ЯНВАРЬ 2008

ЯНВАРЬ 2008

1.1.08. 9–45

Большинство барака, как обычно в это время, ещё спит. Подъём сегодня прокричали было по воскресному варианту (6–00; будний вариант – 5–45, и в 6–10 зарядка, а по воскресеньям зарядки нет). Но тут же в коридоре на ночного дневального Саню начали орать: оказалось, подъём сегодня, после вчерашнего празднования – только в 11–30, перед утренней проверкой, официально начинающейся в 12–10. Свет в бараке опять погасили. (Меня разбудило как раз его включение, я полежал потом ещё сколько–то времени, но полноценно заснуть, конечно, уже не смог).

На завтрак пошли только те, кто хотел, – "по желанию". А обычно все 3 похода в столовую за день обязательны, что контролируется (чаще в ужин) заходящими в барак "мусорами".

Вчера свет погасили в 3 часа ночи (т. е., это уже было, строго говоря, сегодня). Но не один я, а ещё некоторое количество людей, не дожидаясь никакого Нового года, легли спать. Я не стал раздеваться: думал сперва, что, может быть, в 12 ночи выйду на улицу, постою пару минут, "встречу Новый год", а потом уж спать. Но ближе к 12–ти, когда я всё же проснулся, вставать уже не хотелось совершенно. Ну его к чёрту, этот Новый год, – что за радость такая, в самом деле: встречать его, зная заранее, что и этот год, как предыдущий, весь проведёшь в неволе?..

Позавчера, вечером 30.12.07, переложили на другую шконку в бараке. Думали, что делают мне гадость, выселяя ближе к входной двери, – туда, в тот угол барака, где собраны все бомжи, алкаши, вшивые, опустившиеся, – типа отстойника такого у них тут есть. А на самом деле, – просто счастье не жить больше там, где я прожил эти 4 месяца без малого, в середине барака, в одном проходняке с двумя отпетыми подонками, животными, а не людьми, – старым и молодым. Почти сразу с молодым (на два года меня старше) у нас возникла взаимная неприязнь, – легко объяснимая, впрочем, разницей типов личности и биографий: он – матёрый уголовник, сидящий за разбой (отнимал мобильники, как я понял с его слов), причём сидит уже четвёртый срок. Он сразу или почти сразу стал искать поводы меня выжить из этого проходняка, – первое время основным мотивом этих попыток были вши, которых он всё пытался у меня найти. А тут они есть у многих, и отношение к этой проблеме истерическое, нетерпимое, вплоть до матерных скандалов, рукоприкладства и остракизма. И вот вместе со старым соседом (грузин, 59 лет, сидит первый раз по 228, сам по себе – дикое, неотёсанное хамло, грубятина, животное, настоящая тупая скотина, с которой невозможно нормально говорить, – не понимает и не слушает, сразу начинает орать и угрожать) они вдвоём сладострастно объясняли мне, как однажды – ещё до меня, в прошлом, кажется, году, – туда, в тот угол у двери, где я сейчас, собрали, мол, человек 15 вшивых, выкинули их туда как на свалку со своих мест. И, смакуя, добавляли, что, мол, надо бы так же сделать и сейчас...

Но вшей эти выродки у меня, при всём желании, так и не нашли (даже тот единственный раз, в октябре 2007 г., когда они и впрямь завелись. Я тогда быстренько, никому ни слова не говоря, вывел их сам с помощью горячего утюга). Наоборот, старый грузинский хрыч где–то за неделю до моего переселения у себя (!) вдруг нашёл одну вошь, что для него было целой трагедией, – но выселить его в бомжовый угол у двери почему–то никто даже не предложил.

А меня они таки выкинули из проходняка, – за то, что я, якобы, чистоту не соблюдаю. Они, видишь ли, хотели (старый хрыч и соседи с другой стороны), чтобы я с переломанным позвоночником и неправильно сросшейся ногой лично, согнувшись в три погибели, лез под шконку и драил там пол. Я, понятно, не стал этого делать. Ну, а моё замечание, что вообще–то влажная уборка пола в бараке производится дважды в день, и лично мне этого для поддержания чистоты вполне достаточно, – стало для старика последней каплей. Он долго, на своём плохом русском с акцентом, возмущённо пересказывал эти мои слова всем соседям и друзьям по бараку, никак не мог успокоиться. Это было в пятницу, 28–го декабря 2007, когда между завтраком и баней (10–00) вся эта публика начинает выдвигать тумбочки и остервенело драить полы и всё вокруг. А в воскресенье вечером молодой мой сосед подошёл к одному из "блатных", которые тут почему–то заведуют койками и перемещениями людей с койки на койку, – и тот безапелляционным тоном велел мне поменяться местами с персонажем, которого мои соседи уже заранее выбрали из обитателей этого угла (он приятельствовал со стариком) и уговорили переехать к ним вместо меня.

И – какое счастье! Тут тихо, спокойно, шконка весь день в моём распоряжении. Не будут больше сидеть чуть ли не на голове у меня эти фантастические наглецы, – младший сосед и его друзья с нашего и других бараков, постоянно, по многу раз в день приходящие к нему чифирить, обсуждать свои карточные дела (игра в карты – основное тут занятие этого круга людей, в отличие от моих новых соседей, например), "расчёты" за проигранное, поиск сигарет, ларьковой жратвы, и всего прочего, на что они постоянно играют. Ура!! – не будут больше назойливо клянчить у меня для своих "расчётов" сигареты "в долг" (друг другу они долги отдают, мне же, когда поначалу я верил и давал, – ещё не отдал ни один и ничего, – ни сигарет, ни ларьковых денег, и т. д.).

