Путь в широкие страны

Путь в широкие страны

Отец теперь появлялся дома очень редко. Он с головой ушел в дела. Все работы по хозяйству легли на плечи мамы. Главным ее помощником стал я. Верочка тоже принимала посильное участие в работе.

Вставали мы до восхода солнца и шли на поле. Возвращались, когда становилось темно, уставшие, опаленные жарким солнцем. Но и на этом не кончался трудовой день. Маму ждали работы по дому.

Приходил отец чаще всего ночью. Его посещения были очень коронки. Придет, поцелует нас, спящих, и уходит опять. Меня не всегда будили. О приходе отца я узнавал только утром и очень огорчался, что не смог поговорить с ним.

Проходили месяц за месяцем. Незаметно подкралась осень. Началась уборка урожая.

В один из особенно знойных дней, когда даже птицы все куда-то попрятались и только шмели наполняли воздух знойным, напряженным гудением, мы обламывали созревшие початки кукурузы и в корзинах переносили в сарай. 

— Яро, поскорее, — торопила мать, хотя я и без того спешил, как только мог, — к вечеру может дождик пойти, сгниет кукуруза на корню.

К полудню мы успели перенести в сарай сорок корзин. Мать очень устала.

— Давай отдохнем немного, — предложил я.

— Что ты, Яро, разве можно в такое время отдыхать? Посмотри, какой урожай! Вспомни пословицу: «Дурак только сеет, умный и сеет и жнет».

— Немного отдохнем, — настаивал я.

В это время из-за деревьев показался отец. Он зашел домой всего лишь на несколько часов. Оказалось, что его срочно вызывают в город Сухуми.

— Уай, — сокрушенно воскликнула мама, — что-нибудь плохое случилось?

— Ничего не случилось, — успокоил ее отец. — Бандитов почти не осталось. Тенгиз только где-то скрывается с двумя-тремя друзьями. В моем отряде все живы-здоровы. Школу скоро откроем. Все хорошо.

Мы уже привыкли к тому, что отец почти не бывает дома, но его отъезд был для нас делом совершенно новым и серьезным.

Уезжая, отец оказал, что вернется через неделю. Но мы день за днем насчитали уже две недели, а его все не было.

С каждым днем становилось все холоднее. Начались дожди.

В эти дни нас навестил Гудал. Он как-то изменился, постарел. Лишь бросив взгляд на его шею, я признал его. Шея у Гудала была очень короткая и толстая; казалось, что голова растет прямо из плеч. Мы в это время собирались садиться за стол. На столе румянился свежевыпеченный чурек, в миске стоял мацони.

У сванов в гости ходили под вечер, особенно строго это правило соблюдалось в воскресные дни, когда люди отдыхали. Гудал же пришел к завтраку. Он оглядел всех нас, вытер усы, точно собирался целоваться, и сообщил новость:

— Наших детей будут учить. 

— А я-то думаю, какую новость сообщит ранний гость, — облегченно вздохнула мать. — Коции давно нет, никто не приходит к нам.

— Коция будет не скоро. Их, говорят, тоже учат в Сухуми. С ним уехал наш председатель Романов. Он передал, что всех, их задержат. Коция ученый человек у нас в Сванетии, а там он уже не такой ученый. Вот за него и принялись.

— Да, да, Гудал, он совсем неученый. Он иногда даже дни путает. Я говорю, сегодня уже воскресенье, а он говорит, что нет, еще только суббота, — поддержала Гудала мать, своеобразно понимавшая значение учености.

— Это зависит от пищи. Когда совсем не поешь или поешь плохо, тогда путаешься в днях, а на сытый желудок не путаешься, это я знаю. А ученость состоит в другом. — Гудал минуту подумал, но так и не объяснил, в чем же именно, по его мнению, она состоит.

Мать принялась было усаживать Гудала за стол, но тот решительно отказался, объявив, что послан к нам из школы и что завтра мне надлежит явиться туда.

Я так и подпрыгнул от радости. Учиться! Да еще и завтра!

— А кто учить будет, ты? — спросила мать.

— Нет, — протянул Гудал. — Я бы, конечно, стал учить, но анбан* не знаю. Меня в детстве немного учил дьяк молитвам разным, но анбан не учил, а теперь, говорят, анбан будут изучать. Так что я не могу. Учить будет Виктор, он очень ученый человек, анбан хорошо знает.

— А почему ты собираешь детей?

— Я начальник школы, по-русски это называется сторож, — не без гордости сообщил Гудал.

Мама сказала, что он стал большим человеком, и поздравила.

