Глава IV Борьба в маленьких городках. Бартоломео Ванцетти

Глава IV

Борьба в маленьких городках. Бартоломео Ванцетти

Вот я и в новой моей резиденции. Это был маленький старинный городок со слабо развитой промышленностью. Много церквей, казармы, крепость, две тюрьмы, много торговцев, родовитое дворянство, попы. Попов особенно много. Кроме них, пехотный полк, артиллерийская бригада и эскадрон кавалерии. Вокруг городка — мелкое крестьянство. Во всем городе — восемнадцать тысяч населения. Ни одного рабочего кружка, ни библиотеки, ни даже читальни. Было рабочее общество взаимопомощи. Социалистической организации не было.

Однако нашлось несколько товарищей. Один из них изготовлял фруктовые воды, но занимался преимущественно изобретением летательной машины, которую назвал «ортогеликоптером» и которая должна была быть сконструирована по законам птичьего полета. Сколько птиц погубил этот парень, добиваясь постижения пленительной тайны полета! Все мальчишки городка приносили к нему птиц, попадавших в их руки, и он неутомимо изучал их крылья и строение тела.

Другой товарищ был булочник, добрый малый без особых талантов. Были еще два брата каменщика и один кузнец. С ними я сошелся очень быстро.

В парикмахерской, кроме хозяина, обо мне знали, прежде чем я еще приехал в Фоссано, все его клиенты: попы, офицеры, унтер-офицеры, купцы, тюремные надзиратели, рабочие, крестьяне. В маленьком городке даже мое появление было событием. Работа здесь была совсем иная, чем в большом городе: хозяин работал вместе с нами; очень много приходилось работать в субботу, воскресенье и среду (большая ярмарка). Хозяин, разумеется не желая этого, сделал мне своеобразную рекламу как социалисту, в результате чего я в первый же день моей работы был атакован одним из консерваторов, который посещал парикмахерскую ежедневно, как ходят в кафе, чтобы убить время. Я, конечно, отвечал.

Не прошло и двух недель, как благонамеренная парикмахерская превратилась в настоящий политический клуб. Забавнее всего было то, что сам хозяин, который никогда в жизни не занимался политикой, являлся главным застрельщиком наших диспутов. По утрам, прочитав газету, он открывал действия против меня, невзирая на то, были ли в парикмахерской клиенты или нет. Иногда я напоминал ему наш первый разговор; он досадливо пожимал плечами и продолжал громить меня и социализм. Собственно, благодаря этим диспутам со мною он позже стал муниципальным советником и асессором. Он доходил до пафоса: «Социализм — угроза, против которой надо бороться!» — и сообщал «ужасные» факты…

Крестьяне слушали его, раскрыв рты, я возражал. Так шли неделя за неделей.

Между тем я завязал сношения с местными социалистами. К нам присоединилось еще несколько рабочих, вместе с которыми мы основали социалистическую организацию и назначили одного из нас постоянным корреспондентом «Аванти» и еженедельника «Лотте нуове», выходившего в Мондови. Нам удалось также снять маленькую комнатушку, где происходили наши заседания, читались лекции и велись групповые занятия с рабочими.

Мой хозяин, узнав о существовании нашей секции, не рассердился, а в свою очередь — ученик, достойный учителя — принялся организовывать секцию христианско-демократической партии.

Первые корреспонденции из Фоссано, появившиеся на страницах «Аванти» и «Лотте нуове», были камнем, брошенным в стоячую воду. Городишко зашевелился. Три местных еженедельника: один — бесцветный, передававший хронику и поздравлявший новых «кавалеров» и «командоров» с получением ордена[19], другой — клерикальный и третий, влачивший жалкое существование от одних выборов до других, пока кандидат какой-либо партии не согласится хорошо заплатить за пропаганду его кандидатуры, — яростно набросились на нас.

Началась ожесточенная кампания: специальная рубрика была отведена «преступлениям» социалистов; в каждом номере появлялись статьи против «зловредной» деятельности социалистов, личные выпады против местных старых членов партии, которых между прочим упрекали в том, что они дали совратить себя «мальчишке-иностранцу»!

Хозяин мой, однако, не рассчитал меня, как я ожидал. Дело в том, что я привлекал клиентов в его парикмахерскую: друзья и единомышленники приходили обменяться со мной мыслями, враги — поспорить, а просто обыватели — поглазеть на «опасность», и деньги плыли в кассу.

В небольшом городке самые маленькие события имеют большое значение. Здесь царили ханжество и сплетня. Название городка звучало иронически (Fossano происходит от Fons Sana, что по-латыни означает «здоровый источник»).

Каждый обыватель перемывал косточки другого, начиная от генерала Бава-Беккариса, заслужившего в 1908 г. печальную известность расстрелом рабочей демонстрации, и кончая последним трактирщиком. Недаром «Кафе гранде», где собирались представители фоссанской родовой знати: кавалеры, командоры, каноники, богатые купцы и дельцы — избиратели Джолитти, было прозвано местными остряками «клубом злых языков»!

