Глава XVIII Мир и русская революция
Глава XVIII
Мир и русская революция
Армия, отхлынувшая от Капоретто, докатилась до Пьявы. Здесь наконец установился фронт, и правительство Бозелли, впавшего в детство старика, сменившего Орландо, призвало к оружию стариков и детей. Пришлось и мне снова явиться на военно-медицинский осмотр, на этот раз в штаб армии в Турине. Здесь были врачи высших военных чинов с галунами на кепи, присутствовали и иностранцы — обычная интернациональная комиссия. И на этот раз меня освободили.
Война затягивалась.
Никто из виновников поражения при Капоретто не хотел признавать своей вины. Но мысль о затяжной войне беспокоила всех. Тревес[55] — быть может, в противовес знаменитой фразе Турати: «Наше отечество на Граппа» — заявил в палате депутатов: «Этой зимой ни один человек не должен оставаться в окопах!»
И даже папа римский, посылавший своих капелланов на фронт для поддержания духа бойцов, после туринского восстания оказался пораженцем — в своем апостольском послании он изрек о войне: «…бесполезное истребление»… Послание произвело немалое впечатление на фронте…
— Пора кончать! — шептались повсюду.
Заходившие ко мне в парикмахерскую солдаты говорили, когда не было никого постороннего:
— Надо сделать так, как сделали в России.
Говорили… А кровавая машина войны все еще работала. И полицейские репрессии росли с каждым днем. Моя поездка во Флоренцию обозлила жандармов Фоссано: я был подвергнут самому бдительному надзору. Видно, начальник жандармов и полицейский комиссар получили за меня изрядную головомойку.
К ужасам войны присоединилась свирепая эпидемия «испанки», косившая людей не хуже вражеских пуль. В Турине умирало до ста двадцати человек в день. Недостаток продуктов раздражал население, особенно женщин, которые, стоя в длинных очередях у лавок, совершенно открыто проклинали войну.
— Проклятая война! Барыни, небось, не стоят в очередях! Жрут кур и белый хлеб…
— Пора кончать!
— Надо сделать, как в России!
— Правильно, революцию надо!
— Будет и у нас Ленин!
Ленин! Это имя произносили, как заветное слово надежды, порой выкрикивали, как угрозу. Его можно было увидеть на стенах домов, на пьедестале памятников — всюду.
Как-то, когда я выходил из туринского отделения «Аванти», меня задержал проходивший мимо патруль и отправил как «неблагонадежного» в Сан-Карло[56].
Я застал там самую разношерстную компанию: пьяницы, воры, кокаинисты, несколько солдат… Шум, брань, воздух такой, что не продохнешь…
Некий подвыпивший субъект, взобравшись на стол, ораторствовал. Мой приход не прервал его красноречия.
— …Да, справедливости нет… И я докажу!
— Ложись спать, обезьяна!
— Заткнись, пустомеля!
— Докажу! Я был в Америке… Как только услышал, что у нас война с немцами, я приехал сюда. Записался добровольцем. Через месяц я уже был на фронте! Но у меня слабые нервы, и я попросился назад. И, представьте себе, синьоры, мне отказали…
— Хорош мальчик! А еще доброволец!..
— Тогда я сбежал. Работал на фабрике снарядов. И вот попался. Напился и попался… Нет больше справедливости на свете!.. Ведь я же все равно приносил пользу отечеству!..
— Трус, трижды трус! — заревел один из солдат. — Приехал воевать, а теперь прячешься за спины других.
И он сшиб оратора со стола.
— Я, — продолжал солдат, обращаясь к публике, — я не хотел войны, я боролся за то, чтобы ее не было, и двадцать месяцев провел на фронте! Сколько смертей я видел, сколько погибло товарищей на моих глазах! Голод, грязь, расстрелы… О, я хотел иногда получить пулю в лоб: конец всему, и баста — так и смерть не берет! А когда пришел в отпуск и увидел, что тут делается, я не смолчал, и вот я здесь! А этот из Америки приехал… обезьяна!
Солдат смолк, задохнувшись. Я внимательно смотрел на него.
— А ты за что? — спросил он меня.
— Я социалист.
— Да здравствует социализм! — заорал солдат. — Да здравствует!.. Смотри! — И он указал на стену.
