ИССЛЕДОВАНИЕ О ЯНКЕ

ИССЛЕДОВАНИЕ О ЯНКЕ

Ничего, кроме заезженной кассеты и видеозаписи, где она поет «Гори, Гори Ясно», «Продано» и «Домой!» — ни одного материала, только стихи и голос.

Кого люблю, как говорится, того и препарирую.

Я взялась доказать, что ассоциативные ряды, выстраиваемые Янкой, КАК БЫ произвольно, на самом деле являются далеко не случайными и, более того, железно обоснованными. Что каждой песне, даже самой темной и мутной, присущи, как правило, одна-две, максимум три темы, которые железно выдерживаются. Что главная ее тема, непреходящая — смерть — в каждой песне имеет свое обличье. Но в пределах одного текста смерть обличья не меняет. В пределах одного текста образный ряд сохраняется и строго выдерживается.

Собственно, я пыталась докопаться: откуда берется эффект «круто, но ни фига не понял», точнее — «ни фига не понял, но очень круто».

Понять, откуда возникает это чувство абсолютного приятия янкиных текстов.

Кто не любит ковыряться под микроскопом в любимых стихах — не заставляю. А по мне так Янка что без микроскопа, что под микроскопом — всяк хороша…

Ассоциативные ряды ее стихов не только выдержаны. Они еще поддержаны фольклорной и русской поэтическими традициями, то есть ложатся на заранее подготовленную почву. Скажем, русский человек изначально привык к тому, что «мост» связан с разлукой, смертью, переходом из одного состояния в другое.

Примеры: народная песня «По Дону Гуляет». Если помните, там речь идет о предсказании цыганки — «утонешь в день свадьбы своей» — и о том, как конь, везущий невесту, «сшибся с моста». «Невеста упала в круты берега». Упав, бедная девушка долго прощалась с близкими и, наконец, утонула. Переходя из девического состояния в замужнее, героиня песни не одолела ПЕРЕХОДА (моста) и погибла.

Романс «Мой костер в тумане светит» — цыганка говорит мимолетному возлюбленному: «Ночью нас никто не встретит, мы простимся НА МОСТУ».

Марина Цветаева прямо называет мост местом смерти:

По-следний мост.

(Руки не отдам, не выну!)

Последний мост,

Последняя мостовина.

Bo-да и твердь.

Выкладываю монеты.

День-га за смерть,

Харонова мзда за Лету.

И чуть дальше:

Мост, ты не муж:

Любовник — сплошное мимо!

Героиня опять же расстается на мосту с возлюбленным. Расставание переживает крайне тяжело и при этом неустанно размышляет — не броситься ли ей с этого самого моста в реку.

Поэтому янкин «трамвай до ближнего моста» будет восприниматься однозначно. Знаем мы, что это за мост и что нас там ждет.

Эта подготовленность восприятия и делает глубинную внутреннюю янкину логику понятной. Для начала я расковыряла для анализа песню «На Черный День». Здесь смерть имеет обличье КРУГА, представленного прежде всего как ярмарочная площадь с балаганами, каруселями и прочими обманчиво-привлекательными атрибутами ярмарки. Площадь: балаган, торжище, «луна-парк», плаха, бунт и, наконец, бегство — навстречу неизбежной гибели. У той же Марины Цветаевой «круглая площадь» — это рай:

И падает шелковый пояс

На площади — круглой, как рай.

Маринин «круглый рай» оборачивается у Янки «круглым адом» (КРУГИ АДА). Круг как знак, символ смерти возникает с первых строк и дальше присутствует неизменно, то явно, то скрыто:

Второй упал, четвертый сел,

Восьмого ВЫВЕЛИ НА КРУГ.

В тихий омут буйной головой.

Холодный пот, расходятся КРУГИ.

Железный конь, защитный цвет, стальные гусеницы в ряд,

Аттракцион для новичков, ПО КРУГУ лошади летят,

А заводной КАЛЕЙДОСКОП

Звенит кривыми зеркалами

КОЛЕСО

Вращается быстрей.

Под звуки марша

Головы долой.

