Один

Один

Меня разбудил солнечный луч, проникший сквозь листву пальмы. С недоумением оглянувшись по сторонам, я вскочил на ноги и через огромное, напоминающее дверь сванского дома окно увидел и пальму, и синее небо, и даже кусочек моря.

Все было новым для меня и странным. На полу большого помещения на матрацах спали Бидзина и Сеит. Посредине комнаты стоял широкий стол. На нем две внушительные, измазанные фиолетовыми разводами деревянные чернильницы. Между ними стоял бамбуковый стакан с аккуратно заточенными карандашами.

Мне захотелось хорошенько рассмотреть карандаши. Осторожно, чтобы не разбудить товарищей, я подошел к столу и дотронулся рукой до острия одного из карандашей. Сделал это я так неосторожно, что бамбуковый стакан упал на стол. Карандаши рассыпались по столу, часть из них упала на пол.

— Что такое? Что случилось? — вскочили с постели Бидзина и Сеит.

— Свалил... — виновато объяснил я.

— Собирай скорее. Еще подумают, украсть хотел, — торопливо одеваясь, проговорил Сеит. — Слышишь, шум какой! Сейчас войдут к нам.

Я принялся собирать карандаши, а мои товарищи тем временем стали одеваться.

Отца в комнате не было. Он куда-то ушел еще до нашего пробуждения.

Все вместе мы стали вспоминать, как очутились в этом помещении. Мы были раздеты, но кто нас раздел и уложил спать, не помнили. Это показалось  нам постыдным. Ведь мы приехали в Гагру учиться, мы уже почти взрослые люди, а с нами возятся, точно с маленькими детьми.

Мы оделись, прибрали свои постели и хотели было направиться на поиски моего отца. Но едва я открыл дверь, как тотчас же попятился назад. Коридор был полон совершенно одинаково одетыми детьми. На каждом из них были светло-серые трусы и рубашка с красным галстуком, на ногах коричневые сандалии.

С нескрываемым любопытством разглядывали мы незнакомых мальчиков. Они окружили нас полукольцом и тоже принялись рассматривать. Наш сванский наряд: круглые шапки, широкие рубахи, заправленные в галифе, чувяки и гетры из домотканого материала — видимо, удивлял их. Из группы школьников отделился рослый мальчик с живыми любопытными глазами и протянул мне руку.

— Коля! — сказал он, глядя мне в лицо.

Я не понимал, что он от меня хочет, и попятился.

— Дай ему руку. Он, наверное, хочет познакомиться, — прошептал мне в ухо Сеит.

— Нет, он просто издевается над нами, — хмуро произнес Бидзина.

Я был склонен думать так же, поэтому не подал руки навязчивому парню. Тот убрал ее и оказал что-то своим товарищам. Те отозвались дружным смехом.

Это показалось нам очень обидным, и мы готовы были ринуться в бой против значительно превосходящего противника, но, на наше счастье, в этот самый момент появился мой отец.

Он заметил накаленность обстановки, живо растолкал школьников и пробрался к нам.

Неугомонный Коля стал что-то с жаром ему рассказывать. К нашему удивлению, отец рассмеялся:

— Что же ты ему руки не дал, Яро? Он же хочет познакомиться с вами. 

Так началось наше знакомство с детдомовцами, с которыми в дальнейшем нам предстояло провести вместе не один год.

Вместе с моим отцом и толпой сопровождающих нас ребят мы пошли к директору.

Кабинет директора поразил нас своей величиной и обилием света, лившегося из окон.

За широким столом, на котором свободно мог бы кружиться сванский двухэтажный хоровод, сидел убеленный сединами, крупный, крепко сложенный человек. На его строгом, правильном лице как-то не совсем аккуратно были прилеплены щетинистые усики. Серые глаза изучающе смотрели на нас изтза старомодного пенсне в золотой оправе. Это был директор школы Николай Николаевич Захаров.

