Глава XIII Встречи во время войны

Глава XIII

Встречи во время войны

Мне пришлось снова — в пятый или шестой раз — проходить медицинское освидетельствование. Я явился в госпиталь Александрии.

Большая комната, грязная, провонявшая карболкой. В глубине ее — международная военно-медицинская комиссия: итальянский полковник-врач, английский военный врач и французский офицер.

Что за печальное зрелище развертывалось в этой унылой комнате! Горбатые, рахитики, кривые и хромые, много раз уже освидетельствованные, снова и снова обнажали свои язвы. Их всех без всякого врачебного осмотра смело можно было отправить обратно. И все же многих из них признали годными! Подошел мой черед. Меня уложили на стол, покрытый клеенкой, и итальянский полковник преусердно принялся измерять мою ногу. Ну и старался же он!

Наконец француз сказал:

— Мне кажется, здесь не о чем задумываться: освободить.

Полковник ответил на плохом французском языке:

— Я тоже вижу это, но даны специальные распоряжения, я не хочу нести ответственность.

Англичанин в этот момент отошел.

— Какого рода эти распоряжения? — спросил я тоже по-французски, не столько потому, что я надеялся получить ответ, сколько желая полюбоваться на физиономию полковника. Он ожег меня взглядом и не нашел ничего лучшего, как скомандовать:

— Молчать!

Все же ему пришлось освободить меня.

Покуда полковник диктовал писарю постановление комиссии, французский командир подошел ко мне:

— Вы социалист?

— Да, — ответил я. — В чем дело?

— Так. Я думал это. Я тоже социалист…

— Какого рода? — задал я коварный вопрос.

— Когда вы уезжаете? — уклонился он от ответа.

— Сегодня, в восемь вечера.

— Тогда мы сможем пообедать вместе?

— Почему бы нет? — ответил я.

Пробило полдень.

— Расходись! — закричал унтер. — Документы можете получить после трех! Живо!

Будущих защитников отечества поспешно выставляли за дверь, иных полуодетых, с башмаками в руках.

Я вышел с французом.

В ближайшем ресторане мы уселись за столик и начали разговаривать. Мой собеседник был человек средних лет, с острой бородкой, в круглых очках.

— Итак, вы социалист? — спросил я, когда официант принес суп.

— Да, — ответил француз, — состою в партии уже изрядное число лет. Вы тоже?

— Я в партии с 1903 г.: сначала в юношеской секции, а теперь — в социалистической партии. Но вы, как видно, защищаете… отечество?

— Конечно, — заявил французский социалист, — иначе и быть не может. Наше положение совершенно исключительное: на нас, как и на бельгийцев, напали. К тому же наше поведение оправдывает политика германских социалистов.

— Например, Карла Либкнехта?[39] — спросил я.

— Либкнехт — герой, — возразил мой собеседник, — но вся германская социал-демократия предала Интернационал!

— Точно так же, как и вы, французы.

— А вы, итальянские социалисты?

— Наша платформа существенно отличается от вашей. Мы выгнали Муссолини из партии, а не пошли за ним, тогда как вы в союзе с патриотами вошли в буржуазное правительство. Так или нет?

— Да, так. Но у вас было время обдумать положение, — защищался мой собеседник.

Мы долго спорили, но французский офицер не изменил своих взглядов.

— Надо победить германский милитаризм, чтобы можно было работать для социализма, — упорно твердил он.

— Утопия, господин майор, вредная утопия! Мы все разбиты, на радость буржуазии обеих сторон! — возражал я.

Мы расстались холодно. Я пошел за документами.

В большой комнате госпиталя длинный хвост проходивших осмотр ожидал выдачи документов, обмениваясь впечатлениями.

— Представьте себе, меня все же забрали… Вот никогда бы не подумал: сорок восемь лет, двое сыновей взяты: один на фронте, другой ранен, а у меня самого грыжа…

— Сделают операцию и отправят сражаться, — сказал горбун с живыми, умными глазами.

— Понимаешь ли, — испуганно сообщил ему отец двух солдат, — я нарочно не делал операции, чтобы меня не забрали… и вот…

Горбун рассмеялся.

— Не так уж плохо на фронте, — вмешался человек на костылях. — Я читал «Военный дневник» Муссолини…

— Ну и отправляйся туда!.. — прервали его несколько голосов.

— Ты говоришь это потому, что тебя-то не отправят! — сказал кто-то сердито.

— Я бы всех тех, кто хочет войны и кто считает, что на войне неплохо, обязательно отправил бы на фронт. Всех! И таких вот на костылях — тоже! — разгорячился субъект в огромнейших очках из невероятно толстого стекла.

— О, тогда, небось, быстро кончили бы воевать! — вскричал горбун.

— Вы все пораженцы! — старался перекричать всех человек на костылях. — Я, если бы мог, пошел бы. Мы все впадем в первобытное варварство, если не победим! Вы читали, что австрияки стреляют по палаткам Красного Креста?

— А ты знаешь, что наше командование пересылало снаряды при помощи Красного Креста? — спросил его крестьянин с огромным зобом.

— Враки! Это пораженцы распускают такие слухи… Счастье твое, что здесь нет карабинеров!

— А ты донес бы? Шпион! Попробуй только — отправишься домой с разбитой рожей!

Крестьянин старался пробраться к человеку на костылях. Тот струсил:

— Да нет же, я не о тебе говорю, тебя обманывают…

— Ах, ты, сукин сын! У тебя, вероятно, есть какое-нибудь предприятие, которое процветает при войне, а? — не унимался крестьянин.

— Нет! — оскорбился человек на костылях.

— Тогда ты просто дурак, — заключил крестьянин при общем смехе.