Гудал ушел, оставив всех нас в радости. Я пойду в таинственный дом, который называется школой. 

И потом я буду ученым человеком, может быть даже более ученым, чем отец.

— Смотри, Яро, какое время настало. Дети будут учиться. И даже Гудал стал начальником. Как, он сказал, его пост называется?

— Сторож, — припомнил я.

Меня заинтересовало, что же Гудал будет делать на этом посту.

— Наверное, молитвам обучать, — высказала свое мнение мать. — Он говорил, что дьякон его учил.

— Кати, — послышался из-за калитки голос Гудала, — Кати, я забыл тебе сказать, что школа находится в доме Тенгиза, в Ажаре. Пусть туда идет рано утром твой сын.

— В дом Тенгиза, — расстроилась мать. — Он отомстит всем нам. Лучше бы я не знала, где эта школа!

Вечером дядя Кондрат подтвердил новость:

— В школу завтра детей требуют.

— Знаю. К нам Гудал приходил.

— А знаешь, что школа в доме Тенгиза?

— Знаю. Он никому не простит этого, — покачав головой, тревожно вымолвила мать и испытующе посмотрела на дядю Кондрата.

Дядя присел на пень, оставшийся после дуба. Дерево срубил отец два года назад, когда мы поселились на новом месте.

— Дело же еще в том, — сказал дядя, — что школа далеко. Обуви не напасешься. Да и провожать детей надо. Босиком в школу ходить нельзя.

— Можно по дороге босиком идти, а в школе надеть чувяки и сидеть на месте, — вмешался я.

— Вас посадишь, особенно тебя. Все время крутишься, покоя не знаешь.

После слов дяди я действительно стал замечать, что спокойно сидеть очень трудно, так и хочется сбегать то туда, то сюда.

— Я своего Ермолая не отпущу. Пусть дома работает, — твердо заявил дядя.

У меня мелькнула мысль, что дядя боится пускать Ермолая учиться в дом князя Тенгиза. 

Когда он ушел, я хотел было поделиться своими соображениями с мамой, но вовремя остерегся. Ведь и в ней этот разговор может всколыхнуть страхи. А тогда — прощай школа!

— Я и зимой буду без чувяков ходить. А провожать меня не нужно, — заверил я мать.

— А если плохих людей в лесу встретишь? Дорога большая, — раздумчиво говорила мать. В тоне ее отчетливо чувствовались волнение и мольба. Наверное, ей хотелось, чтобы я сам отказался от посещения школы. Настаивать же она не хотела, потому что по-своему, но понимала важность учения.

— Не бойся, мама, я от них спрячусь.

Делать было нечего. Да и мама знала, что все равно, когда придет домой отец, он безусловно отдаст меня в школу. Это его давнишняя мечта. О школе он думал еще в Лахири.

Утром, чуть только свет обрызгал землю своими первыми лучами, я был уже на ногах. Мама долго молилась, заставила помолиться и меня, хотя мы с отцом уже давно перестали это делать.

Выйдя из дому, я опрометью помчался вниз по тропинке. Это было мое первое самостоятельное путешествие в Ажару. Вот и Большая дорога. Как ни храбрился и ни успокаивал я себя, что никто из плохих людей по дороге мне не встретится, все же страх теплился где-то в моем сердце.

Но мне повезло. Позади раздался грохот, и, оглянувшись, я увидел повозку Синькова. За последнее время он сдружился с отцом и не раз бывал у нас дома.

Синьков сделал знак, чтоб я садился к нему. И я впервые в жизни покатился на колесной подводе, еще недавно так сильно меня напугавшей.

— В школу? — спросил на ломаном сванском языке Синьков.

Я помотал головой в знак подтверждения. Больше мы не разговаривали. Синьков гнал лошадь так сильно, что я опасался, как бы не опрокинулась подвода, да и грохот колес очень уж резко бил в уши. 

Доехали до дома князя Тенгиза. Дом был большой и красивый, Он сверкал множеством застекленных окон и ласкал глаз нежной белой окраской. На длинном балконе я заметил странные столы с наглухо приделанными к ним сиденьями. Синыков, ссаживая меня с подводы и видя, что я с интересом разглядываю непонятные столы, сказал, что это парты. Я не без волнения поднялся на балкон, а Синьков дружески помахал мне рукой и погнал лошадь дальше.

Ни на балконе, ни около дома никого не было. В нерешительности потолкался я около столов, называемых партами, и сошел вниз. Походил около дома, думая, что, может быть, дрогаль меня не туда привез, и тут же услышал невдалеке чей-то кашель, а за ним знакомый голос:

— Кто это?