Танки («железный конь», «защитный цвет»), обступившие площадь, — кошмар первых лет перестройки! Баку, Вильнюс, Тбилиси! — преображаются в зловещую карусель («аттракцион для новичков»). В кровавенький карнавал подавленного бунта. Баррикады, ура, Гаврош, знамя, «один сапог рижского ОМОНовца стоит дороже всех этих…» (не помню, чья фраза, но прозвучала когда-то!) Кто первый начал? Кто виноват? Погибли невинные! Саперные лопатки, истеричные женщины, жуткие публикации журнала «Огонек». Помните?

В страшноватеньком балагане «круглой площади» даже вопроса нет — кровь проливается или клюквенный сок. Все блоковские «арлекины», истекающие клюквенным соком, давно сошли со сцены, устарели, обветшали и осыпались. В янкином балагане на потеху рубят самые настоящие головы. Все без баловства, иначе просто неинтересно. Вернее — иначе просто не бывает.

Карусель набирает разбег, и мир уподобляется калейдоскопу, бешено вращающемуся перед глазами. Калейдоскоп — вещь одновременно и «круглая» (поворачивают) и площадная (покупают на ярмарке). Внешне безобидная, но увеличь его до размеров Вселенной, да залезь между его острых осколков, да пусть чья-то Вселенская Рука его повернет! Хотя бы разок…

И без того искаженный мир искажается еще больше в кривых зеркалах, которые постоянно перемещаются перед глазами…

Следующая строфа вводит персонажей, которым суждено оказаться в водовороте свихнувшегося калейдоскопа, между кривых зеркал и подступающих танков. Это блоковские «арлекины» и цветаевские «кармен», безнадежно устаревшие с их кукольными — ЧЕЛОВЕЧЕСКИМИ — страстями.

Янка — человек конца XX века — принципиально антигуманистична. Человек — ничто. Площадь — все. Человек — пылинка. Угодил на Площадь не вовремя, попал под гусеницы — не повезло, но только ведь не жалеть его за это…

А эти устаревшие персонажи еще подвержены гуманизму, они еще думают, что человеческая жизнь имеет какую-то ценность. Более того, они полны иллюзий насчет того, что ИХ СОБСТВЕННАЯ жизнь имеет какую-то ценность.

Поехали…

Поела моль цветную шаль

На картах тройка и семерка…

«Цветная шаль» — из арсенала цыганки. Той, что простится на мосту. Кармен. (В том числе и цветаевская «площадная» Кармен, и блоковская «петербургская»). Но только эта роковая Кармен в конце двадцатого века оказалась изрядно поеденной молью. И символ рока — «тройка, семерка, дама Пик» — тоже, видимо, здорово обветшал. Во всяком случае, ЭТОТ РОК явно не канает. Супротив кольца танков зловещие тайны Пиковой Дамы выглядят, мягко говоря, несерьезно.

И дальше:

Лбов бильярдные шары

От столкновенья раскатились пополам

Да по углам

Просторов и широт…

Ассоциативный ряд выстраивается безупречно: «она» (женский персонаж) — «цыганка», гадалка, роковая женщина (ха-ха!); «он» — партнер цыганки с непременной игрой на бильярде. И сам неотделим в эстетике строфы от бильярдного шара. Чья-то Вселенская Рука ка-ак бабахнет по шарам! Шары и раскололись.

ОТ СТОЛКНОВЕНИЯ с новым, с железным, со страшным миром — миром конца двадцатого века, миром тоталитаризма, миром толпы — бедный идеалист с его жалкими «роковыми страстями» просто трескается.

И, треснув, раскатывается — ПО УГЛАМ просторов и широт.

Откуда УГЛЫ? Мир-то не квадратный! Мир же круглый! Круглый, как… смерть, как ад!

Да, мир круглый — как ад, как смерть. А бедному устаревшему идеалисту он представляется прямоугольным, как… бильярдный стол. Вот и воздалось по вере его: раскатился по углам Вселенной, так и не осознав ее до конца.

А ярмарка превращается в бунт — новый виток Праздника:

А за осколками витрин

Остатки праздничных нарядов,

Под полозьями саней

Живая плоть чужих раскладов.

