Бледные лица 

Бледные лица 

После ночной вахты я выпил залпом стакан крепкого чаю и растянулся на койке.

— Командир тоже подолгу может не спать. Со вчерашнего дня на мостике, только вернулся, — услышал я приглушенный голос трюмного машиниста матроса Трапезникова.

Война выработала своеобразные рефлексы. Несмотря на усталость, сквозь сон я почти всегда слышал все, о чем говорилось вблизи меня.

— Да-а, тебе этого не понять, — насмешливо возразил боцман. — Ты бы уснул, хоть тут бы фашисты свадьбу играй.

— Я на вахте и не зеваю никогда, не то чтобы спать.

— Ишь, чего захотел — зевать на вахте! — продолжал боцман. — Тоже мне орел-подводник! Вахта всего несколько часов...

— Ну и что ж? — отозвался Трапезников. — Собрание еще короче, а спят некоторые и... даже со свистом.

Намек был на Халиллева. Злые языки говорили,  что на собрании отличников на береговой базе он якобы уснул. Его кто-то даже прозвал за это «отличный храпун-подводник». Факт этот Халиллев категорически отрицал, II Трапезников не упустил случая дружески посмеяться над строгим начальником.

— Болтаешь много, — живо огрызнулся Халиллев. — Неужели ты не понимаешь, что вахта не собрание? И вообще, сколько можно болтать об этой ерунде!

Матросы хорошо знали Халиллева. Если он начинал говорить быстро, вздрагивающим голосом, то это предвещало для кого-нибудь внеочередные работы на камбузе, в трюмах отсеков или где-нибудь еще. В отсеке водворилась тишина.

— Уже больше недели ходим у этих берегов. Точно вымерло все. Так и война пройдет с одной несчастной баржей, — тотчас же переменил тему разговора Трапезников.

— А тебе не терпится? — услышал я снова насмешливый голос боцмана. — Посмотрел бы я на тебя, если б тебе довелось один на один подраться с каким-нибудь фашистом.

Халиллев имел в виду низкий рост и относительно слабое физическое развитие Трапезникова. Его даже прозвали Младшим сыном боцмана. Дело было не только в тщедушной фигуре Трапезникова, но и в том, что Халиллев особенно внимательно наблюдал за Трапезниковым, замечал все его упущения, постоянно учил его, но наказывал очень редко и умеренно. Подводники не могли этого не приметить. Трапезников принял кличку почти как должное, даже откликался на нее, хотя и без особого энтузиазма. Халиллева же, по совершенно непонятным причинам, упоминание об этой кличке приводило в бешенство.

— Неизвестно, кто бы кого проучил, — возразил задетый словами боцмана матрос.

— Терпеливым надо быть! Терпеливым! Только хладнокровным, разумным и терпеливым дается победа! А таким нюням, как ты... — Халиллев, видимо, с сожалением покачал головой. — «Больше недели ходим...» Иногда и больше приходится ходить — и  впустую. Не так-то легко найти врага. Он вот и рассчитывает на таких, как ты. Мол, лодочка походит, походит, поищет меня, надоест — и уйдет в другой район, а тем временем я пройду спокойно.

Матросы дружно засмеялись. Если Трапезников и смеялся, то нехотя, только ради поддержания компании.

— Товарищ мичман, — обратился к Халиллеву кок, сильно хлопнувший переборочной дверью при входе в отсек, — прошу выделить двух человек на чистку картошки.

— Чего стучишь дверьми? Нервишки, что ли, расшатались? Не видишь — командир спит?

— Виноват! — кок перешел на шепот. — Забылся, на камбузе жарко...

— То-то я вижу, что жарко: у тебя мозги расширились. — Халиллев снова рассмешил матросов. — Трапезников, Свиридов, на картошку, быстро!

Кто-то прыснул, наступила пауза, которую снова нарушил голос мичмана:

— Грачев! Иди и ты с ними. Втроем быстрее справитесь. Много смеешься, поработай малость.

— Хорошо с нашим боцманом: поговоришь с ним по душам — глядишь, и работка какая-нибудь найдется, — бросил Трапезников, выходя из отсека вместе со своими товарищами.

