Законы крови
Законы крови
Лето было на исходе. Поспели хлеба. Началась уборка урожая.
Женщины жнут хлеб. Мужчины скирдуют, кладут на сани или просто в мешках за плечами доставляют домой.
На дворе тоже кипит работа. Дедушка Гиго, Ермолай и я молотим. Молотилка — массивная дубовая доска, густо утыканная камнями.
Мы расстилаем колосья по очищенному от грязи двору, а затем единственный оставшийся в хозяйстве бык Годжу таскает доску по двору. Острые камни вышелушивают зерна из колосьев и одновременно разрезают на куски солому, которая зимой идет на корм скоту.
Мы с Ермолаем сидим на доске — это увеличивает ее вес. Когда у нас был еще и Балду, на доску садился и дедушка. Но теперь дедушка лишь наблюдает за обмолотом. Одному быку нелегко волочить тяжелую доску да еще троих людей.
Сначала нам нравилось кататься на доске, потом от кругового движения начинает кружиться голова. Дедушка заменяет нас.
Солнце стояло над нашими головами и горячо обжигало все тело, но воздух был свеж и легок. А ветерок изредка даже заставлял поеживаться.
В этот-то день и в этот час к нам пришел неожиданный гость — Хромой Али. В Сванетии во время уборки в гости не ходят. Только событие чрезвычайной важности могло понудить человека не считаться с обычаем.
Гость стал о чем-то говорить с дедушкой.
Я спрыгнул с доски на солому. Прыжок не удался, и я упал, но тут же поднялся, отряхивая пыль.
Годжу свернул с обычной дороги и бросился было за мной. Наш бык Годжу терпеть не мог, когда видел кого-нибудь бегущим или падающим. Работа расстроилась.
— Ты зачем балуешься?! — закричал на меня дедушка Гиго. — Бык тебя убить мог!
Он довольно сильно ударил меня по спине муджврой.
- Бык его не догнал, так муджвра сработала, — заметил, скупо улыбнувшись, Хромой Али.
— Садись здесь, рядом, раз не умеешь себя вести.
— Больно тебе, наверное? — участливо спросил Хромой Али.
— Нет, не больно, — коротко ответил я, усаживаясь рядом с дедушкой. Хотелось плакать, но я сдержался, чтобы не унизить себя слезами перед чужим человеком. Для мужчины считалось позорным плакать из-за боли.
— Я к тебе по делу, Гиго, — заговорил Хромой Али, когда вопрос со мной был улажен. — Ты самый уважаемый человек в Лахири. Не поможешь ли моей семье? Беда грозит нам... Смерть ходит где-то рядом. Я и на поле не могу выйти уже больше недели...
— Что случилось, дорогой Али? — заволновался дедушка.
Я забыл о боли и весь превратился в слух. Али был озабочен и невесел.
— Говорят, приехал мой враг Сорех. Охотится за мной. Он очень опасен, я его знаю. Прошу тебя, будь посредником, предложи ему помириться. У меня трое маленьких детей.
— Постой, мой Али, откуда у тебя может быть враг, ты и зайца не обидишь?
— Эх, добрый Гиго, я-то не обижу, но дед, сто раз ему перевернуться в могиле!.. Он же убил отца Сореха. Теперь Сорех стал взрослым... Вот и пришел взять кровь.
— Да, да, помню, помню... Сорех, говорят, стал злой, как кошка. Ну, попробую... Где его найти?
— Я не знаю. Может, ваш племянник Гелахсен поможет его разыскать...
— Что смогу, то сделаю. Будь проклята наша темнота! — сокрушался дедушка, то и дело по своей привычке сплевывая в сторону. — И приставам и стражникам нет дела до нас, и такой царь не пришел, чтобы запретить наш закон крови.
— Где там запретить, говорят, наоборот, Игнатэ, уезжая в Лечхум, гостил у Сореха и советовал ему, собачий сын, взять кровь, понимаешь? — горячился Хромой Али. — А сейчас такое время, что за убийство и не арестуют. Разве такого пристава можно назвать приставом? Это убийца, только убивает он не своими руками, а чужими.