Он медленно встал из-за стола и вышел нам навстречу. На нем был чесучовый пиджак и черные брюки, заправленные в сапоги, начищенные до блеска.

— М-да-а-а... — протянул он неопределенно и опять уселся за стол, пригласив отца тоже сесть. Но отец только поклонился в знак благодарности и начал о чем-то горячо разговаривать с директором.

Я сразу же преисполнился к директору уважением и страхом. Эти чувства и остались у меня вплоть до самого окончания школы.

Николай Николаевич вышел из-за стола и слушал отца, прохаживаясь по комнате, время от времени посматривая то на меня, то на моих товарищей. Я же следил за тем, как на стеклах его пенсне то и дело вспыхивал золотой лучик.

Проходя мимо меня, он сделал попытку погладить мою вихрастую голову. Этот жест показался мне непонятным и крайне оскорбительным. Я молниеносно надел на голову шапочку, которую при входе в кабинет директора, по настоянию отца, снял.

Сделал я это настолько быстро, что Николай Николаевич вздрогнул от неожиданности.

— М-да-а-а... — опять неопределенно протянул он и пожал своими широкими плечами. 

Отец густо покраснел. Я понял, что поступил дурно, но было уже поздно.

— Николай Николаевич сказал, что вы совсем еще дикари, но в общем вы ему понравились. А еще сказал, что ты, Яро, будешь сидеть во втором классе, а Сеит и Бидзина — в первом, — сказал отец, когда мы вышли из кабинета.

— Почему же во втором? — удивился я. — Я же ничего не знаю!

— Ты же анбан знаешь, читать немного умеешь... А потом директор говорит, что таких больших, как ты, стыдно сажать в первый класс. Там учатся вот такие, — отец показал на Сеита и Бидзину.

Я попытался было доказать, что не смогу учиться во втором классе. Бидзина же, которому было всего девять лет стал требовать, чтобы его посадили во второй класс, говоря, что он не знает анбана, но сможет его сразу же выучить.

Во время этого разговора к нам подошли две женщины, взяли нас за руки и повели куда-то вверх по лестнице.

— Жить будете врозь, — на ходу объяснял отец, шедший вслед за нами.

— Почему? — взмолился Сеит. — Нам вместе веселее...

— Вы сюда не веселиться приехали, а учиться. Директор не разрешает вам вместе жить, врозь скорее научитесь по-русски говорить.

Мы с Бидзиной уже поняли, что противиться старшим в этом доме нельзя, и поэтому смолчали.

Моя будущая воспитательница Ольга Шмафовна беспрерывно что-то ласково говорила мне, но я не понимал ее и хмуро молчал.

На третьем этаже нас развели в разные комнаты.

В спальне стояло двадцать восемь одинаково аккуратно заправленных постелей. На каждой койке висели белые дощечки, на которых значились фамилии учеников. На одной из них Ольга Шмафовна прочла мою фамилию. Мы остановились. 

Ольга Шмафовна откинула назад свои пышные рыжеватые волосы и, обернувшись к отцу, сказала ему несколько слов.

— Ну, вот и твоя кровать. Хорошая, чистая, правда? — сказал отец, когда Ольга Шмафовна скрылась за дверью.

— Много очень незнакомых мальчиков. Стыдно как-то спать с ними, — сказал я, готовый почему-то расплакаться.

— Скоро привыкнешь, — успокоил меня отец.

Коренастый парень лет восемнадцати остановился около нас. Улыбка, казалось, застыла на его смуглом лице с черными густыми бровями. Парень, к моему удовольствию, говорил на грузинском языке, который я уже немного знал.

— Архип Лабахуа, будем знакомы, — протянул он отцу руку. — Я секретарь комсомольской ячейки интерната, а этот великан — Ипполит Погава, староста. Мы, так оказать, будем воспитывать вашего сына.

Ипполит Погава, подошедший вслед за Архипом, действительно показался мне великаном. Мне даже пришлось поднять голову, чтобы посмотреть на него.

