Глава XXIII Перед новыми схватками

Глава XXIII

Перед новыми схватками

Возник новый орган социалистической революционной мысли — «Ордине нуово»[64]. Естественно, что он стал выходить в Турине. Гигантские заводы «Фиат» сконцентрировали здесь значительные массы пролетариата, сплоченного рядом забастовок и боевых выступлений последних лет. Цвет итальянского пролетариата, бывший всегда в авангарде революционного движения, не был удовлетворен реформистским руководством социал-демократии. Массы переросли своих прежних вождей, они выставляли новые требования, стремились к новым методам борьбы и нуждались в новом, своем органе. Так возник «Ордине нуово». Его редакторы — Грамши, Тольятти[65], Террачини[66] — жили в теснейшем контакте с рабочими массами, а после некоторых колебаний новый рабочий орган четко и твердо поставил вопрос о создании фабрично-заводских советов. Существовавшие уже рабочие комитеты представляли удобную для этого базу, но требовали коренной реорганизации.

Ясно, что против этого течения встала вся реформистская профсоюзная бюрократия, совместно с мелкобуржуазными кооперативными и парламентскими социалистическими деятелями. Но рабочие, группируясь вокруг своего органа, стойко проводили новые методы борьбы.

1920 год особенно богат забастовками и восстаниями: в Турине, в Милане, в Бьелла, в Парме, в Неаполе десятки и сотни тысяч рабочих выражали свое недовольство и готовность к более серьезным боям. И не одни только городские рабочие — бастовали батраки, служащие, учителя. Социалистические депутаты распевали «Красное знамя» в здании парламента.

6 апреля объявили всеобщую забастовку бумажники. Единственная фабрика, которая работала еще, находилась в провинции Кунео. Ее хозяин, немец по происхождению, боясь «совращения» своих рабочих, кормил их и давал ночлег на самой фабрике. Работали круглые сутки в три смены. Проникнуть внутрь нам не удалось, но, установив пикеты, мы агитировали всех выходивших из фабрики рабочих, и большая часть из них на работу уже не возвращалась. Объем продукции фабрики, несмотря на непрерывную работу, снизился на пятьдесят процентов. Вскоре нас арестовали.

14 апреля разразилась всеобщая забастовка в Турине. Туринское издание газеты «Аванти» выпустило номер с агитационной виньеткой: вооруженный рабочий на часах у фабрики. А в это время руководство социалистической партии, созвавшее было Национальный совет в Турине, решило перенести его в Милан, потому что в Турине была всеобщая забастовка! Так отступали вожди перед революционным прибоем. Во главе движения стал агитационный комитет. В такой раскаленной атмосфере состоялось заседание Национального совета партии в Милане.

Для того чтобы попасть в Милан на это заседание, пришлось выехать из Фоссано ночью на велосипеде и проехать до самого Турина, то есть свыше шестидесяти трех километров. Из Турина мы с другим товарищем выехали в Милан на автомобиле, потому что поезда стояли. Милан был запружен фашистами и полицией. В Галерее[67] офицер-фашист проломил голову Серрати, но тот все же явился на заседание. Заседания эти были довольно бурными. Туринские делегаты во главе с Пальмиро Тольятти настаивали на расширении в национальном масштабе начатого ими забастовочного движения. Турати, д’Арагона[68] и десятки других именитых социалистов высказывались против. Они обвиняли товарищей из Турина в том, что те переоценивают местное движение. Эти слепцы не видели того, что происходило по всей Италии! После горячих прений Национальный совет отклонил предложение туринских товарищей. Это постановление произвело на туринских рабочих, оскорбленных уже тем, что заседания совета были перенесены в Милан, очень тяжелое впечатление. Они рассматривали поведение Национального совета как настоящее дезертирство.

Агитационный комитет выпустил последние бюллетени. Движение гасло, преданное — в который раз! — вождями социалистической партии.

Мы разъезжались из Милана на автомобилях: железные дороги еще не работали. Хотя шоферы тоже бастовали, но для партии было сделано исключение. Мне пришлось ехать вместе с представителем Французской социалистической партии Лорио. За Павией нам пришлось пересечь область, где свыше пятидесяти дней продолжалась забастовка батраков.

По въезде в одну из деревень наш автомобиль остановила группа забастовщиков.

— А, синьоры прогуливаются на автомобиле, не так ли? — сказал один из них, с красной повязкой на рукаве. В его голосе звучали насмешка и угроза.

— Мы ваши товарищи… — начал я.

— Теперь все стали товарищами! Перетрусили — вот и товарищи! — перебил он меня еще насмешливее.

Другие батраки окружили наш автомобиль. Лорио, не понимавший по-итальянски, с недоумением оглядывался вокруг.

— Слезайте! Машина конфискована! — приказал батрак с красной повязкой.

— Дорогой товарищ, — запротестовал я, — ты все-таки должен осмотреть документы. — Я протянул ему партийный билет и делегатскую карточку Национального совета.

При виде этих бумаг нахмуренные лица прояснились. Нам крепко пожали руки и извинились за беспокойство. Пригласили поговорить.