За изгородью неожиданно и зло залаял наш пес Гурбел.
— Кто-то идет! — испуганно оглянулся на лай Хромой Али.
— Наверное, наши хлеб везут, — вмешался я и побежал к воротам.
Но, к моему удивлению, за изгородью никого не было. Да и вся улица была пустынна. Только Гурбел стоял в конце забора и, глядя куда-то вперед, лаял. Я проследил за его взглядом и опять-таки никого не заметил. Пришлось вернуться обратно на крыльцо.
— Трудно, мой Али, сказать, сколько на своем веку закон крови уничтожил самых сильных наших мужчин. Ох-ох-ох! — покачал головой дедушка, дымя своей трубкой. — Иди домой, никуда пока не выходи. Сореха я знаю, он родственник наших соседей. Придет с поля Гелахсен, схожу к ним. Буду считать себя в раю, если напоследок еще один мир установлю. Иди, Али!
Год назад дедушка примирил нашего соседа Беткила с его кровными врагами. Все в деревне говорили тогда, что только дедушкино вмешательство решило дело положительно, что Беткил и разговаривать не стал бы с другим, менее уважаемым человеком. Сваны редко соглашались на мировую. Поэтому дедушка после этого случая стал героем.
Тогда же был назначен суд, состоявший из двадцати с лишним человек. В него входили поровну сторонники Беткил а и его врагов.
В назначенный день Беткил, как обиженная сторона, устроил обильное угощение. Лепешки, мясо, арака в обилии были расставлены на столах, полукругом стоявших во дворе Беткила.
Примирители, члены суда, уселись за столы и начали допрос истца Беткила. Беткил стоял, опершись о муджвру и глядя вниз. За все время допроса он ни разу не поднял головы. Позади него, немного поодаль, стояли ближайшие родственники. Они также со всеми подробностями рассказывали об обидах, нанесенных враждебной стороной. Ни Беткил, ни его родственники не принимали участия в угощении.
Суд вызвал свидетелей, проверил показания. Мне тогда надоело смотреть и слушать всю эту длинную процедуру, и я несколько раз убегал от забора, через который следил за судом. А когда возвращался, видел, что допрос продолжался. Только вечером закончилось судебное пиршество.
На другой день точно такая же процедура происходила в доме обидчиков Беткила, и была назначена торжественная присяга.
Все село собралось на Свипфе. Одними из первых, конечно, прибежали туда мы с Ермолаем. Народ напряженно гудел. Все ждали, чем кончится примирение, не будет ли пролита новая кровь?
Наконец все мужчины обеих сторон были выстроены друг против друга. При этом руки у них лежали на рукоятках кинжалов, глаза метали недобрые взгляды. Казалось, одно неправильное слово, опасный жест, и кинжалы засверкают.
Это был действительно очень опасный момент. Такие моменты часто оканчивались трагически. Чтобы избежать нового кровопролития, обычно послом, начинающим дело примирения, выбирался всеми уважаемый человек. И дедушка Гиго был именно таким человеком.
Приговор оказался суровым. Враги должны были заплатить Беткилу цор — выкуп за убийство стоимостью в десять быков — и дать одну десятину пахотной земли.
Объявление суда присутствующие встретили по-разному. Кто ликовал, кто насупился.
Но примирение уже произошло, присяга была дана. Отныне эти два рода должны были забыть о кровной мести.
Так было год тому назад. Вспоминая все это, я подумал, как же бедный Али сможет заплатить Сореху большой выкуп?
Дедушка, видимо, думал о том, как примирить Хромого Али с его врагом, брови его были насуплены.
- Дедушка, я устал,. — вдруг взмолился Ермолай.
— Хорошо, останови, я сяду. — Дедушка встал , с места, выбил о стену дома пепел из трубки, заткнул ее за пояс.
В ту же минуту на улице раздались крики. Исступленно залаяли собаки.
— Неужели Сорех? — сам себя недоуменно спросил дедушка и проворно выбежал на улицу.