В общем, – какое счастье, ей–богу! Если учесть, что для меня за почти уже два отсиженных года именно отношения с уголовниками, просто пребывание среди них были самым тяжёлым, самым омерзительным и в тюрьме, и в зоне, гораздо хуже отношений с начальством, – от переселения из проходняка этих подонков сразу такая лёгкость на душе наступила, аж петь хочется! Пусть по своим "понятиям" они сбросили меня ниже, вниз со своего уровня (всегда ведь блатные живут в тюрьме на лучших местах, – в глубине, у окна, а самые низшие и презренные – возле двери и параши), – я, к счастью, их уголовных "понятий" не признаю, у меня есть своя система ценностей, во всём от их "понятий" отличная. Я руководствуюсь ею, и поэтому никакие их насмешки, попытки унизить, опустить ниже в своей блатной иерархии, – я не воспринимаю всерьёз, не реагирую, мне на эти попытки просто плевать!.. И своим новым местом я страшно доволен: во–первых, кроме четырёх угловых, – это единственная одиночная шконка в секции, – с одной стороны стоит тумбочка, с другой – табуретка; проходняки с обеих сторон очень узкие, на табуретке неудобно есть, – но это всё пустяки, можно привыкнуть. Остальные шконки все составлены по две, что с самого начала меня раздражало (даже если между ними и натянута в качестве перегородки простыня). Во–вторых, – из–за отсутствия постоянных сборищ картёжников и чифиристов со всех бараков тут можно будет писать, работать, – не только утром, от завтрака до проверки (когда соседи мои на старом месте обычно спят), но и весь день. И даже освещение тут лучше, чем было там, лампа ближе висит. Ну, и соседи новые – люди попроще, посимпатичнее, хотя и совсем примитивные, неразвитые, сельские из них минимум двое (из пяти) – пожилые уже мужики, профессиональными уголовниками вовсе не являющиеся, а честно работавшие всю жизнь и попавшие под старость лет в лагерь случайно, за ерунду какую–то. В общем, до сих пор отношения с этими людьми (оба за одним столом со мной в столовой) у меня складывались куда лучше, чем с бывшими соседями по проходняку.

10–40

А так, вообще, – каждое утро у меня тут начинается с проклятий в душе. "Будьте вы все прокляты!" – повторяю я себе не один раз, одеваясь, идя в туалет, доставая из сушилки ботинки после проклятого ежедневного подъёма в 5–45. (Для меня, с моим "совиным" образом жизни до ареста, это немыслимо рано). Проклинаю их всех – и тех немногих, что чуть поприличнее, и основную массу отпетых воров и грабителей. Просто за то, что оказался среди них, что они – часть того ужаса, того тягостного ежедневного кошмара, в котором я обречён тут пребывать ещё более трёх лет. (1174 дня на сегодня, и с вспоминания очередной этой цифры начинается для меня каждый день, – ещё до подъёма, до включения света).

12–42

Тоска, тоска, тоска... Это – основное чувство, главный лейтмотив моего здесь существования, – что раньше в тюрьме, что теперь на зоне. Вот прошла проверка, – заходишь обратно в барак, снимаешь ботинки, раздеваешься, садишься на свою шконку... Можно читать, можно писать, можно размышлять, можно – слава богу, теперь–то уж можно – лежать. Даже заснуть можно, если получится. Так вот проходит примерно два часа до обеда. Возвращаешься с обеда – всё то же самое, ждёшь ужина. Три с половиной часа (в воскресенье ужин на час раньше). Приходишь с ужина – ждёшь часа полтора или чуть больше, когда у меня сложилось (19–30 – 20–30 примерно, плюс–минус 15 минут) время для собственного ужина, из домашних припасов. С таким расчётом, чтобы хватило до отбоя, а то часто дома я по ночам засиживался – и уже после ужина, ночью, опять хотелось есть. Потом – вечерняя проверка, примерно от 21–30 до 21–50. Заходишь в барак, раздеваешься, садишься на свою шконку. В 22–00 (иногда минут на 10–15 позже) гасят свет. Отбой. Всё, слава богу, – день кончен! Ещё один день твоей неволи прошёл, ещё на один меньше их осталось. Только это и радует хоть чуть–чуть, хоть немножко, в этой тоскливой однообразной беспросветности.

19–10

Как будто в дерьме выкупался, в канализационные стоки нырнул с головой, на самое их дно, и сижу там, на дне, без права всплытия и глотка воздуха, – вот самое главное, генеральное ощущение от этих уже почти что двух лет. Момент, когда на этапе, в Нижнем на вокзале, только что выгрузясь из "столыпина", ты сидишь на корточках, глядя прямо перед собой на камуфляжные штаны конвоира и на опущенное к твоей голове дуло его автомата, – это, поверьте, ещё не самое мерзкое и унизительное, что довелось пережить. Хотя сломанная нога болит, не давая присесть на неё полностью, и удерживать равновесие крайне трудно... А ещё хуже, гаже, омерзительнее этого было – и не раз! – когда ты просто лежишь на шконке, и слушаешь разговор людей, сидящих на твоей же шконке и мирно пьющих чифир. Разговор, не имеющий к тебе ровно никакого отношения, – об их жизни и "подвигах" на воле, за которые они сидят и которые остались ментам неизвестны. Тяжесть эта не физическая, а чисто моральная – но такая, что лучше уж автомат, или вообще немедленная смерть. А то всю душу так и выворачивает наизнанку, почти что и физически блевать тянет от их "откровений" и от них самих...

2.1.08. 9–33

Прихватило с утра, сразу после подъёма, поясницу, да так, что ни встать, ни ногу поднять, чтобы зашнуровать ботинок, и в столовую, даже с палкой, – шёл буквально еле–еле. И до того в этом самом месте, в правой от центра стороне поясницы, сильно болело, – как раз там, где был сломан отросток позвонка (как мне объяснил недавно на приёме невропатолог в медсанчасти). Но всё же не до такой степени, а тут, – прямо кошмар, как прихватило... И под рёбрами с левой стороны, пониже сердца, третий день болит что–то, так что ни вздохнуть, ни охнуть, особенно когда на спине лежишь, да и на боку тоже. Днём боль вроде ослабевает, а утром и вечером, – просто сил нет, как ляжешь... И с температурой та же ерунда – утром и вечером вот уже третий день, с 31–го декабря, померить нечем, градусника–то нет, но всё лицо и уши так и пылают. Плюс ещё кашель болезненный, – опять я простудился, и опять обострился мой хронический бронхит, уже который раз с тех пор, как увезли из Москвы.