Высоко, слабо различаемая в полутемной камере виднелась сделанная гигантскими буквами надпись:
«Evviva Lenin!»[57]
— Кто это написал? — спросил я.
— Я! — гордо ответил солдат.
— Как ты это сделал?
— Очень просто: вода и химический карандаш. Прочно.
— Ты социалист? — спросил солдата прилично одетый человек, державшийся в стороне.
— Да, социалист, — ответил солдат, — а ты что за птица?
— Полегче, ты разговариваешь с приличным человеком…
— Например? — рассмеялся солдат.
— Ваш социализм неосуществим, — продолжал его собеседник, пропуская насмешку мимо ушей.
— Почему это?
— Потому что невозможно, чтобы все люди были одинаковы…
— Еще бы, есть порядочные люди, и есть скоты, вроде тебя, — послышался голос из глубины камеры.
— Кто это там прячется? Выходи! — оскорбился «приличный человек».
Альпийский стрелок, ростом без малого два метра, очутился перед вызвавшим.
— Вот я. Что скажешь?
— Я… просто удобнее разговаривать, когда видишь друг друга…
— Понимаем… забил отбой. А кстати: ты-то кто? Я дезертир, послал к черту полк и ружье, а ты?
«Приличный человек» молчал.
— Ну, храбрее, исповедуйся!..
— Я… я жертва судебной ошибки…
Хохот присутствовавших слился с грохотом открываемой двери. В камеру вошел новый жилец. Этот тоже был хорошо одет. Оглядевшись, он вдруг с криком: «Ах ты падаль![58] Сыщик!» — набросился на «жертву судебной ошибки». Тот защищался.
В первый момент никто не счел нужным вмешаться в драку. Затем альпийский стрелок разнял их; оба были измяты, красны, задыхались. Вновь прибывший обратился к присутствующим:
— Этот субъект — полицейский шпион. Будьте осторожны. Сюда его посадили для слежки за вами. Он проник в наше общество: все юноши из хороших семейств, надо сказать. Мы прекрасно проводили время: красивые женщины, карты, иногда щепотка кокаина… А сегодня вот нас арестовали, и у меня конфисковали восемь тысяч лир… все из-за этой падали!
И он снова хотел броситься на своего врага. Альпиец удержал его.
— Это ты падаль! Сыновья «хороших семейств», как же! Все вы окопались в тылу!
— Он — содержатель чайного дома, этот сынок из хорошей семьи! — кричал «жертва судебной ошибки». — Я попал туда случайно, а он наживается на продаже женщин, он торгует своей женой. Вчера его видели у Порта Палаццо с жандармами, только не успели нас предупредить, но мы еще встретимся!
— Вот за кого мы сражаемся! — гадливо сказал альпийский стрелок. — Оба друг друга стоят! — И, встряхнув обоих, прикрикнул: — Теперь — куш! Не то… — И он показал внушительный кулак.
Один из достойной парочки что-то пробормотал, но увесистый удар мигом свалил его на землю. Другой молча прошмыгнул к нарам.
Вошли новые арестованные.
— Добрый вечер честной компании! — приветствовал один из вошедших. — Позвольте представиться: Тонио, по прозвищу Обезьяна, Марио Красавчик и Бастиано Длинный — это я. Нас подобрали в Баллоне[59], чтобы отправить на войну, но завтра выяснится, что у нас особые счеты с правосудием, и шкура будет спасена. Веселей, ребята, нас на войну не погонят!..
Снова раскрывается дверь и пропускает все новых и новых «постояльцев». Воздух сгущен до невозможности. Голова моя словно в тисках. На рассвете я ненадолго засыпаю, сидя на полу. При свете дня «Да здравствует Ленин!» ярко выделяется на стене. Надпись читают все. Вошедший надзиратель тоже.
— Кто написал?
Общее молчание.
— Знаю, что не скажете; все вы сволочь! Позовите маляра!
Приходит маляр с ведерком жиденькой известки и длинной щеткой замазывает грозную надпись.
К полудню стена просыхает, и надпись «Да здравствует Ленин!» сияет на ней так же ярко, как и прежде.
Снова явился маляр, и снова, как только просохла известка, надпись появилась на стене.