За ним побежали Ермолай и я.
Невдалеке от нашего дома, там, где улица поворачивала на Свипф, валялся в луже крови Хромой Али. Вокруг него собрались женщины и старики. Среди толпы выделялась долговязая фигура Габо.
— Не трогайте мертвого! — распоряжался он. — Его должны унести родственники, это по закону. По закону нужно!
— Ты откуда, как ворон, к нам прилетел? Что тебе не сидится в своем Жамуже? — зло сверкнув на Габо глазами, спросил дедушка. — Почему родственники? Раненому помочь надо!
— Ты лучше смотри, чтобы у твоей ограды людей не убивали, старый Гиго, — не остался в долгу Габо.
Хромой Али вздохнул в последний раз и умер...
В правой его руке виднелась рукоятка окровавленного кинжала. Значит, убийца не ушел безнаказанным. Но где он, где же Сорех? В том, что это был именно он, сомнений не было. Стало ясно, почему зло залаяла собака во дворе нашего дома. Сорех, выслеживая Хромого Али, не отступал от него ни на шаг и настиг его вот здесь, на этой улице, рядом с нашим домом..
И действительно, через несколько минут стало известно, что в конце улицы в предсмертных судорогах мучается Сорех.
Сорех, видимо, страшно страдал, но никого к себе не подпускал. Кинжал его был готов проколоть каждого, кто посмеет приблизиться к нему.
— Вы все, лахирцы, безбожники! Всех вас убить нужно! Всех, всех! — кричал он, страшно скаля зубы, порозовевшие от крови.
Он долго метался, хотел встать, но каждый раз беспомощно падал на землю. Наконец ему удалось подползти к забору. Напрягая уходящие силы, он сумел, прижимаясь к забору, вытянуться во весь свой рост, встав лицом к народу. После этого он швырнул кинжал в сторону толпы и тут же упал на землю.
Стоящие вблизи слышали, как он призывал на помощь Габо.
Все решили, что Габо причастен к убийству несчастного Али. Но что за смысл ему было вмешиваться в это дело? Кровных врагов у него в Лахири не было. Сореху он не приходился родственником, а с Хромым Али даже и знаком не был.
В те дни в Лахири было много разговоров о Габо. Когда эти разговоры приняли угрожающий для него характер, спас его поп Захэар.
Поп якобы спросил бога, в чем смысл слов Сореха, и тот пояснил, что Сорех, умирая, вспомнил имя самого непогрешимого, самого честного человека, а этим-то человеком и оказался Габо. Сорех хотел перед смертью просить Габо помочь ему очиститься от грехов, а их, по словам Захэара, у Сореха было немало.
Нелепость такого объяснения была ясна каждому. Однако открыто сомневаться в том, что сказал Захэар, осмеливались далеко не все. Работы на нашем дворе прекратились. Дедушка рассказывал о случившемся отцу и дяде Кондрату, привезшим с поля хлеб. Ермолай стоял в стороне, держа на поводке быка, и, открыв рот, внимательно слушал дедушку, будто он сам не был всему свидетелем.
Смерть несчастного Али перевернула всю мою детскую душу. Страх с такой силой сковал меня, что я не мог говорить, губы дрожали, руки и ноги не слушались меня.
Отец, увидев мое состояние, решил взять меня с собой в поле.
— Испугался? — спросил отец, когда мы вышли за калитку дома.
— Очень Хромого Али жалко. А Сорех... он кричал так страшно!
И я рассказал о том, что видел и слышал.
— Надо скорее уходить отсюда, — выслушав, сказал отец. — Здесь ни за что в любую минуту могут тебя пропороть кинжалом. Уберем урожай — и айда в Дали! За нами и другие пойдут, посмотрят, как живут люди в Широких странах, и сами станут жить по-новому.
— Как — ни за что? — удивился дядя Кондрат. — Сорех мстил за своего отца. Закон мести нужен, очень нужен. Ты здесь, Коция, не прав.