Подумаешь так вот, прикинешь, посмотришь на себя со стороны, – эти суки, блин, действительно сделали из меня инвалида, в 33 года я превратился из–за них в полную развалину... Ну уж пусть и не думают, что я им это прощу когда–нибудь! Нет уж – пока живой, все силы я потрачу на то, чтобы уничтожить, стереть с лица земли их проклятое государство и как можно больше их самих!..

3.1.08. 8–50

Мороз с утра – 30 градусов, и нет света, т. е. – ни воды (качает из скважины электронасос), ни отопления. Не было с утра зарядки. Её, может быть, при таком морозе и так не было бы, но без света – не включить магнитофон с её записью и динамики. Ещё ночью я проснулся – и света уже не было. Я буквально взмолился (богу, в которого, конечно, я не верю), чтобы до 6–20 – окончание этой проклятой зарядки – свет не дали бы. Но его не дали и до сих пор и, говорят, могут и до завтра не дать (тут такое бывало). Дикий холод и темнота абсолютно не располагали к тому, чтобы идти на завтрак, жрать сечку или (ещё хуже) перловку, и я не пошёл. За что тут же получил внушение от завхоза, что ходить надо, "даже если есть не хочешь, а то "мусора" будут придираться, что у нас тут нарушают режим, не встают по подъёму, не ходят в столовую, и т. д. Но "мусора", обычно ходящие по баракам во время подъёма и зарядки, в это утро пока что даже не появлялись...

4.1.08. 10–05

Не пошёл я сегодня в баню, хотя банный день. А я разболелся что–то совсем, – простуда, кашель постоянный (бронхит), насморк, то и дело (к вечеру особенно) температура поднимается. А на улице утром, во время завтрака, было, мне сказали, минус 35 градусов. Кошмар!.. Всё заиндевело, всё покрыто снежным пушистым налётом, – и деревья, и бараки, и проволока на запретке... По счастью, нет ветра, без него мороз легче переносится, но это ещё только начало января, а крещенские морозы в 20–х числах, наверное, будут тут до минус 50 градусов...

Оглянешься вокруг порой, посмотришь со стороны на эту жизнь лагерную, – такая тоска берёт, что хоть вой в полный голос!.. Ежедневное, изматывающее однообразие жизни, одно и то же, одно и то же день за днём, тоскливое прозябание среди отпетых подонков и кретинов (в большинстве как раз очень весёлых, бодрых (как типично понятие "бодрый идиот"!) и жизнью как раз–таки очень довольных). А главное – в их власти, в полной зависимости от них, от их галдящей и матерящейся кодлы, пьющей свой чифир и живущей по своим вонючим "понятиям"... Они вызывают большее омерзение и ненависть, чем зоновское начальство, хотя и начальству этому добрая, от всей души пуля в брюхо или в висок – лучшая награда за прожитую жизнь и всё, в ней сделанное. Вот так и живёшь между двух огней, между мерзости и там и здесь (они одинаковые практически, – и уголовники, и охрана, и одним и тем же жаргоном матерным разговаривают...). И так бессмысленно это времяпрепровождение, эти одинаковые, унылые дни, тянущиеся медленно один за другим, что порой плакать хочется... 1171 их ещё осталось до конца срока, до 2011 года. И хотя есть какая–то смутная, совсем слабенькая, еле–еле теплящаяся надежда, что, может быть, отпустят по УДО уже в этом году, – боюсь, не суждено ей сбыться... Кончится этот кошмар, пройдут эти 1171 день, – и останется всё здесь пережитое, только строчкой с цифрами, фактом в биографии, – личной и политической. А вот попробуй–ка их проживи, – целых 1171, один за другим, как в канализационном отстойнике среди дерьма и всякой мрази, и каждый этот день тянется бесконечно, – по 16 часов, с подъёма в 5–45... Будь она проклята, ТАКАЯ жизнь!

Безысходность, – вот, пожалуй, здесь самое страшное, самое убийственное ощущение. Как будто видишь это всё в каком–то страшном сне, – но проснуться никак не можешь. Кошмар всё длится, и каждое утро ты просыпаешься, к ужасу своему, всё в том же бараке, а значит – всё в том же кошмаре. И конца этому не видно...

Порой ощущаешь себя ребёнком – тем маленьким, симпатичным мальчиком с волнистыми светлыми волосами, который остался на фотографиях начала 80–х годов, – дома, в коробке... Чувствуешь себя в душе этим ребёнком, как будто живёшь ещё этой бесплотной памятью детства в душе, – и с ужасом, оглядываясь вокруг, всё не можешь понять: как же с этим милым, невинным, очаровательным ребёнком могло всё это случиться?! Как, что с ним произошло, что вчера ещё он бегал по зелёной траве, под ярким летним солнышком, под заботливыми взглядами любящих мамы и бабушки, – а сейчас вокруг него лишь решётки, стальные двери, колючая проволока, караульные вышки, и – ни одного родного, знакомого, даже просто искренне сочувствующего лица вокруг, а только – сплошная ненависть, цинизм и лютая злоба? Даже зная всю биографию досконально, как и весь исторический контекст за последние 25 лет, – всё равно, поразительнее всего вот это умом невместимое перевоплощение, тяжелее всего примириться именно с ним...

17–50

А мороз всё не отпускает, – 35 градусов было утром, 30 градусов – сейчас; а может, и больше. Похоже, это надолго. Это ведь только ещё рождественские морозы, а самые жуткие – крещенские, – ещё впереди. Будет градусов 50, – что тогда делать, кто знает?

Подонок–завхоз отряда всё–таки стукнул сегодня отряднику, что я вчера не пошёл на завтрак. Тот вызвал сегодня, сразу после проверки, спрашивать об этом. Источник своей информации, как бывший оперработник, конечно, не назвал, – но я–то и так знаю... Только он перепутал, – вместо завтрака спрашивал, почему я на ужины не хожу. Советовал, – т. к. у меня сейчас рассматривается УДО, – "не давать поводов". Как будто итог не известен заранее... Сейчас я пока что ещё "в подаче", но пройдёт январь – и я минимум ещё на 6 месяцев буду "в отказе"...