А под прилавком попугай

Из шапки достает билеты на трамвай

До ближнего моста,

На вертолет

Без окон и дверей.

В тихий омут

Буйной головой,

Колесо

Вращается быстрей…

Кривые зеркала калейдоскопа оборачиваются битыми витринами. Праздничные наряды — это все рухлядь, это все в прошлом, во времена «цыганки». Они обречены на то, чтобы и их поела моль. Площадь взбунтовалась.

Остается — бежать.

«Сани» — еще один атрибут «былой жизни». Какой анахронизм! И до чего несовременна вся эта «любовь», все это разглядывание мельчайших деталек жизни под лупой, которым славился девятнадцатый век да, и вообще, все искусство эпохи гуманизма.

Ну что, убегут они на санях от танков? Да нет, конечно.

Даже и гнаться за ними смысла нет. Куда они денутся с подводной лодки?

Бежать с площади-ада-балагана-от-судьбы-невозможно. Еще один ярмарочный персонаж — попугай, достающий из шапки билетики со «счастьем».

Существовали, конечно, «счастливые» трамвайные билетики. Но только в данном случае «счастье» (слово-переход, связывающее цепочку «билет со счастьем» — «счастливый трамвайный билет») опущено. Счастья быть не может. Его просто не бывает — теперь.

Трамвай же идет до ближнего моста — о том, что есть МОСТ, я уже говорила. А там уже ждет вертолет без окон и дверей. Еще одно круговое движение — лопастей.

И здесь, на мосту, неожиданно возникает стремительно расходящаяся вертикаль: вертолет — вверх, человек — вниз, с моста. Но и наверху, и внизу — круги:

Холодный пот, расходятся круги…

Избежать невозможно. И, что еще более соответствует логике тоталитаризма, смерть настигает стремительно и неуклонно: «Колесо вращается быстрей».

SUMMA. В песне «На Черный День» смерть представлена как круг и балаган. Персонажи Смерти (персонажи балагана): карусель, калейдоскоп, колесо, плаха, попугай с билетиком. Это персонажи судьбы и они так или иначе «круглые».

Жизнь предстает как прямоугольник и как убогий интерьер провинциальной мелодрамы конца девятнадцатого века: поеденная молью шаль, игральные карты (прямоугольнички), бильярдный стол, сани.

Жизнь НЕЖИЗНЕСПОСОБНА в силу своей прямоугольности — природа стремится к скруглению углов, к шару. Не открытое провозглашение («Друзья, давайте все умрем») неизбежности смерти, а глубинная логика всего мироздания — вот что создает трагичность мира янкиной песни. Жизнь неизбежно умрет, потому что жизнь искусственна. Смерть торжествует, потому что обнаруживает себя во всем.

А ты кидай свои слова в мою ПРОРУБЬ

Ты кидай свои ножи в мои двери,

Свой горох кидай горстями в мои стены,

Свои зерна в зараженную почву.

На переломанных кустах клочья флагов,

На перебитых фонарях обрывки петель,

На обесцвеченных глазах мутные стекла,

На обмороженной земле — белые камни.

Кидай свой бисер перед вздернутым рылом,

Кидай пустые кошельки на дорогу,

Кидай монеты в полосатые кепки,

Свои песни в распростертую ПРОПАСТЬ.

В моем углу засохший хлеб и тараканы,

В моей ДЫРЕ цветные краски и голос.

В моей крови песок мешается с грязью,

А на матрасе позапрошлые руки.

А за дверями роют ЯМЫ для деревьев,

Стреляют детки из рогатки по кошкам,

А кошки плачут и кричат во все горло,

Кошки падают в пустые КОЛОДЦЫ.

А ты кидай свои слова в мою прорубь,

Ты кидай свои ножи в мои двери,

Свой горох кидай горстями в мои стены.

Здесь смерть принимает обличия ямы, дыры, колодца — это пропасть, приветливо ожидающая человека («распростертая пропасть», с распростертыми объятиями).

Основная тема песни — безнадежность.

Как мне представляется, персонажей здесь двое: во-первых, «я», и во-вторых, «ты».