— Матросу нельзя скучать, — назидательно отозвался Халиллев, довольный своей остротой. — Работайте, чтобы кок был доволен. Я приду посмотрю.

Через несколько минут он действительно вышел из отсека.

— Шутки шутками, а Паша прав. Да и боцман тоже прав, конечно, — философствовал кто-то из отдыхавших в отсеке. — Уже одиннадцатые сутки, а... никого. Страсть надоели эти выходы в атаку по... луне. Паша об этом и говорил, но боцман...

С целью тренировки экипажа ежедневно обычно под вечер проводились учебные атаки. При этом игралась боевая тревога, подводная лодка маневрировала на различных ходах, оружие и механизмы готовились к бою. Естественно, такие тренировки, прозванные  матросами «атаками по луне», приносили пользу. Однако за десятидневное безрезультатное маневрирование на позиции они изрядно всем надоели. Люди рвались в бой, а им вместо этого приходилось довольствоваться... »атакой по луне».

Разговор, начатый матросом, никто не поддержал. В отсеке снова воцарилась тишина. Сладкие минуты заветного отдыха были недолгими. По переговорной трубе я услышал слова вахтенного офицера: «Командира корабля прошу в боевую рубку!»

Как бы изысканно вежливо и спокойно ни произносились эти слова вахтенным офицером, они преображали меня, заставляли забывать обо всем. Я прибегал в боевую рубку, совершенно не помня пути от отсека до перископа, и припадал к окуляру.

Этот миг всегда волновал подводников. Сам перископ казался им магическим прибором, от которого зависели все наши дальнейшие действия. Каждый с нетерпением ожидал, найден ли противник, или просто вахтенный офицер решил лишний раз по какому-либо пустяковому поводу потревожить командира.

На этот раз из-за горизонта вырисовывалась корабельная труба. Из нее выбрасывалась небольшая струя серого дыма. Мачт видно не было.

— Боевая тревога! Торпедная атака! — скомандовал я.

Мой помощник нажал на кнопку. По отсекам зазвенели колокола громкого боя. Через несколько секунд в переговорные трубы полетели доклады с боевых постов о готовности к атаке.

Мы стремительно шли навстречу фашистским судам. Когда расстояние между нами уменьшилось, я определил, что конвой состоял из двух больших, тяжело груженных транспортов, четырех катеров-охотников за подводными лодками, двух самоходных барок и двух торпедных катеров.

Конвой шел невдалеке от берега. Суда охранения располагались полукругом со стороны открытого моря. Это затрудняло наши действия. Транспорты, несомненно, везли груз боеприпасов и техники,  предназначенный для уничтожения советских людей. Надо было во что бы то ни стало пустить врага ко дну.

— Торпедные аппараты к выстрелу изготовлены! — доложили из первого отсека.

Было решено атаку произвести с короткой дистанции, предварительно, прорвав оба кольца охранения. Это надо было сделать так, чтобы гидроакустические приборы охотников не обнаружили нас и не начали бомбовое преследование еще до выпуска нами торпед.

Шумящие механизмы были остановлены, моторы работали на малом ходу. Подводникам было приказано слушать забортные шумы и докладывать о них в центральный пост.

Торпедная атака, даже учебная, требует большого напряжения сил — ведь именно торпедная атака подводит итоги громадной работе большого количества людей. В военное время ответственность подводников усугубляется. Каждая неудачная атака не только напрасная потеря торпед, затраченного труда и времени, но и поражение для всего экипажа. Поражение, которое приводило к тому, что враг получал новые подкрепления на сухопутном фронте.

— Слева по траверзу приближается охотник! — четко, не повышая голоса, но с заметным волнением доложил гидроакустик. — Пеленг не меняется.

Если пеленг не меняется, это означает, что катер пройдет точно над лодкой и не атакует ее. Однако люди, не знающие тонкостей правил маневрирования, в таких случаях обыкновенно думают, что охотник выходит в атаку. Чтобы избежать лишних волнений, я поспешил пояснить:

— Если пеленг не меняется, значит, все в порядке. Для выхода в атаку пеленг должен идти слегка на нос.

Едва я успел договорить, как над лодкой зашуршали винты катера-охотника.