— Батоно, — отец заметно волновался, — я отдаю вам своего сына... Я надеюсь...

Отец то и дело пожимал руку то Архипу, то Ипполиту и говорил очень сбивчиво.

— Мы будем заботиться о нем, как о родном брате, — сказал по-грузински Ипполит звонким басом. — Только вот зря вы нас обижаете.

— Я обижаю вас? — удивился отец.

— Ну да, обижаете, — продолжал Ипполит, — какие же мы батоно?

— Ну, а ты чего не знакомишься? — обратился ко мне Архип. — Мы уже слышали, как ты чуть в драку не полез, когда Коля с тобой хотел познакомиться. Ну, давай руку.

Я протянул Архипу руку. Он крепко пожал ее. Затем точно так же я познакомился и с Ипполитом.

— По-грузински говоришь? — спросил Ипполит.

— Мало говорю, — смущенно произнес я. 

— То есть плохо говоришь, — поправил меня Архип. — Ну, ничего, сейчагс уверишь мало, а потом будешь говорить много.

Где-то в коридоре раздался пронзительный звонок, и наши новые знакомые оставили нас.

— Сегодня ваш сын получит форменную одежду, а завтра пойдет учиться. Вы спокойно уезжайте. Он скоро привыкнет ко всему, — сказал на прощание Архип.

Мысль, что скоро придется расстаться с отцом, огнем обожгла мое сердце.

Отец, вероятно, переживал предстоящую разлуку не менее, чем я. Он прижал меня к себе одной рукой и крепко поцеловал.

Я не заметил, как около нас очутился низенький, щуплый мальчик. Лицо его было почти черного цвета, толстые черные брови были насуплены.

— Обнимаетесь, значит? — как-то странно улыбаясь, бросил мальчик, подходя к одной из коек. — Эх, дикари, не знаю, что мне с вами делать!..

Слова его и тон, которым он произносил их, показали мне, что это, видимо, был еще один начальник.

Отец несколько удивленно посмотрел на него и спросил, о ком он говорит.

— Не о вас, папаша. Какие же вы дикари, вы культурные люди. Зачем же я вас буду оскорблять? Это я так, про себя разговаривал.

Он зачем-то приподнял подушку.

— Вы что, сына на учебу привели? — поинтересовался он. — Напрасно. Здесь его не выучат. Только нос разобьют, бока наломают, а толку не будет.

— Как так? Почему? — нахмурился отец.

— Почему? — передразнил темнолицый мальчик отца. — Хулиганы они, дерутся, бьют всех, иногда даже и убивают. Вот мы только вчера двоих детей похоронили: одного абхазца, другого мингрельца. А завтра, я узнал, собираются какого-то свана убить. Говорят, этот обреченный кого-то утром обидел. Что делать? Приходится жить с дикарями.

Мальчик печально покачал своей черной головой. 

Для меня вопрос был ясен. Несчастный обреченный был я. Во-первых, я сван, а во-вторых, действительно утром обидел злополучного Колю не я тут же решил, что ни за что не останусь страшном доме.

Отец тоже взволновался. Он даже несколько побледнел.

— Мы никого не обижали, — нерешително произнес он.

— Так сваны это вы? — удивился мальчик. Его брови поползли вверх, маленькие живые глазки сверкнули. — Вам надо бежать, — решительно произнес он и подошел вплотную к моей койке. — Сына можно иметь и неученого, но его непременно надо иметь живого. А мертвый какой же он сын? Вам надо незаметно бежать.

Я стал оглядываться по сторонам. Мальчик перехватил мой взгляд.

— Я вам помогу. Вот за этим окном, совсем рядом, водосточная труба. По ней вы можете спуститься, а там...

— Джих, ты что здесь делаешь? Уроки начались, а ты что, звонка не слышал? Бездельник! — В спальню вошла сухопарая, высокая женщина с добрым круглым лицом и седыми волосами.

Джих посмотрел на нас, на женщину, несшую в руках форменную одежду.