«Ты» явно моложе «меня». Запал у «тебя» еще есть, энергия еще хлещет, еще не иссякло стремление что-то делать. «Я» подбадриваю «тебя»: конечно, все, что «ты» делаешь — бесполезно («я»-то это знаю!), но — делай… А вдруг что-нибудь да прорастет?

Бесполезность «твоих» действий не выражена явно, СЛОВАМИ, но поддержана традиционным ассоциативным строем. Какие действия исстари считаются бесполезными? Как об стенку горох, «вышел сеятель сеять, и иное упало при дороге», метать бисер перед свиньями…

А «я» призываю «тебя» продолжать это делать, внутренне уже обрекая «твои» действия на поражение.

Но может быть… пока «ты» еще имеешь силы это делать… может быть…

Второй персонаж, «я» — не просто потерпел поражение. Он находится в мире, где бесполезность любого действия, где всякая разруха не просто присущи бытию, они ВОЗВЕДЕНЫ В КВАДРАТ.

Кусты не просто переломаны — на них еще и КЛОЧЬЯ флагов. Фонари не просто перебиты — на них не просто кого-то повесили — уже и трупы сняли, обрезав веревки. Глаза не просто обесцвечены — они еще и скрыты за мутными стеклами. Хлеб не только засох, но и погрызен тараканами. В крови не только песок, но и грязь. Руки не ВЧЕРАШНИЕ, а ПОЗАпрошлые, ПОЗАвчерашние…

И весь мир постепенно валится в пропасть, вслед за словами: деревья — в ямы, кошки — в колодцы.

Но «ты» продолжай кидать. Продолжай. Голос из ямы, из пропасти. Пока хоть один кидает — может быть… может быть…

Принципиальный антигуманизм янкиного творчества — это принципиальный антигуманизм нашего времени. Этот мир таков, что его совершенно не жаль — «Гори, Гори Ясно!».

Мир в этой песне — дом. В определенной степени поддержанный традиционной сказкой «Кошкин дом». Кстати, это выражение иногда обозначает «сумасшедший дом»: «Ну, это просто кошкин дом какой-то!»

Кошка легко заменятся козой, а коза — козлом. На «козла» же охотно наматываются совершенно иные значения, за «козла» и в морду дать можно, что и происходит:

Дом напился и подрался,

Дом не помнит, кто кого

Козлом впервые обозвал.[5]

Этот «дом» спасать определенно не хочется. Хозяин — козел:

Дом горит — козел не видит,

Дом горит — козел не знает,

Что козлом на свет родился,

За козла и отвечает.

Деструкт приветствуется настолько, что не жаль даже самое себя. Частушка, вплетенная в песню о пожаре «кошкиного дома»:

На дороге я валялась,

Грязь слезами разбавляла,

Разорвали нову юбку,

Да заткнули ею рот, —

полностью лишена самосострадания. Да и насрать-то на меня, НА ТАКУЮ! Да на всех насрать, лишь бы только весь этот козлиный дом наконец сгорел дотла!

С заткнутым ртом, видимо, изнасилованная и избитая, героиня радостно выкликает: «Гори, гори ясно!»

Лейся песня на просторе,

Залетай в печные трубы,

Рожки-ножки черным дымом

По красавице земле.

Солнышко смеется

Громким красным смехом,

Гори, гори ясно,

Чтобы не погасло!

Печные трубы, печи — то, что остается после выгоревшего деревенского дома. То, что развалится последним. От козлика же, к величайшей радости всего мира, остались «рожки да ножки», да и те скоро будут развеяны черным дымом. И земля, освобожденная от козла, от дома, от всей этой гадости (из которой янкина героиня НЕ ИСКЛЮЧАЕТ И СЕБЯ), вновь становится «красавицей». И солнышко весьма одобряет это дело, более того — солнце связано с пожаром: оно КРАСНОЕ.

Я запуталась. Для чего я начала эту телегу? ДОКАЗАТЬ, что мне нравится янкино творчество? Ну, и что это доказывает?

Е. Хаецкая[6].

Не публиковалось, Санкт-Петербург, 29.09.97 г.