— Мы бастуем уже больше пятидесяти дней. Никто из центра не руководит нами. Каждое утро мы ожидаем — и до сегодняшнего дня напрасно — секретаря из федерации сельскохозяйственных рабочих… Никого! Сегодня как раз у нас собрание. Рабочие уже устали и начинают отчаиваться. Поля запустели… Жалко на них смотреть… Мы ведь любим эту землю, хотя она вымотала из нас все силы. А хозяева? Эти-то заботятся: вызвали карабинеров и отряды. Но последнее слово еще не сказано. Мы недаром боролись, поборемся еще. Ты произнесешь нам речь на собрании, пусть и француз скажет.

Деревенская площадь была заполнена толпой батраков. Когда сопровождавший нас товарищ с красной повязкой представил нас этой безмолвной массе истомившихся в ожидании помощи загорелых людей, громкие аплодисменты, сменившиеся пением «Интернационала», встретили нас. Лорио вытирал слезы, катившиеся по щекам. У меня сжалось сердце и не хватало духу сказать им, что партия отказывается расширить забастовочное движение.

По всей этой провинции, вплоть до Асти, где кончалась забастовочная зона, нас останавливали при въезде в каждую деревню. Встречали, как врагов, но, узнав товарищей, приветствовали и просили выступить. Лорио, потрясенный, говорил:

— Но ведь это революция! Надо действовать без промедления!

В полночь нас остановили для обычного осмотра у внутренней таможни[69], а через несколько шагов мы были окружены полицейскими и карабинерами во главе с комиссаром в трехцветном шарфе. Все внимание этой пестрой банды было обращено на моего французского товарища: я был старым знакомым.

— Мы узнали, что вы тайно выехали из Милана…

— Тайно? — рассмеялся я. — Мы получили официальное разрешение за подписью начальника полиции Гасти. Вот так открытие!

— Извольте молчать! — закричал комиссар и, обращаясь к Лорио, спросил — Ваше имя? Какой национальности?

Лорио, не понимавший ни звука по-итальянски, обратился ко мне.

— Чего он хочет?

— Он тебя спрашивает…

— Молчать! — прервал меня снова комиссар. — Я не дурак, понимаю, что вы хотите сговориться!

Я замолчал. Комиссар не понимал ни слова по-французски, полицейские еще меньше.

Начался самый забавный диалог, какой мне когда-либо приходилось слышать. Комиссар спрашивал, а Лорио неизменно отвечал:

— Не понимаю.

Комиссар повышал голос; затем стал кричать: ему, вероятно, казалось, что так Лорио поймет лучше.

Наконец, устав, комиссар обратился ко мне:

— Этот синьор, — он показал на Лорио, — русский. Не правда ли?

— Гм… Когда мы уезжали из Милана, он еще был французом… Если вы полагаете, что в пути он превратился в русского…

— Прошу без острот! Я говорю вам, что это русский. Вы, может, не знаете, но я-то знаю.

— Зачем же вы тогда спрашиваете у меня? Наконец, у него должны быть документы!..

— Знаем мы ваши документы! — насмешливо ответил комиссар.

Явился переводчик, и дело разъяснилось. Комиссар долго не хотел поверить, что Лорио не «большевистский агент». На всякий случай полиция сопровождала его до самой границы.

В Фоссано меня несколько раз допрашивали в охранке, куда я девал русского, с которым выехал из Милана.

Лавочники моего городка были объяты паникой. В один прекрасный день, когда я работал в парикмахерской, явился ко мне один из них.

— Синьор, — торжественно заявил он мне, — вы секретарь Палаты труда, и я вам, как таковому, вручаю ключи от моего магазина. Я больше не желаю нести никакой ответственности.

Я так и замер с бритвой в руке; мой клиент глядел тоже с великим изумлением на лавочника.

— Я не один, — продолжал лавочник, — другие так же рассуждают. Так не может продолжаться! Забирайте наши магазины, устраивайте кооперативы, где мы будем служащими, но только, ради бога, наведите какой-нибудь порядок. Так не может продолжаться.

— Послушайте, — сказал я, — после того как вы очистили свой магазин — мы прекрасно знаем, где вы спрятали товары (я, конечно, этого не знал), — вы являетесь к нам сюда и предлагаете нам ключи…

— Это не так!.. — пробормотал растерявшийся купец. Было ясно, что я попал в цель.

Истек срок найма нашего помещения, и нас выставили из «Семейного клуба». У нас имелось несколько скамеек, кое-какие книги, с полдюжины знамен и неограниченное количество веры в социализм! Но за все это мы, однако, нигде не могли раздобыть даже две комнаты в наем. Один товарищ, угольщик, наконец предложил нам свой склад. Когда-то здесь была часовня, и до сих пор еще виднелись остатки алтаря. Полукруглый свод ее был невысок и поддерживался посредине подобием колонны. Но он был достаточно просторен, этот склад, и мы решили в ожидании лучшего обосноваться здесь. Полчища мышей, пауков и всяких жуков были изгнаны из своих убежищ. По воскресеньям свободные от работы товарищи убирали, чистили, красили и всячески отделывали помещение своей Палаты труда. Делалось это с энтузиазмом и необыкновенно добросовестно. Через три недели бывший склад нельзя было узнать. Мы заключили длительный контракт, и на этот раз успокоились надолго. Здесь мы развернули работу вовсю. Вскоре у нас появилась своя еженедельная газета, орган нашей социалистической секции — «Лаворо» («Труд»). На муниципальные выборы социалисты впервые явились с четкой классовой программой. В муниципальный совет были избраны семь социалистов. Отчаянными усилиями буржуазии удалось сохранить за собой большинство, но весьма незначительное.