ДЕКАБРЬ 2008

ДЕКАБРЬ 2008

1.12.08. 6–57

Понедельник. Сейчас приперся на зарядку отрядник и уже во дворе подошел и сказал мне, что Одинцов (опер) написал на меня рапорт за то, что я с ним не поздоровался. Вчера, когда мы только что вышли со свиданки и стояли у вахты (я, понятно, со своим баулом вышел последним и стоял от вахты дальше всех), – Одинцова я вдруг заметил на крыльце (и еще не сразу узнал), когда он всем скомандовал подходить к нему и записываться в какой–то список. Кто–то впереди меня спросил, за что он записывает, и я подходить не стал. Но эта мразь все равно уже узнала меня и записала. Сейчас зашел отдать отряднику заявление на следующую длительную свиданку, пока он не успел законопатить меня в ШИЗО. Он сказал на мой прямой вопрос, что в ШИЗО пока не закроет, но выговор мне будет. Еще один. С третьим уже можно ехать в ШИЗО. Видимо, надо готовиться. Самая большая проблема – на кого оставить на 7–15 суток мои тут вещи, в условиях постоянных шмонов, комиссий и пр. (Ходят слухи что как раз сегодня приедет какая–то комиссия.) Оставить абсолютно не на кого, и вещи будут заведомо разграблены, кроме тех, что я смогу взять туда с собой. Плюс – отрядник сказал еще одну забавную вещь: в ответ на упоминание мной слов Милютина, что у отрядника лежит на меня целая “простыня” с нарушениями, отрядник раскрыл секрет: оказывается, он до сих пор держит у себя тот рапорт, от 28 апреля, не подписанный Милютиным, когда 2/3 отряда раньше времени ушли с ужина, а он (отрядник) вдруг приперся и переписал оставшихся...

15–13

Комиссия! Комиссия!! Комиссия!!! Мы ждем ее! Сбор в “культяшке” (без меня) и крики шимпанзе, несущиеся по всему бараку. Оно же, проверяющее лично перед обедом, насколько все убрали баулы, “шкерки” и пр. “лишние вещи”, но моих баулов не заметившее. Оно же, бешено горланящее после выхода из столовой на далеко (как всегда) разошедшуюся толпу, – видимо, теперь эти блатные твари блюдут “мусорской” режим еще больше, чем до того. После обеда я вынес телогрейку и обувь в раздевалку (бегать, смотреть, не пропали бы), быстро расстелил свое спальное, красное одеяло, а баул с продуктами засунул под свою шконку, хотя обычно он стоит под соседней. Ну, и баул с вещами у меня там стоит, как всегда. Шимпанзе, слава богу, их не заметило, хотя баул со жратвой после вчерашней передачи со свиданки был огромный и вылезал с обеих сторон. Но его заметила другая блатная нечисть, наглое животное (точнее, насекомое, – для животных такие сравнения оскорбительны). Ну, делать нечего, пришлось, под ехидные издевки насекомого–ключника–каптерщика, тащить в проклятую каптерку, на поток и... Это вынужденное подчинение насилию, точнее, даже его угрозе, – ясно, что на малейший шум, вызванный моими контраргументами, немедленно прибежит бешеное ш., и начнется тот же “базар”, что им в середине сентября. Правда, на сей раз, конечно, не может быть и речи о хоть каких–то разговорах и тем паче попытках аргументов в адрес этого бешеного существа...

Итак, ждем комиссию. 99%, что она не дойдет до нашего барака, даже если и будет ходить по баракам. Грустнейшие мысли о том, что после первого же попадания (уже явно неизбежного) в ШИЗО – придется начинать все сначала в смысле обеспеченности предметами 1–й необходимости. При первой же комиссии или шмоне (а они непременно случатся за время моей отсидки) вещи будут либо выворочены из баулов, как давеча, и разграблены, либо оттащены в каптерку и разворованы там... Ждем комиссию. Дотянуть бы только до ужина, – после него ждать уже не имеет смысла, но тогда встанет тяжелейшая задача – забрать баул со жратвой из каптерки. Насекомое–ключник глумливо до такой степени, что запросто может отказаться мне ее открывать, – придется ждать, пока полезет кто–нибудь другой... Тоска от всего этого страшная, какое–то невыносимое напряжение безысходности и безнадежности в душе. Тупик, глухая стена, – как ни мечтай, спокойно, без комиссий, шмонов, вымогательства денег и просто тупой агрессии дебилов тут жить не дадут. Ну 2, 3 дня, ну неделя спокойная – а потом опять!.. Единственный просвет на душе – что вот, осталось уже всего (всего!.. :) 839 дней, и с каждым днем остается все меньше, и каждые 100 дней теперь будет меняться первая цифирка в этом заветном числе... Тошно настолько, насколько это вообще можно представить, – еще хуже и тошнее, как обычно, было мне только в 3 дня свиданки, наполненные неизвестностью и – потому – самыми ужасными предчувствиями, во многом и сбывшимися. Хуже долгой неизвестности нет вообще ничего. Кто поймет, и кому это вообще расскажешь (кроме матери, но она плохой слушатель) – какая там охватывает тоска, на этих свиданках, когда телесно и мысленно отстраняешься от всей этой повседневной барачной жизни, смотришь со стороны – и понимаешь, какой же это ужас, повседневный, длящийся кошмар, и такого кошмара тебе предстоит еще 2 с лишним года, и надо как–то, любой ценой, выбираться отсюда, но кто тебя отпустит, и не выбраться тебе никуда, но и сил нет больше терпеть, и выхода нет никакого... Там проходишь ты каждый раз все круги ада, все пытки и мучения, которые только бывают, – моральные, разумеется. Состояние полного и безнадежного тупика... Сейчас все же нет этой тягостной неизвестности , – да, еще один выговор, но не ШИЗО (если подонок отрядник не наврал, конечно). Да, баул там, в каптерке, и в каком виде получишь его обратно – черт знает... Но это все же легче. Проходить сквозь унижения, быть под непререкаемой властью бешеной шимпанзятины, ждать с неотвратимостью надвигающихся репрессий, ШИЗО, м.б., нового дела и нового срока – это моя судьба, да? Революция, борьба за свободу, за права... Против государства, – но его союзником неожиданно оказывается еще и это бешеное ш. Никаких слов, никаких доводов не только не воспринимается, но и просто не понимается (как показал сентябрьский опыт). Все равно что отстаивать что–то, споря с охраной Освенцима или Дахау...