Сержант приступил к раздаче свидетельств.

— Сколько возьмешь за эту бумажку? — спросил отец двух солдат, больной грыжей и признанный годным для военной службы, у маленького человечка с мальчиком, получившего белый билет, указывая на документ.

Тот улыбнулся и, приподнявшись на цыпочках, произнес шепотом:

— Это не продается, сам понимаешь, но если у тебя найдется несколько сотенок, — он оглянулся и зашептал еще тише, — или, еще лучше, тысчонок, тогда… я объясню тебе способ, как уберечь шкуру…

— Ты это серьезно?

— Честное слово! Но… молчок! Ты откуда? Я уезжаю в восемь с четвертью. Еду в Альба.

— Я тоже еду с этим поездом в Каваллермаджоре. Значит, часть дороги вместе, успеем переговорить. — Крестьянин с довольным видом потер руки.

Человечек кивнул и принялся вытирать нос своему мальчику.

— Папа, когда ты оденешься солдатом? — полюбопытствовал ребенок.

— Я не пойду в солдаты, — ответил отец, — не мешай мне разговаривать.

Мальчонка задумался, потом понял:

— А… тебя возьмут в солдаты, когда ты подрастешь.

Это заключение ребенка рассмешило больных и увечных, большинство которых отечество признало уже достаточно выросшими.

Я отправился побродить по городу и на одной из площадей наткнулся на кучу народа, собравшегося вокруг «продавца счастья». Он торговал брошюрками, объясняющими таинство «банко-лото».

— Покупайте, о синьоры, самое дешевое счастье в мире! Не теряйте случая, потому что я сегодня вечером уезжаю. Только у меня имеется разрешение на продажу этого произведения, плода долгих и усердных занятий. Эта книга объясняет все сны, даже самые таинственные, и указывает номера лото, приносящие выигрыш! Подходите, синьоры, подходите!

Я узнал в ораторе одного из проходивших освидетельствование. В окружавшей толпе я заметил других; все они были более или менее выпивши: одни — от радости, что освобождены, другие — с горя, что взяты на военную службу. В Пьемонте вообще пьют охотно: пьют на свадьбе, на похоронах, на крестинах, при всяком удобном случае, пьемонтские вина недурны.

Торговец счастьем охрип и смолк. Слушатели запели:

Красивые парни станут солдатами,

Поганые макаки останутся дома…

Эту задорную песню тянули несколько слабых голосов; какой иронией звучали ее слова в устах этих жалких калек! Я побрел на вокзал. На платформе толпились солдаты в новых мундирах, вокруг них суетились дамы из Комитета гражданской мобилизации.

Они угощали отъезжавших солдат папиросами и конфетами.

Один из солдат взял предложенную ему пачку папирос, осмотрел и вернул ее:

— «Народные»… Даже, когда нас гонят на убой, не могут разориться на лучший сорт! Купили бы «Македонские»… — И он презрительно сплюнул.

Когда поезд, нагруженный солдатами, отходил, уезжавшие затянули насмешливую песенку:

Нашим офицерам — вино и бифштексы.

А бедным солдатам — сухие каштаны!

Пим, пам, пум!

Подошел наш поезд. В вагоне, слабо освещенном, холодном, полупустом, я увидел маленького человечка с ребенком и больного грыжей отца двух солдат. Оба были навеселе. Мальчишка спал, закутанный в отцовский плащ.

Увидев меня, они позвали:

— Садись к нам! Все мы идем на фронт. Вот тебя освободили… — И отец двух солдат вздохнул. — Ты социалист? Ты против войны, не правда ли?

— Да, я против войны, я социалист, — ответил я.

— В Монфорте, — сказал маленький человечек, — есть один, — говорят, он социалист, — который очень хорошо говорит. Он знает гораздо больше попа! Пишет в газетах и может говорить три часа подряд! Ты его знаешь?

— Да, знаю.

Поезд двинулся. Контролер и карабинеры осмотрели наши документы. Отец двух солдат обратился к человечку и, многозначительно подмигивая, сказал, что им надо поговорить. Я поднялся, намереваясь уйти.

— Почему ты уходишь? — удивились мои собеседники.

— Вам ведь надо разговаривать.

— Нет, нет, оставайся. Ты ведь из наших. Тут надо помочь вот этому приятелю, — сказал маленький человечек и обратился к своему собеседнику:

— Итак, ты хочешь быть освобожденным от военной службы. Можешь заплатить? Нет, мне не нужно ни одного сольдо. Приезжай во вторник в Кунео на базар, и я тебя познакомлю с человеком, который тебе все дело устроит. Если сможешь, выложи две тысчонки, получишь белый билет. Работа настоящая, как следует. И подпись полковника — лучше не надо! Он сам бы признал ее за свою. Если не сможешь заплатить столько, то за пятьсот лир тебе дадут отсрочку на два месяца по уважительной причине: по болезни, по причине полевых работ… И этот документ сделан тоже превосходно. Конечно, первый лучше, а то по истечении двух месяцев надо начинать сызнова.

Отец двух солдат крепко задумался.

— Ладно, — вздохнул он, — я раздобуду две тысячи, но смотри, чтобы без обману!

— Клянусь головой этого невинного младенца, — торжественно произнес маленький человечек, приподнимаясь и положив руку на капюшон плаща, под которым спал его сын.

Толчок поезда и выпитое вино чуть не свалили его с ног.

— По рукам! Сделано, — сказал отец двух солдат. — А за совет по окончании дела я тебя угощу обедом.

— Будь, значит, во вторник на базаре, у каштанов, ровно в девять, возле киоска. Я там буду уже с человеком.

— Понимаю. А теперь глотнем.

И оба занялись бутылкой.