага бить, а самому живу остаться, и не только бравым его воспитай и смелым и чтоб друг за друга горой, а еще помоги его душе. О чем он думает? О доме, о жене, детях, братьях, которые в Сибири, на Волге или в Узбекистане пашут или около станков по пятнадцать — двадцать часов стоят… О смерти думают солдаты. Все они, конечно, понимают, за что воюют. Советские они люди. Так пусть же знают, как наша партия и правительство готовят победу, главное — готовят победу! Надо им рассказать об этом. Перелом в войне наступил. В Сталинграде крепко побили врага. На Курской дуге тоже. Гоним уже фашистских захватчиков. Живым словом об этом надо говорить с солдатом. Одновременно — о подвигах в тылу, где его родные. И посмеяться надо дать солдату, и посмотреть на веселую пляску. Для того ДК работает… А лучших товарищей обязательно надо принимать в партию нашу родную. Высшая это награда для них будет. Верно, солдат?

Лебедев говорил, а Кузнецов, хмурый поначалу, веселел, обретал свое обычное выражение на лице, спокойное, хитроватое и добродушное.

— Верно, товарищ генерал, Петр Семенович, — сказал он, когда Лебедев замолчал, закончив «проработку» своим обычным полуутверждением-полувопросом: «Верно?» — Положение исправлю коренным образом. Даю слово. — И добавил тихо, словно смущаясь: — Я ведь, Петр Семенович, люблю солдата очень…

Лебедев тепло поглядел на него. Хлопнул ладонью по большой руке полковника и тоже вполголоса, совсем не «по-военному», произнес:

— Эх, старый солдат, старый солдат… Думаешь, вот приехал член Военного совета, распушил потому, что надо ему по должности? Нет, дорогой мой товарищ. Потому, что я тоже очень люблю солдат! Люди-то наши, советские — особенные…

И столько теплоты было в голосе этого суховатого на первый взгляд человека, что я понял — за его обликом и обычным поведением скрыта добрая и понимающая жизнь душа настоящего коммуниста и что, наверное, она-то дает ему «прочность», как сказал Виктор Чемко.