Вернулся Сапог из больницы. Хотя уже, как он уверял, до своего освобождения 22 декабря не вернется. Мразота старая, когда ж ты сдохнешь...

А комиссии, пока пишу, разумеется, нет как нет. Уже 15–50. Но они, скорее всего, приехали на всю неделю, так что завтра все начнется по новой...

С лета (или с весны) сегодня был 1–й случай, когда блатное насекомое заметило мой неубранный баул и – непререкаемым тоном – приказало убрать. Ублюдок...

2.12.08. 17–45

Все–таки эти мрази впаяли мне свой “устный выговор”. Только что, как пришли с ужина, отрядник специально за этим вызвал к себе. Расписываться я, разумеется, отказался, – в знак протеста. Значит, и вчерашний телефонный звонок матери Милютину не помог... Давно я знал, что администрация ИК–4 состоит из подонков, а сейчас это подтвердилось еще раз и с особой убедительностью. Пространства для маневра больше нет: за следующую “провинность” неминуемо законопатят в ШИЗО, а что будет за это время с моими вещами и бумагами – бог весть...

Выцарапать свой баул вчера из каптерки и впрямь стоило больших усилий, в том числе – почти целого вечера ожидания, пока там то будет свободна “сушилка” (из которой дверь в каптерку), то еще что–нибудь, под глумливые перехихикивания наглых, циничных, омерзительных малолеток (21 год; по стене бы их размазал, честное слово!..). Сегодня 2–й день “комиссии” прошел спокойнее. Она, разумеется, не ходила по баракам, как и вчера, но вдруг утром обозначилась в местном ПТУ, – именно из–за нее моего соседа, 50–летнего алкаша, вызвали туда звонком с вахты. С самого утра, сразу после завтрака, я опять расстелил свое красное одеяло (и сейчас сижу на нем), но сегодня такого “каптерочного” психоза у блатных уже не было, – все всё туда уже утащили вчера, сегодня только лазили что–то брать или класть. Хотелось бы, конечно, чтобы завтра уже от “комиссии” не осталось и следа; но увы, видимо, она в самом деле (как сказал тут один) просидит тут до пятницы, 5 декабря.

4.12.08. 9–38

Комиссия уехала еще вчера. После ее отъезда – еще до нашего обеда – вырубили свет, так что ларек не работал (вчера была среда) и потратить там деньги не на себя мне не довелось (о чем я вовсе не жалею). Зато с утра, пока комиссия еще была, – идем на завтрак мимо 5–го барака, смотрим – весь 5–й барак стоит во дворе, а у их калитки, снаружи, – несколько, типа, ОМОНовцев с дубинками, щитами (точно такими же, как на воле в 90–е годы, когда ОМОН разгонял анпиловцев, а те забрасывали его камнями) и в бронежилетах. Вот те раз, думаю! Что же вдруг случилось, ведь все было в зоне тихо–спокойно еще вчера вечером!.. Но на выходе из столовки встретил одного знакомого с 12–го, спросил его (они в том же здании, что и 5–й, с другой стороны),и он сказал, что это наши же “мусора” в бронежилетах и со щитами, – какие–то учения у них, что ли; короче, показуха. И точно: когда шел обратно из столовой, “мусоров” уже не было, двор 5–го был пуст, и только из дверей, ругаясь, выскакивали с пакетами отставшие и бежали в баню...

Сегодня на завтрак выходили под сильным дождем, – на дворе оттепель, весь снег сошел; обратно шли – дождя уже не было.

Мучительная, глухая, щемящая тоска не оставляет меня. Осталось сидеть 836 дней , – 2 года и 3,5 мес. Если так легко, с лету, можно тут огрести выговор, то чтО ждет за эти 2 года?..

6.12.08. 6–48

Утро. Суббота. Опять, уже не первый день, ужасная тоска, дополняемая на сей раз и тревогой: вчера вечером звонил матери, а она почему–то не брала трубку, и сама не позвонила, как собиралась (или не смогла потом дозвониться?). Так что с вечера мучаюсь всякими дурными мыслями и предчувствиями, – не случилось ли с ней чего.

Дозвонилась зато Е.С. Но разговор с ней был пустой, ничего, кроме как позвонить местному начальству, узнать, куда опять деваются письма ко мне, она не обещала. Да уж, бывший мне “близкий человек”, чем до сих пор корит мать... И сам я дозвонился своей (или уже бывшей своей?), сам не знаю, зачем. Думаю все время о ней, вспоминаю нашу с ней прежнюю жизнь, вот и набрал вдруг – благо, деньги на телефоне были. Она подошла сразу, – говорит, у них дома накрылся определитель, и теперь она подходит на каждый звонок, не то что раньше. Но даже в голосе ее не чувствовалось особой радости от моего звонка, – с июня ведь не общались. Писала, что любит, и сейчас говорит, что помнит меня, обещает написать к Н.г. – а по голосу никакой особой любви что–то не чувствуется. Как всегда, занята какими–то делами, проблемами, настолько важными, что не до меня. Ей все равно, есть я рядом или нет, это совершенно очевидно. А что меня держит? Только мучительные, до глубины души пронзающие сладкой болью воспоминания о прошлом. Но этого прошлого больше нет, и вернуться в него невозможно.

7.12.08. 19–00

Воскресенье. Прошел еще один пустой день. Никаких событий, – ни хороших, ни плохих. Единственная хорошая новость – вернулся тот единственный ученик, что занимался с матерью, и на ее вопрос вроде бы обещал заниматься дальше, прийти в среду. Хоть какие–то деньги будут. На улице все еще оттепель, снега нет, но уже со вторника по ТВ обещали похолодание. Прочел “Улитку на склоне” Стругацких, взялся за мемуары Махно, но они – по крайней мере, вначале – какие–то не очень захватывающие. Еще полно лежит не прочтенных книг – здесь и дома.