— Тебя не переубедишь! — махнул рукой отец.
— Уезжать-то отсюда нужно, — наконец прервал молчание дядя, как бы извиняясь из свое несогласие с отцом. — Ни у кого нет таких жалких полей, как у нас.
Он показал рукой на крохотные участки земли, которые буркой можно накрыть, как говорили горцы. Все поле было расчерчено на желтые, коричневые и зеленые квадратики. Чьи хлеба уже поспели, чьи нет, а кое-кто уже и собрал урожай. Каждый квадратик принадлежал, как было принято говорить, одному дыму. В Сванетии на дым приходилось не более одной десятины пахотной земли и менее десятины покосов.
Такого понятия, как пар, у жителей Лахири и окрестных селений не существовало. Ежегодно приходилось засевать всю землю.
— Уйдем, непременно уйдем. Все уйдем. Убрать только урожай! — продолжал отец. — Только бы правительство не препятствовало. Сваны ведь уже давно хотели переселиться, да не дали им устроиться на новом месте. Вот говорят, что правительство переменится. Тогда можно будет ожидать больших изменений.
— Что-то об этом люди перестали говорить, — заметил дядя. — Силен русский царь, он и Германию победит и революцию уничтожит.
— Нет, — возразил отец, — война уже кончена, сейчас идет революция! Эртоба должна победить!
— Мало я верю этому. Если бы дела шли хорошо, то слухи бы дошли и до нас. Проиграна война, скорее всего...
Что такое война, я знал со слов отца. О том, что существует много государств и что они часто воюют между собой, я тоже знал. Но о том, что и сейчас идет война России с Германией, я слышал впервые.
От царя мы не видели ничего хорошего, но теперь, узнав, что он дерется с Германией, я очень захотел, чтобы царь победил.
— Папа, кто победит — Германия или царь? — . спросил я отца.
— Не знаю, — серьезно, как взрослому, ответил мне отец. — Из Широких стран давно уже не было новостей.
Недалеко от нашего участка Вера и другие дети строили на ручье плотину. Я включился в игру.
Строительство столь сложного сооружения продолжалось до вечерних сумерек. Мама застала нас за этой увлекательной игрой и позвала домой. Жаль было оставлять неоконченной нашу работу, но пришлось идти. К остальным детям тоже пришли родители и увели их по домам.
Домой вернулись в темноте. Черными силуэтами вырисовывались принесенные отцом и дядей снопы хлеба. Посередине двора возвышалась гора зерна. Утром мы должны будем просеять его на ветру.
Это была нелегкая работа. Зерно приходилось много раз подбрасывать вверх лопатами. С одного раза, как бы силен ни был ветер, зерно очистить не удавалось.
Просеивали зерно мой отец, дядя Кондрат и дядя Андеад. Трудились до самого вечера. Но отдохнуть им не удалось. Нужно было сходить в дом к убитому Али, высказать свое сочувствие семье несчастного и оплакать его. Кроме того, начиналась подготовка к марьебе — большому празднику поминания умерших.
Дело в том, что у сванов считалось, что покойники — невидимые члены их семейств. В определенный день (в каждом роду он был в разное время) покойники приходят в свой дом, и их надо как следует встретить.
Возвратившись с работ, женщины, мужчины и даже дети принялись за уборку. В доме должно быть чисто, чтобы покойники не могли рассердиться на хозяев.
В дом Хромого Али первыми пошли дедушка Гиго и бабушка Хошадеде.
Когда они вернулись, бабушка принялась ругать дедушку. Оказалось, что он во время оплакивания Али нещадно ругал не только Сореха, но и его родственников как живых, так и мертвых.
— У тебя не голова на плечах, а гнилое ольховое дупло, — изощрялась в ругательствах бабушка. — Слишком долго ты живешь на свете, ум у тебя уже умер, а ты все еще ноги носишь. Ты сегодня нажил своим детям врагов, да каких врагов!.. Все знают, что это люди кошачьей породы.
— Я же нечаянно...