Тогда надзиратель прислал каменщика, и тот добросовестно выскреб букву за буквой. Надпись углубилась, потеряла цвет, но читалась превосходно.
— Разве можно стереть это имя? — победно улыбался альпийский стрелок.
Меня выпустили через четыре дня, а надпись все еще держалась на стене.
По пути в Фоссано в поезде встречаю старика крестьянина, дальнего родственника моего отца.
— Добрый день! — приветствует он меня.
— Давненько я вас не видал, — отвечаю я. — Что с вами случилось?
— Это, знаешь ли, не по моей вине вышло… Наш новый священник, такая уважаемая персона, видишь ли… запретил мне бывать у тебя. Он объяснил… ты ведь из тех — забыл вот, как называются, — что хотят поделить чужое добро. Ты не думай, я не верю этому, но, чтобы меня не упрекали, стараюсь заходить пореже.
— Славные сказки вам рассказывает ваш поп! Мы, правда, хотели бы поделить кое-что, например, земли Ровере, чтобы раздать участки тем крестьянам, которые, как вы, всю жизнь гнут спину и не вылезают из долгов.
— Это вот да! Это было бы по справедливости! А священник говорит, что вы не так: у кого, скажем, две свиньи, так вы одну хотите отобрать, и с курами, и с кроликами то же…
— А сколько кур и кроликов в год стоит вам ваш поп, дядюшка! — рассмеялся я.
— Ну, этого я не знаю… Надо поддерживать церковь… заработать себе рай…
— Откармливая попа?
— Оставим это… Я вот хотел попросить тебя об одолжении, даже о двух. Ты ведь пишешь в газетах и говоришь лучше самого попа…
— Охотно, если смогу, — ответил я.
— Я получил извещение, что Луиджи мой, слава богу, попал в плен к… — Дядюшка поскреб в затылке.
— Австрийцам? — подсказал я.
— Да, да, я это самое и хотел сказать. Так вот, напишу я ему, то есть не сам, потому что уже позабыл совсем, как… напишет Марьетта. Только адрес очень мудреный. Ты мне его напишешь? Да?
Я обещал.
— И еще мне нужен твой совет. Дело идет о ремонте церкви, для этого нужны деньги. Наш священник нашел банк, который дает ссуду, но нужны подписи двух поручителей на векселе. Он так высоко меня ставит, что обратился ко мне… Я подписать свое имя умею — это я говорю не для того, чтобы похвастаться, — но вот я не совсем понимаю суть дела с этой бумагой, с векселем. В чем тут дело?
— Дело вот в чем: кто поручится, платит по векселю из своего кармана, если взявший ссуду не сможет возвратить ее, — объяснил я.
Дядюшка погрузился в раздумье.
— Так, я понял. Только не говори, пожалуйста, никому, а то похоже, будто я не имею доверия к этому святому человеку. Ты что мне посоветуешь?
— Советую не подписывать векселя. Теперь мне понятно, почему поп не хочет, чтобы вы заходили ко мне. Этот «святой человек» боится не того, что я отберу у вас свинью, а того, что я открою вам глаза!
Дядюшка был серьезно озабочен и не знал, на что решиться.
— Я уже знаю, кончится тем, что вы подпишете вексель и оплатите его, а потом скажете мне: «Ах, если б я тогда послушался тебя!» — пошутил я. — Принесите мне адрес Луиджи, и я вам напишу несколько конвертов сразу.
Мы распрощались. Через несколько времени я узнал, что дядюшка оплатил векселя и жалел, что не послушался меня.
В Фоссано комиссар отобрал у меня проходное свидетельство, выданное мне туринской полицией, и объявил мне:
— Если вы еще раз уедете без моего разрешения, я засажу вас на три месяца. Пора кончить с этим! Зачем вы ездите в Турин?
— Я там покупаю мыло и прочие вещи для моей парикмахерской.
— Мы прекрасно знаем, что вы снюхались со злейшими врагами Италии, с теми, кто против войны. Где вы провели эти пять дней?
— Я провел их, действительно, в обществе самых отпетых негодяев, вы правы. Я провел их в Сан-Карло вместе с белобилетником, содержателем тайного притона, с ворами, с продавцами кокаина, тоже освобожденными от войны, с полицейскими сыщиками, никогда не бывшими на фронте, и прочей дрянью.