Осталось 83 дня, ровно 119 недель. Тоска и пустота на душе, – как обычно, впрочем. Какое–то тоскливое оцепенение, чувство такой запредельной усталости и вымотанности, когда все уже становится безразлично. Унизительное, скотское существование в неволе, вдали от дома, среди подонков, жизнь по унизительным, идиотским правилам, – и их, и “мусорским”, они друг друга стоят. Дикое унижение на каждом шагу, – но к нему постепенно привыкаешь, тупеешь, покрываешься словно какой–то толстой носорожьей шкурой, – и оно перестает восприниматься как унижение. Выговора, ШИЗО (уже скоро, видать...), поборы, шмоны, “сидорА в каптерку”, наглое командование и грабеж, хамство и матерщина со всех сторон круглосуточно, убогий унизительный быт, постоянная угроза потерять связь...

10.12.08. 10–00

Дни идут, но писать почти не о чем. В понедельник, 8–го, был шмон на 5–м бараке, вчера – нигде (или стрем не знал и не сообщил?), сейчас – на “кечи” (или “кичи”? не знаю, как правильно), – так они все называют хоздвор, расположенный напротив столовой, вне зоны бараков. Надеюсь, что к нам они сегодня уже не пойдут, – потому и решился достать эту тетрадь, убранную вместе с другими в пакет, а пакет – в баул, и хоть что–то написать.

Дождь льет и льет, хотя временами принимается идти и снежок. Но уже заметно похолодало. По прогнозам ТВ, позавчера в Нижнем было +6...8, а сегодня – только –1...+1. Скоро начнутся морозы – никак не позже января.

Шаклеин с 11 по 15 будет в Москве и хочет в офисе у Пономарева собрать всех, кто “за меня”, как выразилась мать. Дай бог, чтобы это хоть что–то дало.

Да, забыл, – вчера три “мусора” зашли в барак во время вечерней проверки и довольно долго рылись в чьих–то проходняках, пока бешеное шимпанзе, прямо при них, не начало орать на собравшуюся поглазеть толпу: ложитесь спать, чего смотрите!!!

Сегодня в ларек. Ау, “общее”, где ты?! :)) Давно что–то я тебе ничего не покупал – чаю, конфет, сигарет и пр.

Отдал – впервые за почти полтора года в этой зоне – куртку и брюки постирать в “банно–прачечный комбинат, в баню. Один из “обиженных” отнес их туда вместе с пачкой сигарет – плата за работу. Постирать–то можно было бы и здесь, но вот сушить... До 2–го пришествия бы эта куртка сохла. А там у них сушилка или прожарка какая–то – не знаю точно, но к вечеру принесли уже сухое.

Тоска на душе ужасная, все внутри сжимается от тягостных предчувствий. Осталось 830 дней, меньше 110–ти недель. Вроде бы уже не так и много – но за эти 2 с лишним года (ужас!..) еще можно хлебнуть здесь всякого. Едва лягу – начинают слипаться глаза, хочется спать, но настоящего сна днем все равно не получается, а ночью – как раз в самое “сонное” время, под утро, проклятый подъем, зарядка и “мусора”, лазящие по баракам, не дают заснуть. Чтобы не проспать этот проклятый подъем, порой приходится бодрствовать уже с 4–х или с полпятого утра, хотя встаю я только полшестого (одеваюсь, выхожу на улицу проверить погоду и снова ложусь). Вчера и сегодня, кстати, зарядка была, несмотря на дождь, – летом хоть на это совести у них хватало, не гнать под дождь. Видимо, наконец–то сон у меня несколько нормализовался по сравнению с тюрьмой, где больше 2–3 часов в сутки спать никак не получалось, – так теперь здесь этот проклятый режим и распорядок дня не дает спать. Днем тоже – если заснуть по–настоящему, то обязательно проспишь что–нибудь, – или проверку, или столовку.

Я не прекращаю в душе ненавидеть и проклинать все это, что вокруг меня, всю эту жизнь и свою проклятую судьбу. Ненависть, тоска и безнадежность. Депрессией (на которую жалуется мать) это уже не назовешь, это хуже. Это вообще уже по ту сторону. “По ту сторону отчаяния”, как у Леры... А с матерью, кстати, опять не дают нормально говорить по телефону, – вчера, например, только один раз вместо двух.

11.12.08. 10–12

Сам виноват – и слезы лью, и охаю:

Попал в чужую колею глубокую...

Действительно, идиот этакий, сам виноват! Отдал своими руками, дурак!.. Вчера пришло это блатное чмо, которое якобы “помогало” мне тут (как я сам себе врал, а на деле – какая там помощь, одно стремление что–нибудь урвать, как и у всех у них) и, надеялся я, может “помочь” в будущем, если очень понадобится. Короче, оно пришло с известием (хотя до него с этим же подходили и другие): одному суперблатному супермегачму, блатной нечисти высшей категории, перед которой тут чуть не на коленях все стоят, – нужен маленький (именно маленький!) чайник. Дело в том, что это существо (наглейшее и омерзительное, – знаю потому, что с прошлой зимы и до лета оно было у нас в отряде) сидит в БУРе (ЛПУ, и как раз с лета), а во сейчас перевели на неделю в больницу, там закрыли одного в больничный изолятор, – и, короче, ему на эти дни в больнице нужен маленький чайник! А маленький во всей зоне есть только у меня, больше ни у кого! О, конечно же, конечно–конечно – “с возвратом”!!! Это, которое пришло забирать вчера – о, как оно клялось и божилось, что само, лично, собственноручно, через несколько дней мне принесет чайник обратно и вот сюда (на наш “столик”–табуретку) поставит! Оно прижимало руки к груди и грозно вопрошало, уж не сомневаюсь ли я в его (в его!! в самого ЕГО!!!) словах?!

Короче, чтобы не рвать тут же полностью на весь оставшийся ему год отношения (от коих все равно, впрочем, никакого прока), я отдал. Ругая себя в душе последними словами за слабохарактерность. И – нет сомнения, что чайник пропал, о нем можно забыть, возвращен он не будет. Я не спорю, что этот тип, клявшийся мне, что лично принесет, – действительно захочет принести, но где он этот чайник, безнадежно пропавший в больнице, мне возьмет? “Мусора” ли его отметут, или санитары сопрут, или еще кто, – но год и месяц я этим чайником, купленным Аней П., пользовался, а теперь – всё!..