— Как можно нечаянно, скажите, дети мои, как можно нечаянно болтать такие нехорошие вещи?
Долго еще ворчала, бабушка. Остальные не смели вмешаться, но чувствовалось, что они на стороне бабушки и разделяют ее опасения. Дедушка не оправдывался. Он сидел с низко опущенной головой и дымил своей трубкой.
Следующими пошли в дом Али дядя Кондрат и тетя Кетеван. Их тоже предупредили об осторожности. Но все было напрасно. Тетя Кетеван, никогда прежде не ругавшая своего мужа, вернувшись домой, бранила его последними словами. Она почему-то называла его все время «пень дубовый без сучьев». Я никогда не слышал такого странного ругательства и не смог удержаться от смеха, за что получил увесистую оплеуху от дедушки. Ермолай, который тоже хихикнул, убежал от возмездия.
— Да как же не ругать, собачьего сына? — оправдывался дядя Кондрат. — Приехал, убил человека, который никого и никогда не обижал.
— Он приехал мстить за убийство своего отца, — вмешалась Хошадеде, прервав уборку дома. — Ты бы не мстил вместо него? Тоже мстил бы!
— Если бы было хорошее правительство, оно навело бы порядок и наказывало само, — задумчиво и тихо произнес отец.
Никто не отозвался на его слова.
Когда уборка была закончена, посуда перемыта, мебель вытерта, мои родители, дядя Андеад и тетя Федосия ушли оплакивать покойного.
На этот раз все обошлось благополучно. В доме Хромого Али не было произнесено ничего запретного.
Только поздним вечером семья собралась за празднично накрытыми столами. По углам их были расставлены горящие восковые свечки. . Все встали на коленях в темном углу мачуба. Наступил час встречи умерших. Дедушка пошел к двери, открыл ее, затем тоже встал на колени и, постояв так несколько минут в абсолютной тишине, полушепотом ; начал свое обращение к пришельцам с того света:
— Божья забота вам, несчастным. Вечная добрая память всем вам! Слезно просим, не сердитесь на нас, бедных. Берегите нас от беды и несчастья. Дайте всем живым долгую жизнь. Вреда никому не делайте, делайте только добро, только добро... Угощайтесь, от всей души прошу...
В этот момент дядя Андеад начал играть на чунире. Извлекаемые смычком из трех волосяных струн звуки напоминали жужжание мухи.
Дедушка продолжал говорить уже под аккомпанемент чунира:
— Коция с семьей и Кондрат тоже с семьей собираются переселяться. Пожалуйста, посмотрите там за ними, дайте им счастья, просим вас!
Дядя Андеад начал издавать на своем инструменте такие жалобные звуки, что мне стало тоскливо и жутко.
— Добрый Доменти, сын Отиа, кушай, дорогой! Мы за тебя отомстили, у тебя должно быть спокойно на душе. А ты, наш Кишвард, сын Омеха, рано умер...
И дедушка стал называть всех покойников по имени и коротко сообщать историю их смерти. Он перечислял их так долго, что у нас, детей, колени онемели от усталости.
Из этого перечисления я понял, что в нашем роду очень много было погибших от рук врага, только самая незначительная часть мужчин умерла от болезней. Сразу ожили опасения сегодняшнего вечера. Неужели и теперь у нас будут кровные враги?
Вспомнилось распластанное в луже крови тело Хромого Али. Вот так же и к нам теперь могут прийти несчастье и смерть. Захотелось скорее уйти в Широкие страны. Там, по рассказам отца, не было кровной мести.
Дедушка окончил свой разговор с покойниками, подошел к столу и из каждой кружки с аракой по нескольку капель вылил в огонь. Считалось, что эти капли выпиты покойниками.
На этом прием душ умерших и их угощение были закончены. Мы сели к столам и начали угощаться той же снедью.
После ужина полагалось слушать игру на чунире. Дядя Андеад снова взял свой инструмент, погрел его около очага, чтобы чище был звук.
На этот раз он затянул песню «Нишгвей Лигхрал».