Моё внимание привлек Трапезников. Лицо у него было бледное, лоб покрыли крупные капли пота. Было заметно, что он немного перетрусил. Но глаза матроса  блестели. В них даже читалось какое-то торжество.

— Испугались? — спросил я. — Бледный вид имеете.

— Не так, чтобы очень, товарищ командир, но... как... как и все, товарищ командир! — это был честный ответ, и он вызвал одобрительные улыбки подводников.

— Время вышло! — доложил помощник.

— Всплывать на перископную глубину! — скомандовал я, приготовившись к подъему перископа.

Подъем перископа показал удачный ход маневрирования. Прорыв охранения прошел удачно. Мы, всплыли в заданной точке внутри конвоя, — огромный транспорт подходил к «кресту нитей», можно сказать шел прямо к своей гибели. Теперь его ничто не могло спасти, даже обнаружение нашей подводной лодки и немедленный выход в атаку по ней всех катеров конвоя.

— Ап-па-раты, пли! — раздалась заветная команда.

Корпус подводной лодки вздрогнул, и смертоносные торпеды, словно разъяренные звери, выпущенные из клетки, устремились к фашистскому транспорту, оставляя на поверхности моря пенистый след.

Теперь надо было приготовиться к неизбежному преследованию со стороны вражеских противолодочных катеров.

— Лево на борт! Полный ход!

Мы стали отходить в сторону открытого моря.

Корабельные винты заставили содрогнуться весь корпус подводной лодки, который слегка наклонился влево от резкой перекладки руля.

Место, откуда мы выпустили торпеды, могло быть замечено с вражеских катеров. Надо было сразу же уйти от него как можно дальше. И поэтому дорога была каждая секунда.

Мы изменили курс от первоначального лишь немногим больше десятка градусов. Раздались два оглушительных взрыва.

— Бомбы! Бомбы рвутся! — вдруг завопил матрос Поедайло.

— Спокойно! — закричал я на матроса. — Это торпеды взорвались! Что вы?

Бледное, подрагивающее лицо матроса тут же налилось яркой краской.

— Я... я от неожиданности, товарищ командир! Я не боюсь, совсем не боюсь! — промямлил он, опустив голову вниз.

— Не надо спать, — вмешался Трапезников, — а ждать надо, понял?.. Бомб ждать! Когда ждешь, не страшно.

Дистанция залпа была незначительной, и взрывом торпед подводную лодку весьма изрядно тряхнуло. В боевой рубке разбились электрические лампочки освещения, а помощник командира, стоявший у трапа центрального поста со своими приспособлениями, свалился с ног.

Мы развернулись на новый курс, начали отходить.

Шли минуты за минутами. Нас не бомбили. Пошла семнадцатая минута после взрыва торпед. Все по-прежнему было спокойно.

Я решил посмотреть, что же делается наверху.

Мы уменьшили ход и уже намеревались всплыть на перископную глубину, но в этот момент гидроакустик доложил о приближении с правого борта катера-охотника. Мы немедленно же приступили к уклонению, но катер, видимо, имел с нами надежный гидроакустический контакт и преследовал неотступно.

Через некоторое время появился еще один катер-охотник. Теперь они преследовали нас вдвоем. Не выходя в бомбовую атаку, они все время шли за нами. Мы сделали несколько сложных и хитроумных поворотов, но оторваться от них не смогли.

Непонятное поведение фашистов начинало изматывать личный состав. Казалось, было бы лучше, если бы они сыпали на нас глубинные бомбы. При глубинном бомбометании взрывы сменялись паузами, во время которых катера-охотники снова нащупывали подводную лодку, уточняли данные, ложились на боевой курс и выходили в повторную атаку. Так длилось до

 тех пор, пока либо кончался запас бомб, либо удавалось поразить подводную лодку прямым попаданием, вероятность которого была небольшой. Взрывы серии глубинных бомб заставляли катеров-охотников на время терять гидроакустический контакт с подводной лодкой. При умелом использовании момента это давало возможность маневра для отрыва.