Этот блатной зато, в качестве компенсации “на 3–4 дня” здесь же, в бараке, всем сурово приказал: как только мне понадобится кипяток – чтобы “барачный” чайник мне давали сразу же, немедленно! Но это смешно: их всего–то осталось 2, этих еле живых чайника, постоянно ломающихся; за них тут ежеминутно вспыхивают жестокие потасовки и выстраиваются очереди. Да и мне, чем у кого–то из этих тварей что–то ходить просить, – легче удавиться. Так что достал я из баула кипятильник, привезенный еще из Москвы, с 5–го централа, и стал на ужин кипятить себе воду в своей алюминиевой кружке 0,5 литра из местной столовки. Это очень неудобно, особенно после того, как за год успел уже как следует привыкнуть к чайнику как к атрибуту более высокого уровня жизни. Полная кружка не получается – часть выплескивается, когда кипит и когда несешь ее – и холодную, и потом горячую. Нести очень горячо, ручка кружки у меня была обмотана ботиночным шнурком в 2 слоя, но все равно горячо. А сегодня утром я, ставя ее на “столик”, пролил кипяток уже и себе на пальцы правой руки. Было очень больно, но все же крупных ожогов и волдырей не возникло, рукой можно работать. После завтрака я обмотал ручку еще одним шнурком, поверх прежних, уже в 3–й слой. Кроме этих неудобств, на мойку посуды (вечером) воды остается совсем чуть–чуть и, пока я ем, она остывает до едва теплой (а в чайнике, наоборот, оставалась слишком горячей, я разбавлял из–под крана). В общем, уровень комфорта без этого чайничка сразу резко снизился, – вплоть до ожогов...

И было на душе мерзко, а стало – совсем невмоготу, среди этих наглых тварей, круглосуточно занятых только своими делами и плюющих на тебя, как будто тебя тут вообще нет. (Соседи в соседнем проходняке, отгороженном только одеялами, продолжают денно и нощно, сегодня всю ночь напролет и во весь голос, трепаться по телефонам со своими бабами. Волей–неволей я вынужден все это слушать и быть в курсе всех их дел.) Твари, будьте вы все прокляты! Мрази, твари, ублюдки, нечисть, падаль собачья, вонючее отребье воровское!!! Ненавижу вас всех, ненавижу, до такой степени ненавижу, такой лютой ненавистью, – действительно, всю эту зону выжег бы напалмом, чтобы здесь ровное место осталось, усеянное вашими обгорелыми костями! До такой степени дошла ненависть и ярость в душе, до такого остервенения доводит эта жизнь, что сегодня утром, увидев свою прежнюю (еще вчера!) любимицу кошку Маню, которая прежде жила у меня на шконке, а теперь поселилась у одного урода под шконкой, на бауле а ко мне приходит только жрать, – при всей былой любви и нежности к ней, при всем еще вчера обожании, я поймал себя на внезапном желании пнуть ее ногой в голову, чтобы она отлетела и шмякнулась об стену. И не просто так, от злости, а за измену, за то, что эта тварь тоже меня предала, ушла от меня, и еще имеет наглость приходить ко мне жрать, – ей, как и всем на этом свете, нужно только что–то материальное урвать от меня, поживиться за мой счет чем–нибудь, а сам я – на фиг не нужен!..

12.12.08. 15–35

Господи, как же я вас всех ненавижу!!! Твари, суки, мразь!.. Не–на–ви–жу! Всех, – и тех, кто сюда законопатил, и всю здешнюю сволочь, с которой приходится жить под одной крышей, и начальство с выговорами, и весь этот мир!..

С утра сегодня опять ошпарил руку кипятком, неся кружку в свой проходняк. Он узкий, буквально как щель, – видимо, поэтому я именно на входе в него каждый раз расплескиваю эту проклятую кружку. И, видимо, это теперь моя судьба до конца срока – кипятить в кружке и ошпаривать пальцы правой руки. После этого никакие ожоги будут уже на всю оставшуюся жизнь не страшны. Хорошо, что есть пока масло – достал бутерброды, прямо с хлеба мазнул немножко на палец и намазал им обожженные пальцы. На этот раз кипяток попал на более нежные места, чем вчера. Но сейчас не болит, слава богу, и волдырей нет.

Утром, еще до бани (сегодня пятница) был шмон на 8–м. Идти одному в баню было опасно: ход–то хоть и свободный, но это для СДиПовских постов, а увидят одного на дороге “мусора” – легко могут прицепиться к чему угодно. Но рискнул, пошел – и туда, и обратно дошел без происшествий. А вода в бане на этот раз оказалась не “холодной”, конечно, как сказали мне уже на подходе к ней, но теплой, можно было бы и погорячее.

Ежепятничное послепроверочное собрание–чифиропитие в “культяшке” продолжалось у них на сей раз – охренеть! – больше часа, с 20 минут первого до полвторого. Чифир–то выпивается за первые 10 минут, – а остальное время, видимо, слушали пламенные речи шимпанзятины. Крик был такой, что через стену и всю секцию доносился порой до моей шконки. Больше тут так орать некому.

Существо, для которого забрали мой чайник, пока там, в больнице. К нему туда ходят, говорят с ним и – здесь – о нем, ссылаются на него. О чайнике – ни слова пока что. Что ж, ждем воскресенья, и тогда с утра попробуем что–то узнать...