"Не спрашивай "за что?", не спрашивай "когда?",

Сидишь – сиди, не предавайся горю,

Ведь срок есть восхождение на гору,

С которой открываются года", –

попались сегодня изумительные строчки Кирилла Подрабинека в его сборнике. Действительно, так и есть, – восхождение на гору. Идти ещё годы, каждый день, одной и той же исхоженной, до боли знакомой дорогой, – с завтрака, с обеда, с ужина – в барак, – и повторять про себя эти возвышающие, философские строки...

6.1.08. 9–45

Хорошие новости: уже есть договорённость с адвокатом, – нижегородским, тем самым, что защищал Стаса Дмитриевского в 2005–2006 гг. Перед судом по УДО он, скорее всего, пару раз ко мне приедет, – уже можно будет кое–что передать; а после отказа в УДО (не сомневаюсь) – уговорить бы его ездить регулярно, уже был бы канал на волю, уже можно было бы работать... То есть – даже тут жизнь обрела бы какой–то смысл, не была бы уже таким убогим и бессмысленным прозябанием, как до сих пор.

Собственно, работать я уже вчера и начал, и некий черновик уже лежит, ожидая своей очереди, у меня под подушкой. Как уж там дальше сложится его судьба, – не знаю, но надеюсь, что удачнее, чем того, летнего текста, переданного ещё из 5–го СИЗО, с 1–й сборки. Он до сих пор так и лежит, не до конца набранный, у Паши Л., с которым, кстати, как раз вчера удалось наконец–то наладить контакт и договориться о его содействии.

Жизнь продолжается, – даже здесь, среди этой мерзости, в этих, казалось бы, нечеловеческих условиях, – но всё равно, и здесь тоже идёт какая–то жизнь, ищется, упорно ищется всё же какой–то её смысл... Карамьян спрашивает мою мать: как она меня повезёт домой, в Москву, если вдруг, по УДО отпустят прямо сейчас вот, в январе. Наивные люди, вот о чём они думают!.. А я тем временем уже привык думать о том, как бы на ближайшие три года, до 2011, устроиться здесь так, чтобы никто на воле не мог сказать, что вот, мол, Стомахина посадили, заткнули ему рот, упекли в дальний лагерь, и теперь, наконец–то, его стало не видно и не слышно...

17–30

Выматывает, всю душу вынимает проклятый этот кашель, осточертевший бронхит. Как будто заноза сидит там – очень–очень глубоко в дыхательных путях, и никакой кашель давно уже не способен достать это проклятое место, чтобы "почесать" его, удовлетворить это, в общем–то, пустяковое раздражение слизистой оболочки бронхов. Более того: ничем не помогая решить эту основную проблему, этот постоянный надрывный кашель ещё и страшно выматывает всё тело, порождая со временем – 2–3 дня после начала "спектакля" – сильную боль, – раньше, годы назад, у меня от этого болело под рёбрами и вокруг живота; а теперь вот почему–то кашель отзывается жуткой болью в ногах, спереди и по бокам выше колен, особенно в левой. Как будто сводит их – такой силы боль, иногда даже вставать приходится.

За почти 2 года заключения это уже 4–й или 5–й раз начинается у меня этот бронхит. До сих пор самый тяжёлый был первый раз – ещё на "Матросской Тишине" весной 2006, когда там ради "дороги" открывали каждый вечер окно, и я, лёжа голый под одеялом, простудился. Дохал больше 2–х недель, было очень тяжко и мучительно, но потом прошло. После этого – в июле 2007 на Нижегородском централе, в транзите; потом – уже тут, в Буреполоме, после выхода 31 августа из больницы, дня через 2, кажись. Может быть, и ещё осенью этой было, но не помню уже. А вот этот, нынешний заход – самый тяжёлый за все два года, без сомнения.

В общем–то, наступило то самое, – самое страшное, – время, которого я ещё осенью в душе, инстинктивно, так боялся. Уже январь, разгар зимы; мороз – 30–35 градусов, и это, увы, только начало, впереди ещё крещенские морозы; я простудился и болею, мучаюсь этим саднящим, изматывающим кашлем, а ещё пару дней назад – была и температура. Самое страшное, чего больше всего боишься, – вот оно, наступило, ты уже в нём. Надолго ли меня хватит, будут ли силы, чтобы пережить эту зиму, – чёрт его знает. Стоицизм и мужество эти испытания воспитывают, да, – если хватит сил выдержать их до конца. А в этом как раз уверенности нет...

7.1.08. 17–12

Проходит наркоз, и возвращается боль, – когда сразу, резко, а когда постепенно. Наркозом тут может служить всё, – и книги (в первую очередь), и сон, и "нечаянная радость" от какой–нибудь хорошей новости, от недавнего свидания, любое занятие, что угодно, – только бы занимало как–то мозги и отвлекало от окружающей действительности. Но всё равно – рано или поздно ты закрываешь прочитанную книгу, и снова вспоминаешь, что сидеть тут тебе ещё три с лишним года (1168 дней на сегодня, если быть точным), и с этой банальной, уродливой, но непреодолимой грубой истиной ничего нельзя сделать, – с ней, и в ней, надо жить, прожить все эти три с лишним года, и деваться от этой ужасной перспективы некуда... Как бывает, когда видишь какой–нибудь страшный, ужасный сон, и изо всех сил хочешь проснуться, ибо понимаешь, что это всё–таки сон. А тут – проснуться не получается, и каждый раз как будто падаешь разом куда–то в бездонную пропасть, каждый раз обрывается сердце, когда доходит до сознания: этот твой страшный сон о трёх ещё годах где–то, в каком–то ужасном месте, на краю земли, – это не сон, а страшная реальность...

С кашлем, кажись, стало чуть–чуть полегче, – видимо, самый тяжёлый день был вчера. Сейчас тоже сильный кашель, но по сравнению со вчерашним – всё же полегче. Настроение совсем ни к чёрту, – со вчерашнего дня тоска от вечернего разговора с матерью, от очередных её истерик, криков, жалоб, нелепых обвинений типа: "Ты меня совсем не жалеешь!", "Тебе на меня плевать!" и т. п. Ну как ей объяснить, что всё это бред? что я просто не умею вот так, как она хочет: не имея возможности ровно ничего сделать, ничем ей отсюда помочь, – просто сидеть и обливаться слезами от бессильной жалости, и говорить ей по телефону все вот эти пустые, жалостливые, уменьшительные слова, которых ей, видимо, не хватает... Не умею я так, – просто не настолько я сентиментален, жалостлив и слезлив, видимо. Если я знаю, что ничем абсолютно помочь не могу, что ситуация абсолютно трагическая, – что ж, остаётся или смириться с тем, что есть, или... Если нельзя ни примириться, ни изменить что–либо, если тупик абсолютный и глухой, – что ж, всегда (или почти всегда) можно отказаться играть по этим правилам – даже вместе с жизнью.