— Иосселиани, сын Коции, — ответил я, повернувшись на голос.

— А-а-а, сын Коции? — в углу балкона кто-то зашевелился и появился человек, завернутый в серое одеяло. Это был Гудал. — Э-э-э! Сын мой, рано еще! — зевая, сказал он.

— А ты почему здесь? — спросил я.

— Охраняю школу.

— Охраняешь? От кого?

— От бандитов и воров. От кого же еще? — словно бы обиделся моей непонятливости Гудал. Он еще раз зевнул, потянулся и принялся собирать пожитки и складывать их в одну из парт.

— Дядя Гудал, а зачем эти столы? — поинтересовался я.

— Это княжеские. Говорят, Тенгиз тоже хотел учить детей грамоте и брать за это плату. Вот и купил где-то в Мингрелии. Только, думаю, хотел он своих учить, богатых.

Во двор вошел высокий и стройный мужчина, сильно прихрамывая на одну ногу. Сванская маленькая шапочка лежала на самой его макушке. Высокий лоб, живые веселые глаза на открытом лице как-то сразу вызывали симпатию к нему. 

— Виктор идет! — толкнул меня в бок Гудал. — Учитель...

Я и без помощи Гуд ал а узнал Виктора Дгебуадзе, выступавшего на митинге во время нашего первого появления с отцом в Ажаре.

— Не сын ли это Коции? Похож, — Виктор приветливо улыбнулся.

— Сын. Яро его зовут.

— Ярослав, значит, да? — протянул мне руку Виктор. — Будем знакомы, меня звать Виктор. Учиться хорошо будешь? Хочешь учиться? А?

— Очень хочу! — ответил я.

— Это хорошо, всем надо учиться — и тебе, и мне, и Гудалу. Скоро к нам приедет настоящий учитель и будет нас учить. А мы все должны стараться.

— А дядя Гудал оказал, что ты нас сегодня будешь учить, — с досадой проговорил я.

— Я учить не умею. Жаль, но не умею, — снова добродушно улыбнулся Дгебуадзе. — Пока нет учителя, я вас научу только анбану. А дальше не могу.

Начали сходиться ученики. Когда солнце осветило здание школы, весь двор был усеян детьми. Их было так много, что в классной комнате все разместиться не смогли. Кроме трех парт на балконе, в большой комнате, отведенной под класс, было еще шесть парт, а желающих сесть за них оказалось что-то около сорока человек. В класс внесли с балкона все парты, но большая часть учеников должна была стоять.

Мне, как пришедшему раньше всех, дали сидячее место.

Для Виктора около самой двери поставили маленький столик. Он поздоровался с детьми и стал составлять списки. Потом объяснил, что в дальнейшем нас разобьют на смены и тогда не будет так тесно.

После этого он роздал каждому из нас по листку бумаги и один карандаш на двоих. В этот день я впервые приобщился к знаниям и увидел первые двенадцать букв грузинского алфавита — анбана. 

Весь обратный путь я повторял эти двенадцать букв и изображал их палочкой на земле. А через несколько дней выучил и все остальные. Отец, вернувшийся из Сухуми, похвалил меня:

— Молодец, стараешься. Теперь такие времена, что все учиться должны. В Сухуми мне начальство сказало: «Вот тебе бумага, карандаши, книги, учитель — садись и учись! Новую жизнь должны строить не темные люди, а ученые».

— Ходить ему далеко, — с сомнением оказала мать.

— Совсем не далеко, — уверил я отца.

Да и в самом деле ежедневная двенадцатикилометровая прогулка нисколько не утомляла меня.

— Осенью на будущий год он поедет в Гагру, — решительно произнес отец и тут же пояснил: — Это город около Сухуми. Там есть школа, где ученики могут учиться и жить. Интернат это называется. Мне обещали взять туда Яро, если будет стараться.

Я научился немного читать и писать, кое-что знал и из арифметики. Учение увлекло меня. Учитель был мною доволен.

В конце августа было объявлено, что меня и ещё двух мальчиков, которым далеко было ходить в школу, пошлют в Гагру. Радости моей не было конца. Итак, я еду в Гагру!

Все это время я, как и прежде, помогал матери. Отец приходил домой раза четыре в месяц. С собой он приносил книги и тетради и занимался. Помогать нам он не мог. Да мы с мамой и не настаивали и сами справлялись с хозяйством.

В один из последних августовских дней отец сказал:

— Ну, Яро, завтра едем в Гагру. Тебя приняли.