Мать с трудом прозвонилась только после этого их собрания, за 15 минут до ухода на обед, через сутки (!) после вчерашнего нашего разговора. Как я и думал, вчерашнее собрание с Шаклеиным в пономаревском офисе обернулось полным ничтожеством. Все, что задумывается грандиозно и с пафосом, всегда так и оборачивается... Кроме матери и Шаклеина, были только Монахова , Агафонов, Тарасов и Гиляров, – последний, конечно, особенно близок все эти 2 с лишним года к делу моей защиты. Непонятно, о чем говорили, но ни к чему конкретному в итоге не пришли. Е.С. пришла туда же позднее, – видимо, специально, – когда этот состав собравшихся уже ушел. В общем, нигде и ничего, никакого просвета. Отказали, по сведениям матери из Верховного суда, и там на надзорную жалобу. Никакого просвета, никакой надежды, никаких шансов выбраться раньше срока. Чудес не бывает. А сидеть мне остается еще 828 дней. Заканчивается 119–я неделя, осталось 118 бань...

Я проклинаю их всех постоянно, с утра до ночи, с самого момента пробуждения, проклинаю в бараке, на улице, в столовой... Проклинаю и ненавижу, желаю им самой лютой смерти, дождя серного и огненного, казней египетских... Я смертельно устал и душевно вымотался жить постоянно в этом напряжении, жить среди подонков, отребья и мрази, ежедневно ходить среди них как по минному полю... Да, прав был Андрей Деревянкин, – раздельное содержание политических от уголовников совершенно необходимо. Для приличных людей – это просто вопрос жизни и смерти в зоне...

В проклятом этом ларьке уже 2–й раз нет хлеба. А в столовой, как назло, опять дают мерзкую кислую “черняшку” (давно ли давали белый?..) Теперь этой гнусной кислятиной придется завтракать до среды включительно, если хотя бы в среду белый хлеб все–таки появится в ларьке...

Старый ублюдок Сапог продолжает каркать со своего 2–го яруса всякую блевотину по моему адресу, в том числе антисемитскую, а также о том, что я “написал статью” (об “убийстве ментов”, – он не читал меня, разумеется, но так воспринял мои слова на эту тему в том еще году, осенью, когда я имел глупость с ним о чем–то разговаривать), а также, что я глажу и кормлю кошек, – это его почему–то особенно бесит; кошек он ненавидит так же, как и меня. Я смеюсь над его гавканьем про себя, а когда он порой впрямую ко мне обращается, – спокойно посылаю эту “Дездемону” по всенародно известному адресу.

13.12.08. 7–10

Господи, какие же они все психопаты! Кошмар! Куда я попал?! Четкое ощущение, что находишься в сумасшедшем доме. Только в настоящих сумасшедших домах психов колют лекарствами, и они там тихие, спокойные; а тут их никто ничем не колет, тут они буйные и агрессивные. И от этого – ощущение какой–то кромешности, полной безысходности, безнадежности, обреченности жить до конца срока в этом психозе, бедламе, кошмаре, где спокойная, разумная, размеренная жизнь невозможна по определению, где ее не может быть ни дня и ни секунды...

Два старых идиота, живущих прямо напротив меня, сразу за “обиженными”, повадились – как раз к начавшимся вчера морозам – открывать форточку. Один – “спортсмен”, бегает по утрам, до подъема, – выходя бегать, открывает ее где–то до половины. Второй замерз, т.к. был не одет, – это его разозлило, он оделся, открыл на всю ширь, да еще воткнул палку, чтоб с улицы закрыть было нельзя. Полсекции, в том числе и я, сразу замерзло, – с одной форточки несет холодом так, будто ты на улице, – а этот старый психопат сидит на своей шконке под окном, пьет чай и только ухмыляется на все просьбы закрыть. Но палку он все же убрал. Я пошел и закрыл с улицы. Через пару минут “спортсмен” опять вышел бегать и с улицы же открыл опять. Я пошел и опять закрыл. Короче, дурдом...

А каким истерическим смехом (про себя) встретил я вчера заявленное мне постановление этого их часового сходняка с чифиром, – чтобы отныне к отряднику, когда он сидит у нас в бараке, в своем кабинете, и вызывает к себе, не ходили по одному!.. Ей–богу, они сбрендили уже совсем, вся эта полоумная “братва” во главе с шимпанзе! Меня отрядник как раз вызвал вчера – оказывается, Юля Приведенная, “портосовка”, которую еще недавно саму вытаскивали из тюрьмы, прислала мне какую–то “портосовскую” литературу, – безумную, как и все у них, это заметно, как только берешь их творчество в руки. Отрядник при мне вскрыл конверт, показал все – и забрал в цензуру (точнее, конечно, в оперчасть), как обычно. А едва я оттуда вышел, – подбежала одна блатная вошь, возбужденно поинтересовалась, что я делал у отрядника, и на мое объяснение столь же возбужденно сказала, что “сегодня же был разговор, чтобы по одному к отряднику не ходить!” – и потащила меня разбираться к шимпанзе, к новому здешнему начальству...

9–15

Состояние, близкое к полному отчаянию. Кошмар! – еще 2 с лишним года среди этих психопатов, этой полушизы–полукриминала!.. От одной этой мысли можно сойти с ума... Лучше 5 лет просидеть в одиночке где–нибудь в Магадане (который мне обещал Милютин), чем с этими буйными психами – хотя бы месяц... И хотя не так уже регулярно и неотступно, как в тюрьме, приходит мне эта мысль о суициде, о том, чтобы на все плюнуть – и разом покончить со всем этим затянувшимся бредом, – но все же она приходит, и как раз это вот чувство отчаяния и безысходности, беспросветность ежедневной, целыми годами, жизни среди буйных психов и уголовников, – это мое отчаяние, с которым я по сей день продолжаю каждое утро тут просыпаться, лучше всего подводит к этому беспечальному концу. О, если бы у меня только хватило мужества!..

А как они будят несчастных “обиженных” каждое утро, эти твари! Я лежу напротив и наблюдаю эти сцены: едва включают свет, а то и до него, человека 4–5 “начальничков”, подходя специально или просто идя мимо, начинают толкать и пинать ногами со злобой и руганью их шконки. Ту, что стоит отдельно прямо напротив моей, на которой спят уж самые забитые и жалкие из этих бедолаг, – пинают особенно яростно; тот злобный старикашка–психопат, живущий прямо за ней, что подпер сегодня палкой окно, – он регулярно наваливается на эту шконку всем корпусом так, что она прямо валится на соседнюю. Это злобное издевательство считается здесь абсолютно в порядке вещей, никому и в голову не приходит, что здесь что–то не так. Как же! – на воле они были никем и ничем, самыми низами общества, отбросами, пьянью, социальным дном, – а тут, в зоне и тюрьме, есть целая каста людей, стоящих официально (!!) ниже их, людей бесправных, которым запрещено давать сдачи, если их бьют и пинают... О, с каким наслаждением все это отребье будет пинать таких же, но при этом еще и официально бесправных бедолаг, будет не то что шконки их валить, – ногами топтать!..