Вот почему, когда я понял жестокую неизбежность своего полного срока, что раньше 2011 г. освободиться мне не светит, – мне осталось или смириться с этим (сейчас, на сегодняшний день, мне кажется, что это мне удалось, но такое чувство бывает отнюдь не всегда), или покончить с собой. Я держу этот вариант про запас, вовсе не считаю его, как большинство, трусостью и признанием своего поражения, – но жестоко презираю за трусость самого себя, – за то, что до сих пор так и не хватило мужества его осуществить, хотя моменты, психологически куда тяжелее нынешнего я переживал за эти два года не раз, особенно в тюрьме. Но я как–то худо–бедно смог смириться со сроком, и в запасе у меня есть ещё выход. А чем я могу помочь матери, облегчить её мучения, если с тем что есть (точнее, нет. Меня.) она примириться никак не может, а изменить эту ситуацию нет возможности? Разве что посоветовать ей покончить с собой от безысходности. Но это, разумеется, не выход...

8.1.08. 15–05

Приходишь с обеда, садишься, читаешь, или просто так лежишь (сейчас пока лежать не даёт кашель) и ждёшь ужина...

Последовательность эту, ежедневный здешний "распорядок дня" я уже описывал недавно. Это и есть, наверное, самое мучительное, самое тяжёлое тут (после окружающего "контингента", разумеется), – вот это изматывающее однообразие, заранее хорошо известная заданность всего завтрашнего дня, и послезавтрашнего, и через неделю, и через месяц... (Ну, если только со шмоном как–нибудь не придут. Или вдруг опять не поздороваешься с кем–нибудь, – ещё один выговор влепят. Приятные сюрпризы тут практически исключены. Ну вот разве что Ленка моя, заяц мой пушистый, наконец–то мне обещанное письмо пришлёт, или дозвонится вдруг. Но это – не совсем сюрприз, этого я в глубине души всё–таки жду. А так – только одна мерзость тут и разнообразит эту мерзостную жизнь).

Прав был Буковский, когда по своему опыту, по воспоминаниям о своих карцерных неделях и месяцах, писал: "Я абсолютно уверен, что смерть – это не космическая пустота, не блаженное ничто. Нет, это было б слишком успокоительно, слишком просто. Смерть – это мучительное повторение, нестерпимое одно и то же".

Так что же мучает тут больше всего, – после "контингента", разумеется? Я уже писал, кажется: безысходность. Сознание того, как медленно, всего лишь по одному дню (и с каким трудом каждый раз проживаемому!) убавляется твой срок, как много этих дней ещё осталось впереди, и – главное – что ничего нельзя с этим поделать, никак это состояние не изменить, ни ускорить. Полное твоё бессилие изменить хоть что–то – это ведь, по сути, и есть твоё поражение. Хотя Лена Санникова и писала мне ещё в тюрьму, в Москве, что сидеть, не будучи сломленным, – это победа. Сложный вопрос... Моральная победа, кои она так высоко чтит, как ни крути, оборачивается физическим всё–таки поражением. А уж возможности самовнушения человека велики – можно и в подземном каземате ощущать себя полностью свободным, и, собирая бутылки, "знать" нерушимо, что в швейцарском банке на твоём счету лежат миллионы, – ну и что, пусть лежат, а на дневной прокорм и бутылок вполне достаточно...

Мучает больше всего то, что ты "попал" так глупо, – ещё три года впереди, и ясно уже, что ничего нельзя сделать, придётся сидеть их до конца, и эти дни, месяцы, годы, – ты проживаешь впустую, бессмысленно, бесцельно, как трава в поле. Да, день освобождения наступит рано или поздно, до него не так–то уж и много – всего каких–то 1167 дней; и придёт день, когда – по скрипящему снегу, по зелёной траве или по шуршащему ковру из жёлтых листьев – ты выйдешь отсюда; тебя встретят друзья, возьмут у тебя из рук баулы, посадят в машину... И ты будешь ехать – домой, домой; будешь устало, чуть–чуть, улыбаясь одними губами, смотреть на проносящиеся за окном пейзажи, – леса, поля, деревни, городки... О чём ты будешь думать в этот момент? Бог весть. Скорее всего, ни о чём, – ни о чём конкретно, а просто будет какое–то такое общее блаженное чувство, что вот наконец–то и кончился этот затянувшийся дурной сон, всё наконец–то позади, и удалось выжить, вопреки всем опасениям, и всё это – было ли оно взаправду, или и впрямь только приснилось?.. "А прошлое кажется сном", – вот уже сколько дней не могу вспомнить, чья это строчка, но она очень точная. Да, всё это будет когда–нибудь, этот день настанет, и всё, кажется, всё что угодно, без исключения, будет на воле казаться блаженством по сравнению с тем, что было здесь. Коротка память человеческая; плохое обычно быстро забывается, помнится долго только хорошее; но нажитый опыт остаётся, – если даже не в верхнем слое памяти, то где–то гораздо глубже, в подсознании. Этот день – он будет, да, только вот как дожить–то до него? "Вот в чём вопрос". А пока что остаётся лишь мечтать о нём, скрашивать себе как–то этими мечтаниями тоскливые и бесконечно длинные дни неволи. Вопреки, кстати, мудрому предостережению из опыта того же Буковского: "нет в жизни большего разочарования, чем освобождение из тюрьмы".

9.1.08. 8–05

Опять здесь!.. Вернёшься с завтрака, и вот – ещё один день здесь, и никуда не деться!.. Всё одно и то же, день за днём, в этом опостылевшем бараке, среди этих проклятых стен и людей... Вот и ещё один день – 9 января – тоже весь пройдёт здесь, и завтрашний, и послезавтрашний. И никакого просвета, никакой НАДЕЖДЫ. Боже, зачем я вообще родился?!