— Почему так быстро? — воскликнула мать и тут же залилась слезами: опять дорога, длинная дорога, бандиты...

— Разве можно сейчас лить слезы? Радоваться надо! Наш сын будет учиться в Широких странах, ведь такого счастья еще не выпадало на долю ни одного свана. Бандитов не бойся. Тенгиз убит,  какой-то его товарищ сделал это доброе дело. Один Габо сейчас в бегах. Ну, он теперь не опасен. Мать стала собирать меня в дорогу. Вечером, как у нас водилось, собрались родственники. Все они наперебой радовались моему счастью.

— Ты счастливый, Яро, — оказал мне Ермолай, остановив около калитки. — Не забывай меня. О маме не беспокойся. А скот ваш буду я пасти. Вот только прошу тебя, пришли мне трубу, я животных приучу слушаться моих сигналов. А учиться не буду. Отец говорит, что мне уже поздно, да и ходить далеко. Ведь не всем же быть учеными, правда?

Я ничего ему не ответил. Мне стало жалко брата. Получилось так, что он должен остаться дома, потому что я еду учиться.

— Дорогой Ермолай, — обнял я брата, — я всегда-всегда буду тебя помнить, всегда буду тебе благодарен. А трубу тоже обязательно пришлю.

И я почувствовал острую боль. Жизнь разлучала нас, и неизвестно еще, когда нам доведется встретиться вновь, по каким дорогам пойдут наши судьбы.

Войдя в дом, я понял, что разговор шел обо мне, и уловил конец фразы, сказанной дядей:

— ...Яро должен учиться. Мы поможем тебе во всем.

Мама, видимо, переживала мой уход из дома. Но в моем сердце было слишком много ликования, чтобы понимать ее. До последней минуты я отгонял от себя мысль о расставании.

Когда наш дом опустел, я подошел к маме, чтобы оказать что-то нежное, успокоительное, но не нашел подходящих слов. Она помогла мне.

— Ничего, сынок,, не беспокойся. Поезжай, учись. Велик Шалиани, он поможет тебе! — Она подняла голову вверх. В ее глазах я прочел еще непонятную мне, ребенку, скорбь любящей матери, страх за своего сына.

— Мама, я всегда, каждый день, сто раз в день буду вспоминать тебя, — постарался я ее успокоить. 

— У тебя сердце доброе, ты меня не забудешь, это я знаю... Но ты же один там будешь, кто поможет тебе добрым советом? Ведь в Широких странах много и плохих людей.

Мать крепко прижала меня к себе.

— Пора спать, ложись, мой мальчик, завтра тебе рано вставать, — наконец сказала она, выпуская меня из своих нежных рук.

Еще затемно отец разбудил меня. У сванов существовал обычай собираться в дорогу чуть свет, куда бы ни лежал их путь, пусть даже совсем недалеко. Горы еще не были освещены солнцем.

На Большой дороге нас ждали два моих будущих товарища — Сеит Мильдиани и Бидзина Гулбани. С ними был отец Сеита с лошадью. Тут же я увидел знакомую фигуру Теупанэ. Теупанэ по обычаю хотел благословить меня на дорогу, но отец воспротивился этому. Теупанэ ничего не оставалось, как только поздравить меня с началом пути в Широкие страны.

— Пусть из тебя получится такой ученый человек, которого мы и не видели. Пусть ты будешь таким большим человеком, что цари будут тебе завидовать... Не у нас, конечно, у нас больше нет царей, поэтому ты и идешь в Широкие страны учиться, — пожелал мне добрый старик.

На Большой дороге началось прощание.

— Плачьте, плачьте, — говорил Теупана женщинам, — слезы — хороший признак, они означают будущее счастье.

— Молодец, Теупанэ! Молодец, на ходу выдумывает приметы, — рассмеялся отец. — А плакать не надо. Подумайте только: наши сыновья идут в Широкие страны учиться! Раньше сваны отправлялись туда или в кандалах в Сибирь, или с лопатой на плечах, чтобы заработать кусок хлеба.

Мать ничего не могла сказать. Я видел ее глаза, наполненные одновременно и страхом и счастьем, и почувствовал, что и по моему лицу, щекоча, побежали слезы.

Рядом, с матерью, держась за ее юбку, стояла  Верочка. Взгляд ее удивленных глаз был устремлен на меня. Я крепко поцеловал ее в глаза.

Кончились тяжелые минуты прощания. Мы идем по пыльной дороге вперед, в далекие, манящие, таинственные Широкие страны, о которых я так много слышал в детстве.