Стал писать про то, что они буйные психи, – и вспомнил: ведь тут у некоторых в самом прямом смысле печать идиотизма на лице. Юные дауны, (недо)выпускники вспомогательных школ на воле...

Тягостно это вспоминать, но большинство тех, кто и на воле меня окружал, – тоже психопаты. Люди, не способные справиться со своими нервами, управлять своими эмоциями и настроением. Ты к нему обращаешься по делу (по которому, м.б., и не к кому тебе больше обратиться), а он, не дослушав тебя, начинает визжать и орать, впадает в истерику – и ни о каком деле уже речи быть не может... Начиная с матери – сколько вокруг меня таких! Почти все... Нормальных, выдержанных, спокойных, – по пальцам одной руки сосчитать. Но на воле я хотя бы не зависел от них до такой степени, как здесь, когда вот такая тварь откроет окно в мороз – и хоть околей, ей плевать на тебя...

14.12.08. 9–45

Как безумно, бесконечно долго он тянулся, этот вчерашний день!.. Казалось бы, вот уже обед прошел вот и с ужина вернулись, – а все равно, пока еще после этого сидишь, читаешь, ждешь СВОЕГО ужина и одновременно звонка от матери (вчера опять ей не дали вечером, твари, дозвониться!), потом носишь, по новому твоему жизнеустройству здесь, туда–сюда эти кружки с кипятком, – кажется, успеваешь прожить еще целую жизнь. Весь день вчера мне было тошно и мерзко, с самого утра, с этой истории с окном, и до самого вечера как ком какой–то в горле стоял, – только не в горле, а какая–то особенная мерзость была в душе. И только сегодня утром, проснувшись, я понял, какая: нерешенный вопрос о том, как теперь быть, если вызовет к себе отрядник, а эти блатные выродки требуют докладывать им. Для меня это – тошно, мерзко до рвоты, внутренне совершенно неприемлемо, – признавать их тем самым за власть, за начальство над собой, выполнять их наглые требования; да и просто подходить к ним близко стоять рядом – физически омерзительно в высшей степени, особенно рядом с шимпанзе. А не пойти к отряднику тоже нельзя, – там всегда что–то важное, будь то почта или новый выговор. Конечно, время лечит все, и со временем сотрутся, поблекнут и эти их идиотские порядки, их гнусная слежка друг за другом и за мной. Да, м.б., и шимпанзе опять закроют в изолятор (вот было бы счастье, если бы в БУР на полгода!..). Но если сейчас, в эти дни, до Н.г., отрядник все же вздумает мне принести эти ПОРТОСовские материалы, – это будет плохо именно с этой вот стороны. После Н.г., мне почему–то кажется, станет легче, да и вряд ли он придет до конца праздников.

Пробовал сегодня узнать насчет своего чайника. Пока что тишина, никаких известий. Сказано мне было, что существо, для которого чайник этот и забрали, пока что в больнице, и чайником по–прежнему пользуется, и его вроде бы до сих пор не отмели. Последнее с такой же вероятностью может быть и враньем, т.к. там он явно “не положен”. Едва ли вернут...

Тишина, часть лампочек выкручена, свет приглушен, все спят. Время 10–00. Воскресенье. Лучшее время дня – утро, пока все они дрыхнут и можно спокойно заняться чем–то важным, пока никто не смотрит, не лезет и не мешает. А главное – спит шимпанзе, колобродящее по ночам. В общем, ситуация теперь здесь, в бараке, такая же, как была у меня в тюрьме, на 1–й “сборке” в 2007 году, когда свободно себя чувствовать в камере можно было лишь с утра, пока дрыхла эта мразь, за ней “смотревшая” – Сергей Галибов, 1982 г.р.

15–11

Такая тоска, просто с ума сойти. Тоска, одиночество, отчаяние... Еще 2 года в этом кошмаре, день за днем... И не у кого искать настоящей поддержки, и не к чему прилепиться душой... Вся жизнь – в руинах, и прошлая, и настоящая, а будущего – нет...

15.12.08. 18–05

Эти 2 старых хрыча напротив меня так и продолжают открывать окно в любое время дня и ночи, когда им вздумается. Когда немного, но чаще – нараспашку. Выхожу на улицу, закрываю оттуда, когда уж совсем невмоготу. Хорошо, что сегодня днем пошел снежок и несколько потеплело.

Сейчас перед столовой собрали большую толпу из 12–го и 13–го отрядов, одновременно пришедших на ужин. Какой–то “мусор” требовал построиться по трое. Из 12–го многие просто повернули назад, в барак. Оставшихся, и нас с ними, в конце концов запустили во двор столовой так, толпой, без всякого построения. Выхожу из столовки – во дворе опять стоит толпа, ворота закрыты. Но, вопреки ожиданиям и стоящему рядом с воротами “мусору”, выпустили тоже без построения.

Манька, сволочь, по–прежнему приходит только проверить свою баночку, посидит возле нее пару минут – и сваливает...

Ужасная тоска, усталость, полная душевная вымотанность и упадок сил. Мертвое состояние. Я – покойник, и смотрю на мир живых с того света, из преисподней. Осталось еще 825 дней; сегодня (понедельник) пошла 118–я неделя.

Вчера уже после отбоя, пользуясь звонком матери, дозвонился опять “своей” Ленке. Продиктовал ей здешний номер, которого у нее якобы нет. После этого говорю ей: сейчас не могу больше говорить, тратить деньги со счета, позвони мне завтра после часа (дня). Она отвечает: а почему обязательно завтра, разве нельзя в другой день? Да нет, можно, конечно; за 2 года можно еще успеть позвонить, торопиться и впрямь некуда. Можно и вообще не звонить, если нет в этом (т.н. во мне) внутренней потребности. Честно говоря, я аж опешил, услышав этот ее вопрос, нельзя ли в другой день. И, разумеется, до этого момента (7–й час вечера) она не позвонила. Видимо, прав я был еще летом: отношения эти умерли окончательно и навсегда, никакого возврата к ним быть уже не может.