10.1.08. 17–47

Признаки, признаки, признаки усиления режима. Понемножку, постепенно, но неотступно, – всюду и везде. Трое "мусоров" в столовой и ещё один на улице во время ужина. Слухи, что ожидается шмон в бараке, – только обрадовались было, что вот прошли праздники, а шмон был всего один, и то слабенький... Независимо от того, найдут что–то или нет – как минимум вывернут и вверх дном перевернут все баулы, – собирай их потом! – переворошат все матрасы, всё расшвыряют, – в общем, удовольствие то ещё, – собирать...

Сколько их было уже у меня по тюрьмам, этих шмонов!.. Там это, кстати, тяжелее переносится, – камера ведь маленькая, что–то серьёзное спрятать в ней от тщательного шмона трудно... И сколько я ни смотрю на "мусоров", в Москве и тут, на всю эту тупую, дебильную, абсолютно без мозгов, низколобую мразь, – всё время одна и та же мысль посещает, порой на уровне ощущений почти чисто физиологических. Помню, на "проверки" на 1–ю сборку, на 5–м централе в Москве, приходил этакий здоровенный, огромный детина, слон настоящий. Было их всегда двое, но второго помню хуже, а этот – прямо так и стоит перед глазами, как живой. Носил он, помнится, под камуфляжем тельняшку, – стояло лето, жара... И вот каждый раз, – дважды в день, по утрам особенно, – когда дежурила его смена, я проходил мимо него, коротко взглядывал – и видел одну и ту же картину, так реально видел, как ни в каком кино и ни в одном сне не увидишь: война, этот жирный "вояка", в числе других пленных, стоит передо мной, и я лично, из тяжеленного пулемёта, в упор, метров за пять всего, даю по нему очередь, она вспарывает его жирное брюхо, и я вижу его кровь... Так неотступно было это видение, так заманчиво, – до сих пор вспоминаю порой. Как ещё раньше, на "Матроске" ещё, в самые первые месяцы тюрьмы, весной 2006 г., – они по утрам заходили нас "проверять" в камеру, а нас там было двое лежачих, остальные, кто мог, выходили. И каждый раз тоже, как в замедленной киносъёмке, видел: вот он (или она, – по тюрьмам вертухаями работает полно женщин) заходит в дверь камеры... короткая пауза... и затем – быстро, резко – следующий кадр, снятый из коридора: из двери камеры вылетает окровавленное тело, камуфляж в десятках мест прорезан ножами, и эта бесформенная, истекающая кровью, мёртвая туша, ещё минуту назад бывшая "сотрудником ИЗ 77/1", грузно шлёпается на пол, далеко от этой камеры...

Такие вот заманчивые видения, – до сих пор их помню. В том, что их надо убивать, только убивать, истреблять, физически уничтожать, я укрепляюсь всё больше и больше с каждым днём, когда с ними общаюсь или просто на них смотрю. В полном соответствии со ст. 282 – социальную группу: сотрудников МВД, ФСБ, ФСО, прокуратуры, Минобороны (кроме рядовых по призыву), и т. д. и т. п. ВСЕХ поголовно, без исключений и сантиментов. Другого пути нет. Поставить на площади гильотину, как в революционном Париже XVIII века, – и сносить им головы тысячами, десятками тысяч в день... Всем прокурорам, чекистам, ментам, армейскому офицерью, группам "Альфа", "Витязь" и т. д. и т. п. Не надеяться, что эти крупные "специалисты" заплечных дел НАМ ещё пригодятся, не надеяться их использовать. Нет, этот слой – "силовая", да и вообще любая госслужба РФ при звании, мундире или погонах, должна быть полностью выкошена, уничтожена под самый корень. Об этом я писал в "Апологии террора–3", и это, может быть, – вместе с "Апологией террора–2" – лучшее из всего, что я тут написал:

"Убивать, ничего не боясь,

Невзирая на вопли и стоны,

Милицейско–чекистскую мразь,

Всех, кто носит мундир и погоны..."

Прелесть какая: прямо по формулировкам родных моих 280–й и 282–й ст. УК. Призывы к осуществлению экстремистской деятельности (убивать!) в отношении целых социальных групп (все, кто в погонах)... :)))

Да, потрясающее событие и огромная честь для меня: сегодня пришло письмо от Григория Пасько! Пришло вообще 6 писем, в основном поздравительные открытки с Новым годом (та самая акция "Поздравь политзаключённого с Новым годом", о которой говорила Лена Санникова). В том числе – от Глеба Эделева из Екатеринбурга и от группы друзей и соратников Серёги Ковача из Челябинска, – Урал отметился. :)) Всем, конечно, спасибо; но письмо в поддержку со словами ободрения от Пасько – это особенно приятно. Я тут же вспомнил, как участвовал в пикетах в его защиту, когда он сидел; и как писали, что во время официального визита Путина во Францию аэропорт Парижа был буквально уклеен весь портретами Пасько, там шёл митинг за его освобождение... Буря эмоций захлестнула, как только увидел его фамилию на обратном адресе письма, ещё на улице, только что получив всю пачку из 6 писем в руки и перебирая... Мы его защищали, отстаивали, митинговали за него; теперь он на свободе и вот – написал мне, тоже, чем может, готов помогать... Какой–то высший смысл есть во всём этом, ей–богу, и ради вот таких вот минут, наверное, стоит жить...