Немногочисленные социалисты мало чем отличались от прочих обывателей. Они отделялись от них во время выборов, собирали некоторое количество голосов и получали одно место в муниципальном совете, после чего затихали до следующих выборов.

Я сильно подозреваю, что кое-кто из консерваторов тоже голосовал за них, исходя из того, что «необходимо же иметь и меньшинство». А социалистическое меньшинство было так безобидно! Вообще в Фоссано при выборах граждане руководствовались примерно следующими соображениями:

«Такой-то очень порядочный человек — следует сделать его советником. Доходы у него хорошие, досуга много: он сможет заняться общественными делами и красть не будет».

И выбирали.

Но мы, молодые социалисты, нарушили это мирное житие: к великому изумлению почтенных граждан, мы, не ограничивая нашей пропаганды выборным периодом, каждое воскресенье разъезжали по деревням, а в течение недели вели агитационную работу в городе в нашем кружке.

Однажды мы, не входя в соглашение с другими местными демократами, устроили даже митинг, на котором я и мой товарищ защищали кандидатуры наших товарищей, ссылаясь на программу партии. Этого еще не случалось ни на одних выборах. Перепуганные граждане целую неделю судачили об этом событии, пока не подоспело другое.

Хозяин мой обслуживал соседний монастырь, куда время от времени посылались для «размышления» попы из других местностей. Однажды он послал меня туда побрить епископа.

— Помните, что ему надо облобызать руку и называть «монсиньор»!

Действительно, епископ на мое «здравствуйте» сунул мне под нос руку. Я вежливо пожал ее…

Больше меня не посылали в монастырь: знать и все попы городка были оскорблены, а хозяин на этот раз серьезно обиделся:

— Вы отвадите всех моих клиентов! Подумаешь, велика важность поцеловать руку монсиньору!

И не выдержал — сосплетничал:

— Он, наверное, будет кардиналом, говорят, что он близкий… гм, весьма близкий друг одной из принцесс королевского дома!

Но тут же испугался: а вдруг я напишу об этом в газету, и стал просить меня держать это в строгом секрете. Несколько дней он жестоко трусил.

Однажды мы решили организовать митинг в Виллафаллетто, километрах в десяти от Фоссано. В этой деревне у нас не было никого, кому мы смогли бы поручить расклеить афиши. Как всегда в таких случаях, я спросил у встречного крестьянина, нет ли у них «неблагонадежных». Крестьянин подумал, потом ответил:

— Да, один есть, булочник, некто Бартоломео Ванцетти. Но он не социалист, а из тех, которые убивают королей; он ни с кем не разговаривает, и с ним не любят беседовать.

Я попросил дать мне адрес и решил поговорить с таинственным анархистом.

На следующий же день я поехал в Виллафаллетто и без труда разыскал Ванцетти.

Он встретил меня недоверчиво. Я назвал себя.

— Такой-то, секретарь социалистической секции Фоссано. Я хотел просить тебя помочь нам…

Ванцетти, иронически усмехаясь, перебил меня:

— Понимаю, приближаются выборы…

— Дело не в выборах, — возразил я, — это будет пропагандистское собрание.

— Ну что вы сможете сделать в такой деревне? Здесь господствуют попы, народ безграмотен… Нет, я не хочу вмешиваться в это дело, у меня нет ничего общего с социалистами.

Я старался всячески убедить его.

— Думаю, что найдется общее: надо встряхнуть эту толпу, выветрить здесь ладан. Давай устроим так: я буду выступать, ты возражай мне, спровоцируем попа на выступление и докажем народу нашу правоту. Как видишь, найдется общее.

Но Ванцетти только качал голевой.

Мы долго спорили, он провожал меня за деревню. Говорил он на местном наречии. Чувствовался человек, много читавший и много думавший, твердо защищавший свои убеждения. Мне не удалось убедить его. Все же он согласился развешать афиши и отнес уведомление о собрании синдику. В воскресенье я с моим товарищем были встречены обычной «музыкой» и трезвоном.

Попы защищались отчаянно, организовывая против нас верующих крестьян. Случалось, что нас забрасывали камнями. Почти всегда собрание кончалось нашим арестом, причем полиция в рапорте сообщала, что она «спасала нас от народного гнева».

Много раз я вспоминал встречу с Ванцетти и никак не мог понять, каким образом в подобной обстановке мог появиться анархист. Но никогда я не думал, что мне придется еще раз организовать здесь митинг по поводу приговора к казни на электрическом стуле, вынесенного в Америке булочнику — анархисту из Виллафаллетто!..[20]

Это случилось в 1921 году. Нас было три оратора: коммунист, анархист и реформист. В этот приезд я познакомился с отцом и одной из сестер Ванцетти, той самой, которая потом совершила свое траурное путешествие в Бостон. Они умоляли меня не возбуждать общественного мнения; говорили, что, если делом займемся мы, от него откажутся епископ и депутат. Позже я узнал, что фашисты их запугали. Им удалось вырвать у отца Ванцетти согласие на запрещение объявленного нами митинга, который так и не состоялся. Мы покинули Виллафаллетто в сопровождении полицейских.