Сваны считали эту песню своим гимном. В ней говорится о битвах и походах в дальние страны; о скитаниях и притеснениях, о страданиях и лишениях, о тяжелой участи народа. Слушали ее всегда в глубоком молчании.
Дядя играл очень долго. У соседей был траур, поэтому веселых песен играть было нельзя. Но мертвые гости требовали музыки. Обижать их тоже нельзя. Поэтому-то дядя и вынужден был бесконечно продолжать «Нишгвей Лигхрал».
— Да, много пришлось пережить нашему народу, — благодушно вздохнул дедушка, когда песня была окончена.
Он велел мне подать огоньку. Я подал ему горящий уголек и подсел к нему.
— Я тебя не больно ударил сегодня? — Дедушка всегда сокрушался после того, как ему приходилось применять свою палку.
— Совсем не больно, — соврал я.
— Ну, больно-то было. Я небольно не бью. Молодец, что не обижаешься, когда тебя взрослые бьют, не плачешь... Молодец!
— Ничего, Яро, чем больше бьют, тем лучше. Меня до сих пор угощают иногда муджврой.
Дедушка молча покосился на отца и усмехнулся.
— Папа, почему так много наших родичей убили враги? — спросил я отца и потянул за рукав, чтобы он присел к нам на скамейку.
— Откуда ты взял? — сказал отец, садясь.
— Дедушка перечислял...
— Ты наблюдательный. Так и надо, — отец взял меня на колени. — У нас школ нет, грамоте нас никто не обучает. Мы должны быть наблюдательными, чтобы нас не обманывали все кому не лень.
— Да, нас все обманывают, — подтвердил дедушка. — Вчера приходил торговец, продал нам платок и почти все деньги забрал.
В Сванетии магазинов в те времена не было. Мелкие торговцы, таскавшие на себе товары, были единственными людьми, осуществлявшими товарообмен. Торговали они баснословно дорого. К тому же брали в основном не деньгами, которых у сванов было немного, а требовали шкуры зверей, особенно куниц. Естественно, что торговцев у нас недолюбливали.
— А что такое школа? — заинтересовался я новым для меня словом.
— Это такой дом, куда приходят дети, и ученые люди обучают их грамоте, делают умными.
— А где же дети живут? — недоумевал я.
— Они приходят в школу только днем, а вечером их отпускают домой.
Отец улыбнулся. Под правым глазом у него был шрам. Он получил его на охоте. В те времена в ходу были только кремневые ружья. Стрелять из такого ружья было довольно опасно. Из казенной части в сторону стрелявшего вырывалось пламя, которое нередко обжигало лицо стрелка. Жертвой неудачного выстрела и был мой отец.
Когда он улыбался, шрам исчезал, скрывался в складках кожи. Поэтому-то я и любил его улыбку. При улыбке лицо отца становилось красивым, молодым, приветливым.
— Если в Дали удастся послать вас в школу, вы будете учеными людьми, — вслух мечтал отец.
— Правительство переменится — будут школы, — заключил дядя Андеад, осматривая свой нехитрый музыкальный инструмент.
В этот момент дверь тихо приоткрылась, и в мачуб как-то необычно тихо прокрался один из наших соседей — Беки. Стучать в траурный вечер не полагалось.
— Тихий покой вашим несчастным гостям! — приветствовал он вполголоса.
— Счастье тебе, добрый Беки! — так же тихо ответило сразу несколько голосов. Все привстали со своих мест. — Что нового?
— Еще один человек оставил сегодня бедных мужалцев, — он снял шапку и, закатив глаза, перекрестился.
— Кто же, кто?
— Нашего бедного Бекирби убили... Дорога ему в рай, несчастному.
— Кто убил? У него же не было кровных врагов?
— Говорят, были, добрый Гиго. Где-то в Джоркваре были старые кровники, — ответил Беки.
— Э-э-эх, теперь начнутся убийства, самых лучших сынов Сванетии уничтожат... Каждый день будем слышать о смерти... Стоит только одному отомстить, и другие начнут вспоминать свои обиды.