12.1.08. 6–00 – 6–05

Зычный крик "Па–а–адъём!!!" и – секундой ранее – зажёгшийся свет. Как описать эту ненависть, которая охватывает и заполняет всю душу в этот момент, при этом крике? Опять утро, опять подъём, опять ТЫ ЗДЕСЬ, в этой проклятой зоне, а не дома, где должен бы ты сейчас быть; и провести здесь тебе предстоит ещё три с лишним года, ещё больше тысячи подъёмов, зарядок, походов на завтрак у тебя впереди... И такая лютая, смертельная ненависть – к зоне этой, ко всем вокруг, к себе, к своей погибшей, бессмысленной жизни, в которой уже и не будет ничего, кроме этих подъёмов, этой зоны, этих бараков, этого мороза и утренней сечки в промёрзлой, вонючей столовой... Всё кончено, всё пропало навеки, жизнь бессмысленна, она лишь цепь нелепых мучений, без всякой надежды на лучшее, и остаётся только ненавидеть – себя и всех вокруг, среди кого находиться составляет дополнительное мучение в твоём персональном аду... И только повторяешь про себя бессчётное число раз, одеваясь: "Будьте вы прокляты!.. Будьте вы все прокляты, суки!..", и душа сжимается от ненависти и боли...

6–46

Вчера ночью, только погасили свет, разделись и легли спать, – через пять минут подъём и крик завхоза (та ещё мразь, кстати, – ментовской прихвостень и стукач; что я не ходил один раз на завтрак, тут же доложил отряднику): "На проверку собирайтесь! Общелагерная проверка!". Кто–то удачно пошутил: "Доброе утро, товарищи!". Собрались, оделись под толки и разговоры, что, видимо, кто–то сбежал–таки из зоны, вот и суетятся, пересчитывают теперь. Я уж думал, что ночь пропала, не дадут теперь поспать, – но нет, всё обошлось; пересчитали довольно быстро, даже не по карточкам (поимённо), а просто так, – и всё успокоилось, хотя и было опасение, что сейчас, только разденешься и ляжешь – опять...

16–30

Мать всё надеется, всё мечтает, что меня отпустят вот прямо сейчас, в ближайший же суд по УДО в январе. Лена Санникова уверяет, что если не в этот, то уж в следующий, через полгода, – непременно. А сам я не верю ни во что. Осталось мне ещё 3 года и 2 месяца, 1163 дня, – и, видимо, так и придётся просидеть их все, до конца...

Так бездарно, бессмысленно, нелепо, никчёмно проходит здесь жизнь, день за днём в никуда, что от одного этого понимания можно сойти с ума. Уходят дни и годы, которые ведь уже не вернуть потом, и каждый проведённый тут день приближает не только к концу срока (что не может не радовать), но и к концу жизни... Об этом, как правило, здесь никто не думает, – разве что очень–очень редко, а так – мозгов, видимо, не хватает для философских обобщений. А жизнь тем временем проходит – проходит мимо, можно так сказать, а проще говоря, попусту. И хотя понимаю я, что и на воле ничего хорошего меня не ждёт, кроме новых ментовских объятий и – если всерьёз работать, так, как я сейчас отсюда мечтаю, – кроме нового срока, и как бы ещё не пожизненного, – но всё равно, – хоть бы передышку, хоть бы просто пройтись по зелёной траве, посмотреть в синее небо над головой, щурясь на солнце, – и не через "запретку", а на воле... Мечты, мечты, где ваша сладость... Может быть, на годы затянется эта передышка, а может быть, – и не будет больше ничего, и ЭТО окажется испытанием самым тяжёлым, пиком мучений, тоски и бессмыслицы жизни. Хотя вряд ли... Эх, если б знать заранее свою судьбу!.. Знать, где упадёшь, – и можно было бы подстилать соломки...

14.1.08. 19–40

"Не было ни гроша, да вдруг алтын"... То была пустота и тоска, то вдруг навалилось всё сразу, – в основном потому, что заработала почта. Пришла куча открыток–поздравлений с Новым годом от незнакомых людей, – надо бы ответить им всем хоть коротко. Пришла книга Майсуряна "Другой Ленин" и книги от Лены Санниковой, – надо их прочесть. Потом, от неё же пришло большое, содержательное письмо с дискуссиями о боге, о религии, о возможном моём будущем после освобождения, – надо написать большой, подробный ответ. Потом она же, Лена, уговорила–таки меня восстановить тот не дошедший ей в письме текст про этап "Москва–Буреполом", который я писал ещё в августе, в больнице. Долго я не хотел браться, не решался, пугала громадность работы, – всё заново, всё опять вспоминать, половину деталей уже не помню... Но всё же взялся, – это ведь не ей, в конце концов, нужно, а мне, я же это понимаю. Но она обещает публикацию этого текста, и вот сегодня, начав писать его утром, я понял, ЧТО именно меня смущало, кроме объёма: боязнь, что хорошо не получится, что выйдет плохо, слабо, наскоро, без возможности 25 раз отредактировать и набело переписать, – а я халтурить не привык, я от своего имени что–то кое–как, наскоро слепленное никогда не публиковал. Да и потом, ещё дурацкие технические проблемы: бумаги, положим, хватит, а вот гелевые ручки – позволяют писать очень быстро, легко и хорошо, но и кончаются с космической быстротой! Не напасёшься их... И вот не знаю, как теперь быть, что делать, что писать или читать раньше, в первую очередь... И на дневник этот, опрометчиво затеянный лишь потому, что переехал на другую шконку, появился покой и возможность работать, – хватит ли на него теперь и времени, и ручек?..

Но есть в этом завале, запарке этой, и хорошая сторона. Запарку, спешку, завал работы, когда сразу за три дела хватаешься, я и дома не любил – а порой случалось такое. Но здесь – если будет запарка работы вместо пустоты, тоски и чёрных, мрачных мыслей на вынужденном досуге с утра до вечера, если будет канал на волю и публикация здесь написанного (хоть в инете, на крайний случай), – насколько же легче будет здесь даже и три года ещё просидеть!.. Дни будут улетать незаметно, а не тянуться бесконечно, как тянулись вот уже почти два года... Вот если бы ещё эти идиотские походы в столовую три раза в день не отвлекали – строго обязательные даже в тех случаях, когда заранее знаешь, что тамошнюю сечку есть точно не будешь...

16.1.08. 5–57

Опять утро, опять здесь!.. Будь всё проклято!.. Сейчас, минут через 10, погонят на зарядку. Или мусора явятся, или (если они до конца зарядки не успеют), завхоз. Одно и то же, одно и то же изо дня в день. Тоска... Взбеситься можно, с ума сойти от одного только этого однообразия, – особенно если знаешь, что ещё годы тебе предстоят. Вот и дожил я, впрочем, до первой попытки УДО – она будет совсем скоро, наверное, ещё в январе. Но – увы, надежды никакой. "Суд так решил...". Надо быть реалистом, честно смотреть правде в глаза, а не как моя мать, – ей что–то утешительное пообещало здешнее начальство, и она уже свято верит и мечтает, что уже в январе я дома буду... В детство она впадает всё больше, увы, – это слышно при каждом разговоре...