17.12.08. 9–31

Сейчас идет шмон на 9–м бараке, на том “продоле”. Вчера, кажись, не было нигде. Позавчера (или все же вчера? Отшибает память...) – тоже на том “продоле”. Я уже не раз замечал по часам: последнее время крик: “Шмон–бригада на большом!” раздается ровно в 9–25. Хорошо: хоть не ждать до 11–ти, как раньше...

Абсолютно нет сил. Чувство вымотанности, измученности такое, что хочется только одного: сдохнуть поскорее. Думаю, такое постоянное, изматывающее нервное перенапряжение, если в нем жить годами, день за днем, – вполне может к этому привести. Невозможно жить в круглосуточном напряжении, ни днем, ни ночью не расслабляясь ни на секунду.

Вчера был безумный день, и тянулся он бесконечно, как опять стали тянуться тут дни. С утра, еще до зарядки, приперся – вроде бы – опер, и пришлось срочно выскакивать на улицу. Шимпанзе потом долго орало в секции, что надо всем с утра выходить на улицу и “не шатать режим”, – хотя именно оно–то, если “мусора” не заходят, дрыхнет обычно до самой проверки, просыпая не только зарядку, но и завтрак.

Перед ужином стрем опять прозевал отрядника, который, никем не замеченный, зашел прямо в секцию. Я, начитавшись, лежал на шконке и ждал выхода на ужин, как вдруг увидел, как кто–то грубо сорвал занавеску, закрывающую вход в проходняк блатных “обиженных”. Это было так необычно, что я хотел приподняться посмотреть, кто ее сорвал, как вдруг увидел около этого проходняка рукав и бок камуфляжной пятнистой куртки, в которых ходят все “мусора”. Инстинктивно я сел на шконке, даже не успев еще спустить ноги на пол, как вдруг ОНО повернулось, сделало шаг в мою сторону – и оказалось нашим отрядником.

Ничего “запретного” он не забрал, – так, сорвал пару “шкерок” и оформил на сегодня в ШИЗО 2–х, явно спавших, которых сам же и разбудил. Потеря небольшая, но скандал был страшный, шуму было много, и шимпанзе, конечно же, визжало и билось больше всех. Быстро установили того “обиженного”, который должен был в это время стоять на стреме в “локалке”, но чтобы его били, я не видел, как и следов сегодня утром на его лице. Попутно выяснилось, что идущего по “продолу” отрядника не заметил стрем вообще ни на одном из шести бараков...

Уже разделись, легли спать, – как вдруг опять “новость”: сейчас, или через час, через 2 пойдет “комиссия” с Заводчиковым, так что убирайте “все лишнее”. Ну что ж, куртку я засунул за шконку, один баул (с едой) запихнул поглубже под соседскую шконку, другой постарался завесить одеялом, как всегда. Какая там “комиссия”, обычный ночной обход, какие стал практиковать Заводчиков на новой должности. Вещи–то прятать надо не от него, а от этой бесхвостой злобной твари, которая ведь не понимает ровно никаких слов и не принимает никаких аргументов, а только истошно орет и норовит ударить при самом малейшем неповиновении. Омерзительное и страшно трусливое животное, которое так боится “мусоров”, что норовит заставить всех силой выполнять любые их (“мусоров”) требования, только бы они его не тронули... Короче, спасение в случаях этих ночных обходов одно: поскорее гасить свет, без которого ни эта бесхвостая тварь, ни Заводчиков ничего не увидят. Но свет–то как раз эта мразь обезьяна гасить и не дает! Погасили было – где–то в районе пол–одиннадцатого, – а оно верещит из дальнего конца секции: “Включи све–е–е–ет!!!”. Включили. Я лежу, прикрыв лицо, типа сплю, полами одеяла прикрыв баул под шконкой (не полностью, увы) – и жду, будет ли оно сейчас ходить и дотошно проверять, все ли всё убрали, и если да – жду скандала и истерики... Оно не ходит, только горланит и ржет в дальнем конце секции, а я лежу и жду. И вот это, видимо, был момент такого запредельного, максимального за весь день перенапряжения нервов, что отойти полностью от него я не могу до сих пор. Не гасят и не гасят свет, сволочи, хотя большинство народу уже спит. Короче, не знаю, что было бы дальше, если бы, обдумав все и прособиравшись некоторое время, я в 23–40 (!!) не встал сам и, выходя из секции, не вырубил его сам. Через минуту вернулся – все нормально, не включили больше! Ура! Можно не то что спать – какой тут сон, после такого! – а просто хотя бы расслабиться немножко.

Пока лежал так вот под одеялом и ждал – пришла мысль, что вот так же, наверное, я себя чувствовал бы, лежа живым в заколоченном и зарытом в землю гробу. Я попытался это представить, ощутить “наяву”. Конечно, там нервный напряг был бы еще куда больше – но зато и вокруг не было бы всех этих тварей, опасных, ехидных и просто любопытных, и можно было бы начинать выбираться сразу, как только до конца осознал ситуацию, а не лежать, как здесь, не ждать, не просчитывать, не будет ли опять с кем–нибудь истерики, если я сам погашу свет...

А Заводчиков таки да, приперся еще где–то через час. Я уже успел поспать и опять проснуться. Эта сука пришла со своей свитой – предСДиП, нарядчик (он–то зачем? Но его кто–то в бараке опознал) и т.д., плюс наш “ночной” (вернее, нет, – тоже предСДиП отряда). Он тащил с собой большой фонарь и светил им по сторонам, по шконкам и лицам, в том числе посветил в упор и в мое лицо (я закрыл глаза), но под шконки не заглядывал.