— Неужели я опоздал? — спохватился он. — Я в уборной был... Бегу!.. Никому ни слова, я потом помогу вам бежать, ждите меня! — сказал он отцу на ухо и выбежал из спальни.

— Опять, наверно, курил? — спросила женщина, обращаясь к моему отцу. — Безнадежный парень. От рук отбился...

Женщина положила белье на мою койку. Оказалось, что это была кастелянша интерната:

— Кто этот мальчик? — поинтересовался отец, заметно повеселевший.

— Это, говорят, сынок какого-то важного человека, а озорник страшный. Как только земля таких держит! 

Отец, искоса поглядывая на меня, продолжал выяснять истину.

— Этот озорник, как вы сказали, рассказал нам, что дети в интернате здорово дерутся... и... даже убивают друг друга.

— Что вы, что вы! — заохала кастелянша и замахала на отца руками. — Дети здесь хорошие. А его действительно били раза два, но драку затевал он.

На душе у меня стало легче.

— А он говорит, что меня... — начал было я и тут же стушевался.

— Вы его только послушайте, он вам такое расскажет! Это гнойник нашей школы, — глаза у женщины стали серьезными, почти злыми.

— Почему же его не выгонят? — удивился отец. — Его уже несколько раз выгоняли. Да что толку: отец прикажет, опять принимают.

Я почти совсем успокоился и принялся рассматривать лежащие на моей койке трусы и рубашку. Не было только красного галстука. Его, кстати сказать, не было и на Джихе.

— Пойдем со мной. Помоешься в бане и переоденешься. А вы подождите нас, мы скоро, — сказала, женщина отцу, и мы с ней пошли по коридору.

— Ну, иди, будь мужчиной, — похлопал меня по спине отец. — Начинай свою новую жизнь.

— А если такой опять встретится, что я буду делать?

— Делай то, что мужчины делают: если ударит, намни бока, чтобы запомнил нашу фамилию, а в разговоры с такими не вступай, обманут тебя. Что тебя — меня чуть не обманул, паршивец, взрослого человека чуть не заставил лезть по водосточной трубе.

И я смело зашагал за высокой седой женщиной в белом халате. Мы спустились в подвал.

У входа в баню я встретился с Сеитом и Бидзиной.

Распоряжался баней старый армянин Айрапет  Сейранян. Обошелся он с нами довольно бесцеремонно: что-то буркнул в свои висящие, словно мокрые усы и кивком головы показал на скамейки.

Затем он показал, как регулировать горячую и холодную воду, вручил каждому по кусочку мыла и вышел.

— Очень важный человек, — заметил Сеит. — Должно быть, ученый.

Я согласился с ним, но Бидзина резонно заметил, что если бы банщик был очень ученый человек, то не носил бы худые ботинки. В Сванетии считалось, что ученый человек должен непременно обладать богатством.

В бане не обошлось без происшествий. Бидзина резко повернул кран с горячей водой, и его моментально обдало кипятком. Он закричал. Все тело его стало красным как кумач. Мы с Сеитом, не зная, чем ему помочь, стали тоже кричать. Когда к нам пришли взрослые, то трудно, было определить, кто из нас пострадавший. Через минуту все мы были в медицинском пункте. Прежде чем я успел что-либо сообразить, половина моего тела была измазана какой-то черной мазью. И лишь когда прибежал запыхавшийся отец, мне удалось объяснить, что со мной и с Сеитом ничего не произошло, а что ошпарился Бидзина.

Доктор, осмотрев нас, отправил обратно в баню, а сам занялся Бидзиной.

В коридоре собрались ученики. Среди них был и Джих.

— Несчастные дети гор, их нагишом водят по коридорам, как обезьян, напоказ, — разглагольствовал он, со злорадной улыбкой поглядывая на нас.

— Замолчи ты, бурдюк с навозом! — одернул его стоявший с ним рядом крепыш, в котором я узнал Колю.