Эти подробности закулисной работы фашистов я узнал позднее из письма самого Ванцетти, написанного им из бостонской тюрьмы и помещенного в нью-йоркской итальянской газете в ответ на мою корреспонденцию на страницах одного из наших журналов. Письмо это — редкий документ человеческого хладнокровия — вскрывает всю мерзость клерикальных и либеральных деятелей, уже в те дни подчинивших свою политику фашизму.

Депутат Фаллетти (синдик Виллафаллетто), к которому я обратился по делу Ванцетти с сообщением о предполагавшемся митинге протеста, сказал мне:

— Не надо никакого митинга… Я лично уже занялся этим делом, хотя Ванцетти не заслужил, чтобы я им интересовался: когда совершают преступление, надо нести кару. Он опозорил нашу деревню, но мне жалко его семью. Что же касается Сакко, — его я не знаю.

Так умыл себе руки синдик Виллафаллетто.

Привожу письмо Бартоломео Ванцетти:

«Дорогие друзья из «Лавораторе»!

Я только что прочел корреспонденцию «Меднобородого»[21], появившуюся в «Лавораторе» 3-го с. м. под заглавием «Сакко и Ванцетти не должны умереть!» Автор впал в некоторые неточности, которые объясняются, конечно, непродолжительностью его пребывания в незнакомом ему Виллафаллетто, но которые, приписывая вину невинным, могут привести читателя к неправильным и ошибочным суждениям. Поэтому я решил написать это разъяснение, которое и прошу вас напечатать. Корреспонденция сообщает, между прочим, что депутат Фаллетти и префект Кунео — клерикал, дворянин, джолиттианец Фрутери ди Костильоле запретили митинг и ораторы избежали ареста, не попав в казарму карабинеров.

Без сомнения, «Меднобородый» писал это без злого умысла, но он ошибается. Не депутат Фаллетти и не граф Фрутери запретили митинг, а мой отец. Это было сообщено мне письмом моими сестрами. Когда фашисты узнали о готовившемся митинге, они направились прямёхонько к семье, которой возмущенно заявили, что достаточно было их одних, для того чтобы добиться помилования, и что вовсе не требовалось вмешательства «красных», и потребовали у моего отца выставить красных за дверь, если бы они явились, и атаковать их в местной газете. Отец мой, консерватор, но не фашист, ответил этим господам, что он был признателен «красным» за то, что они сделали для его сына, и что у него нет причины нападать на них. Позже моего отца запросил синдик, желает ли он, чтобы митинг состоялся. Мне грустно сообщить, что отец ответил отрицательно. Ораторы, очевидно, не были осведомлены об этих подробностях, объясняющих поведение местных властей, запретивших митинг. В этом и состоит неточность «Меднобородого», которую я и исправляю во имя истины.

В остальном его корреспонденция — великолепный реалистический набросок, рисующий мою деревню. Реакционные настроения ее объясняют поведение моего отца и слова депутата Фаллетти. Ни депутат Фаллетти и никто другой не могут сказать, чтобы я когда-либо обнаруживал преступные наклонности. С детских лет я в поте лица зарабатывал хлеб свой. Но я анархист, я приговорен, следовательно, для депутата Фаллетти я — висельник. Поведение моего отца как бы оправдывает такое мнение. Кончаю заявлением, что я в хороших отношениях с моими сестрами, братом, родственниками и моими старыми друзьями. Никто из них не стыдится меня. И мои сестры хотели бы сердечно принять «Меднобородого», землемера Кьярамелло и другого оратора, которым я посылаю привет и благодарность также от имени моих сестер.

Сердечно Ваш Бартоломео Ванцетти

Р. S.

Депутат Фаллетти рассматривал наше дело как обыкновенный случай, когда в виновности обвиняемых не сомневается даже защита или когда никто не заинтересован в их смертном приговоре и последующей казни. Поэтому он просил для нас помилования, то есть пожизненной каторги. Тем не менее — спасибо депутату Фаллетти.

Что же касается фашистского правительства, то для него не было ничего легче, как добиться правосудия, но по всему видно, что оно хочет быть помощником палачей.

9. VII. 1926 года».

Ванцетти написал мне еще одно письмо из тюрьмы, за несколько месяцев до казни. Он его послал в редакцию редактируемого мною еженедельника. Об этом я узнал гораздо позже. К сожалению, это письмо до меня не дошло из-за того, что я был выслан фашистами из провинции Кунео.

Когда прах Ванцетти прибыл в Филлафаллетто, деревня была словно на военном положении. К гробу были допущены только члены семьи и то в сопровождении полицейских и фашистской милиции.