И вот сегодня – отходняк от этого вчерашнего “веселья”. Но реального отходняка нет – есть предчувствие новых ужасов, таких же и еще хуже. Сейчас, уже скоро, эти твари проснутся, придут “мусора”, начнут созывать в “культяшку”, ждать еще какую–нибудь комиссию, шмонать шконки и баулы, строить возле столовой, и т.д. и т.п. Все 33 удовольствия, короче, обещает наступивший день. Не знаю, как я проживу в таком кошмарном нервном перенапряжении, постоянном ожидании беды, еще 2 года 3 месяца. Сил нет уже сейчас; внутри все сжато, как пружина, вся душа дрожит мелкой дрожью в ожидании этих несчастий каждый день и каждую минуту. Вот такая здесь “веселая” обстановка. Удастся ли мне отомстить ИМ за все это?..

15–32

Разбаливается опять зуб. Уже довольно сильно, вчера начинал совсем слабенько. Только этого мне не хватало до полного счастья!.. Давно не болел... С лета, кажись. Принял таблетку, но пока не помогает. То у моего соседа, старого алкаша, несколько дней болел один из последних 2–3–х оставшихся зубов, теперь вот у меня...

А пережитое мной вчера ночью, весь этот внутренний ужас, когда я лежал под одеялом и ждал выключения света или же визгов шимпанзе, – видимо, это не могло пройти так просто и бесследно. Сегодня выяснилось, что эту злобную тварь закрывают тоже в ШИЗО, вместе с 2–мя, спавшими вчера при отряднике. Ура! У–р–ра!!! Хоть 15 дней, а м.б., и месяц опять, и 2, как в те разы, удастся отдохнуть от этой нечисти. Сразу вспоминается анекдот, когда поп/раввин советует в переполненный, тесный дом ввести еще и козла, а затем – убрать козла оттуда: сразу та–а–акое облегчение!..

А сам отрядник, сволочь, сегодня опять каким–то образом просочился в барак незримо, как привидение, между проверкой и обедом. Но скандала на сей раз не было, – видимо, остальные все же откуда–то знали о его появлении; а я, спустя минут всего 10–15, как поговорил по телефону с матерью и М., – вдруг слышу крики стремщиков, что отрядник выходит из своего кабинета и прется в нашу секцию!..

Вымогательство в ларьке последнее время несколько снизилось. Похоже, ИМ самим пришли какие–то переводы, и они пока что на все свои “кресты” и “крыши” покупают все на свои. По крайней мере, в тот раз, в прошлую пятницу, у меня сложилось такое впечатление. Но радоваться этому, конечно же, рано, – еще потребуют, все еще впереди... А вот с чем в этом проклятом ларьке настоящая бедам – так это с хлебом! 2 раза на той неделе его не было, прихожу туда сегодня (среда) – хлеб кончился!.. Черт их возьми, тварей!!! Купил там паштет, которого давно не было и который я все ждал, – так до пятницы (в лучшем случае) его не с чем есть, кроме омерзительной, кислой столовской “черняшки”...

18.12.08. 18–12

Опять сегодня перед обедом – вдруг крик: “Мужики, послушайте!”. Опять якобы – сейчас какая–то комиссия с каким–то полковником, которая “еще не уехала” (а когда она приехала?!) пойдет по баракам, – короче, сделайте “все как всегда”. Опять баулы, каптерка, телогрейки... Но – шимпанзе нет, с его дотошными проверками, а без него легче. Я расстелил свое красное одеяло, как обычно теперь, и ничего убирать не стал. Некоторые сразу же начали делиться друг с другом, что сейчас по баракам пойдет прокурор. Не пошел, разумеется, никто. Все тихо и спокойно, и даже СДиПовцы на “продоле” – без красных повязок, как при недавней комиссии. Реально их (комиссий) меньше, чем пустых слухов о них, – но ведь злобным и безмозглым выродкам в бараках не докажешь, что это только слух, – не докажешь потому, что они вообще ничего, никаких аргументов не слушают, а начальства боятся панически. По моим прикидкам (чисто от нечего делать, и поэтому больше юмористическим, а не всерьез), комиссии (и – главное зло – неизбежная вместе с ними каптерка) не могут быть каждый месяц, исключаются и новогодние каникулы каждый год, и период июля–августа (отпускА), и т.д. Месяцев мне осталось 27 (когда считал, было 28). Комиссия может быть, ну, допустим, раз 20 за это время. А если, как теперь выходит, в месяц она сама и слухи о ней будут по 2 раза, – это что, мне предстоит пережить тут еще 54 комиссии и каптерки?!.

Дверь, наружная дверь от барака, ведущая в него прямо с улицы, которая с марта валялась во дворе, а летом служила пляжным топчаном для загорающих, – больше уже не валяется. Сегодня осмотрел двор, – нету. Выбросили? На улице начались уже морозы, и в “фойе” барака, с одной не прикрывающейся до конца дверью, стоит дикий холод. Жду кружку – и мерзну. (О возврате чайника и помина нет.) Но комиссии и всех заводчиковых волнуют (якобы) “сидора” под шконками, а не отсутствие входной двери, да еще зимой...

Состояние душевное совершенно убитое, мертвое. Нет сил дальше тянуть этот архиперегруженный воз, и на 2 года с лишним этих сил просто не может хватить. Неоткуда им взяться. Лучше всего было бы прямо здесь упасть замертво, обессилев вконец, и околеть. Но нет, не берет меня смерть, проклятая... Жизнь через силу; существование в виде тени в загробном мире, а не жизнь. Оставшиеся 822 дня – это еще очень много. Слишком много...

Проклятая мразь отрядник приперся перед ужином уже 3–й раз за день, и теперь сидит у себя. Сука, когда ж ты сдохнешь?.. (Или хотя бы в отпуск уйдешь.) Из–за него поговорить с матерью я не мог до сих пор, а она должна была начать звонить в 13 часов, сразу после занятий. Сейчас вот думаю, пересилив себя, пойти, спросить, сделать попытку, но 100% уверенности, что она окажется неудачной...

19.12.08. 16–00

Пароксизм отчаяния и ненависти... Так тяжело, как эти последние недели, мне не было уже давно. Поневоле снова и снова всплывает мысль о суициде. Не зря же, черт возьми, я состою у них на профучете как суицидник...