— Эх, если бы этого черномазого, который назвал нас обезьянами, да встретить где-нибудь подальше от этих мест! — мечтательно произнес Сеит. — Вот бы мы ему дали!.. 

— Да, — согласился я, — так бы дали, что наших фамилий он долго бы не забыл. — И я рассказал Сеиту о первой встрече с Джихом и о том, как он уговаривал нас с отцом бежать по водосточной трубе.

— Его надо убить, — заключил Сеит. — Мальчика, который может издеваться над взрослыми мужчинами, надо убить!

Банщик Айрапет теперь встретил нас хуже, чем прежде. Он сам отрегулировал воду и следил за нами до самого конца нашего мытья.

В спальне шло приготовление к обеду. Раздалась команда: «Постройся на обед!» Все побежали в коридор и стали строиться в две шеренги. Я в нерешительности стоял на месте, не зная, куда стать.

— Идем, — кто-то схватил меня за плечо. Я обернулся и увидел того же Колю. — Чего стесняешься? Идем! — потащил он меня в строй. — Здесь все твои товарищи, никто тебе плохого не хочет.

— Да, не хочет, — усомнился я, — а вот Джих издевается и...

— Джих — дурак! — убежденно заявил Коля. — Его у нас так и зовут «Мешок с навозом». Таких, как он, у нас мало. По ним нельзя судить обо всех.

Мы строем пошли в столовую.

Ребята разместились за двумя длинными столами. Нас уже ждал приятно пахнувший борщ.

Под вечер отец уехал. Перед отъездом он долго наставлял меня, чтобы я ничего не замышлял против Джиха, что я приехал в Гагру учиться, а не сводить счеты с такими, как Джих, что для этого не нужно было бы сюда ездить, этим я мог бы заниматься у нас в Сванетии. Я не совсем понимал отца. Никаких счетов я сводить не собирался и, огорченный предстоящей разлукой q отцом, забыл о Джихе.

Провожать отца вышел и Сеит. Бидзина лежал в медицинском пункте.

Мы обогнули физкультурную площадку,  обсаженную новыми для меня пышными, красивыми растениями. На ней, весело покрикивая, дети играли в мяч. Вышли к шоссе, как я узнал впоследствии, ведущему из Гагры в Сухуми.

Отец, единственный и верный защитник от всех бед и унижений, покидал меня. Вокруг было так много новых и незнакомых людей, которые могут, как я уже видел, и оскорблять и обманывать. Правда, подумав об этом, я тут же вспомнил и о Коле и о тех двух парнях, которые пришли с нами знакомиться в спальню. Но, может быть, и таких, как Джих, тоже немало?

Я долго крепился, но в конце концов из моих глаз вырвались слезы. Не выдержал и Сеит.

Отец утешал, нас, но видно было, что и ему нелегко. Когда он сел в автобус и в последний раз высунулся в окно, чтобы помахать рукой, я заметил, как две слезинки покатились по его щекам.

— Что это вы так надрываетесь, горные орлы! — услышали мы чей-то голос. — Ой, как стыдно! Хоть не говорите никому, Ярослав, Сеит! Пошли, пошли домой.

К нам подошел неизвестно откуда взявшийся Архип Лабахуа. Он по-дружески пожурил нас, и нам действительно стало немного стыдно.

— Вы теперь детдомовцы, вам стыдно плакать. Вон посмотрите, сколько ребят играют в мяч; Они также провожали своих отцов и тоже остались одни, и, вероятно, кое-кто из них плакал, а теперь! Видите, как им весело и как они хорошо играют?

— Видим, — дружно, ответили мы.

— Ну вот, а они забыли не только слезы, но и письма перестали домой писать.

— Я буду писать каждый день, — решительно сказал Сеит.

И мы тут же стали осуждать мальчиков, способных забыть своих родителей и не писать им письма.

— Ну, смотрите, орлы, каждый день писать все равно не будете, времени не хватит. Но если будете редко писать, я первый поругаюсь с вами.