17.1.08. 6–22

Нет, эти выродки не пришли вчера. Они явились сегодня!.. Сначала выродок–завхоз, как обычно, ходил и исполнял эту обязанность – будил всех и выгонял на зарядку. "Подъём был!! Толкайте соседей!", "На прогулку собираемся!"– истошно гавкала эта мелкая шавка. Потом крикнули, что "мусора к нам!". Тут я всё же счёл за лучшее выйти, – прямо так, не одеваясь, и в тапочках, как обычно (благо что морозы пока тут спали, стоит оттепель). Два мелких подонка в камуфляже вошли в ворота, потом в нашу барачную дверь. Но второй из них, которого я знал только в лицо, оказывается, знал меня и по фамилии. "Стомахин, а если ты простудишься? – спросил он меня. – Опять жалобы пойдут? Иди одевайся!". Так я "легально" :) зашёл обратно, не спеша оделся (каждая секунда хоть чуть–чуть да уменьшает эти несчастные десять минут, которые надо проторчать на улиц е...) и вышел – уже даже не на улицу, а простоял, как и многие, в холодном предбаннике у двери на улицу, пока мусора шарились по бараку... Нет, их надо убивать и только убивать! Уничтожать, давить, как крыс, как тараканов, беспощадно. Иного выхода, если ты в их полной власти, они глумятся над тобой и навязывают свою волю, просто нет. Надо, чтобы не мы их боялись – а чтобы ОНИ боялись зайти в барак, зная, что легко могут оттуда не выйти. А уж потом – да что угодно делайте, бейте, издевайтесь, присылайте свой "Тайфун", что хотите ещё, – но отнятую у этих выродков в погонах жизнь всё это им уже не вернёт, и они заранее должны это знать и трястись... И ещё одна мысль постоянно одолевает – прямо наяву вижу, тоже как кадр из фильма. Тут все заборы всех "локалок" составлены из высоких вертикальных металлических жердей. И вот, по очень древнему и жутковатому обычаю, так прямо и видится наяву каждый день: зона восстала – и, в ожидании всяких "Тайфунов", головы Милютина (начальник ИК–4), Макаревича и Русинова (его замы), отрезанные, надеты на длинные шесты и выставлены, привязаны к забору у главных ворот... Вот это было бы достойно! – но, увы, с этими выродками, с этим народом рабов такое явно невозможно. А очень жаль...

9–23

Потом ещё муштра у столовой после завтрака – "строиться", "посмотрим, сколько вас", и т. д. Три “мусора” одновременно, потом приходит ещё четвёртый. Привыкли они к безнаказанности, безопасности своего тут хождения и командования. Привыкли, что зэки боятся их, воспринимают это как должное, – хотя и должно быть, и очень легко можно сделать НАОБОРОТ! А Е. С. сегодня уже в Нижнем, – договаривается с моим новым адвокатом, нижегородским, тем самым, который защищал Стаса Дмитриевского. Дай бог, чтобы всё это удалось, чтобы и он согласился ездить, и у меня тут всё получилось так, как надо, без неожиданных промахов и накладок. Тогда даже здесь можно будет чувствовать себя совсем по–другому, – гораздо осмысленнее и бодрее...

А мать, между тем, пламенно настаивает, чтобы на суде по УДО я, видите ли, признал свою вину. Наивная: как будто это может хоть что–то гарантировать... Кроме, разумеется, позора на всю оставшуюся жизнь и отвращения к самому себе.

18.1.08. 12–54

Такого маразма не было уже давно. Сидеть и тоскливо, в неизвестности, ждать: приедет он или нет. Адвокат, о котором (и с которым) договорилась Е. С. вчера в Нижнем, поехал ко мне уже прямо сегодня, на следующий же день. Но, как выяснилось, сперва заехал куда–то в Кировскую область, потом – вернулся, нашёл–таки Тоншаево, заехал в тамошний суд – ознакомиться с моим делом по УДО, и после этого – ещё до проверки, до 12 ч., должен был подъезжать уже сюда, находился где–то недалеко. Но... Увы. Вот уже и час дня – а его всё нет, и, скорее всего, уже не будет. Всё очень просто: в 13 ч. у них там, в "комнате свиданий", кончается рабочий день, как они заявили в сентябре 2007 г. Голубеву, когда он приезжал. Могут просто уже не пустить, и всё. И когда же теперь? В понедельник только, самое раннее. Будь оно всё проклято! Воистину, страна идиотов, где ничего, ни у кого и никогда не получается сразу и хорошо, как следует, так, как должно быть...

19.1.08. 6–40

Всё получилось вчера, – лучше не надо, и, хоть и с немалой задержкой, мы всё же встретились с адвокатом в кабинете Русинова (тот был выходной). Адвокат ещё раз обнадёжил меня, что шансы на УДО очень большие, всё может быть хорошо. Я отдал ему всё, что хотел для Е. С. и Паши Люзакова. Но – странное дело: чем больше я его слушал, эти его оптимистические прогнозы, тем тошнее и тоскливее становилось на душе. Может быть, потому, что где–то, в самой глубине души, я сам тоже питаю эти несбыточные надежды, – но при этом сам же умом хорошо понимаю всю их несбыточность? А тут ещё они все – Лена Санникова, адвокат, а особенно мать, уж она–то совсем грубо и примитивно, – взялись меня уговаривать, чтобы на суде по УДО я признал вину, – хотя бы "частично", как говорит адвокат, – мол, уточнять, в какой части я её признаю, никто не будет. Но и так уже ошибок и глупостей сделано достаточно, – зачем делать ещё одну, которая, к тому же, абсолютно ничего не гарантирует?.. Нет уж, не стоило отказываться признавать вину на суде в 2006 г. и получать 5 лет, чтобы так жалко признать её сейчас...