Ничего этого с нами не происходило. Катера-охотники просто шли за нашей подводной лодкой, не выпуская нас из наблюдения. Они как бы эскортировали нас на расстоянии не более трех-пяти кабельтовых. Запасы глубинных бомб при этом не расходовались. Район моря был мелководный, маневр по глубине исключался. Никаких перерывов в гидроакустическом контакте не могло быть. А наши энергетические ресурсы расходовались.

Подводные лодки времен второй мировой войны обладали весьма ограниченными энергетическими запасами в подводном положении. Подводники не могли не думать о возможности оказаться вынужденными всплывать в невыгодных для себя условиях. Поэтому экономия плотности аккумуляторной батареи, воздуха высокого давления и других запасов всегда была одной из первостепенных наших забот.

По моей просьбе в центральный пост прибыл Петр Каркоцкий. Я коротко объяснил обстановку, с тем чтобы он прошелся по отсекам и поговорил с народом.

В центральном посту подводники всегда в какой-то степени в курсе событий, однако в других отсеках они в неведении обо всем происходящем. Естественно, что и неожиданности боевой обстановки для них подчас более тяжки, чем для людей осведомленных. Поэтому информации, беседы и даже просто проявление заботы о людях играют большую роль, облегчающую выполнение задачи.

— Когда же начнут бомбить, надоели эти бледные лица! — отбросив назад свои длинные рыжие волосы, Каркоцкий глянул на Поедайло. Его умные глаза, казалось, пригвоздили матроса к стенке.

Опасность более страшна при ожидании.  Непосредственную опасность, всем понятную и ощутимую, переносить легче. Вся боевая практика экипажа нашей подводной лодки подтверждает это. Глубинных бомб мы боялись по-настоящему только до первых их взрывов.

— Ну, ничего, пройдет, — Каркоцкий дружески хлопнул Поедайло по плечу и вышел из отсека.

Поедайло, довольный, что избавился от обычных для таких случаев насмешек со стороны товарищей, несколько успокоился.

— Измором, что ли, берут, — буркнул он. Поедайло, видимо, рассуждал про себя, и эти слова вырвались у него помимо воли.

— А ты боялся бомб, — после небольшой паузы услышал я шепот Трапезникова. — Видишь? Лучше бы бомбили, чем... прилепились, как слизняки какие-то.

— Если они действительно рассчитывают нас измотать, то нам это даже лучше, — обратился я к помощнику. — Скоро мы подойдем к большим глубинам, будет возможность маневра.

Вражеские охотники словно услышали мои слова. Гидроакустик доложил о быстром приближении одного из катеров с левого борта. Я успел только скомандовать на рули, но подводная лодка еще не начала маневрировать, когда до слуха подводников дошел гул винтов охотника. Вслед за этим тяжело ухнуло. Меня отбросило в заднюю часть отсека. На мне очутился рулевой. Впрочем, он тут же поднялся и побежал к своему посту, решительно перешагнув через голову помощника командира, в свою очередь, валявшегося у моих ног.

Осветительные лампочки были побиты. Кругом валялись различные инструменты и приборы.

— Включить аварийное освещение! — командовал механик, хотя оно уже было включено.

— Спокойнее! — была первая команда, которую я подал в центральный пост. — Держать заданную глубину!

Из отсеков доложили, что повреждений основных механизмов нет, мелкие последствия бомбовой атаки  устраняются. Лодка продолжала выполнение уже начатого маневра.

— Справа сто, охотник быстро приближается! Пеленг быстро меняется на нос! — взволнованно докладывал гидроакустик.

Лица подводников обратились в мою сторону. Все ждали, какое решение я приму.

Переговорная трубка из боевого поста гидроакустика выходила прямо в отсек, и все находившиеся в нем были в курсе событий.

— Сейчас будет очередная серия бомб, объявить по отсекам! Внимательнее! — как мог спокойнее скомандовал я.

Очередная атака врага, по моим расчетам, должна окончиться неудачей, катер шел явно мимо нас.

И действительно, через минуту справа по носу раздались новые взрывы. Мы оказались вне зоны поражения, даже в значительном удалении от места бомбометания.

— Объявить по отсекам: нас преследуют два катера, — приказал я. — По одному разу они нас уже пробомбили. Можно ожидать еще две атаки. Больше у них глубинных бомб нет.

Люди приободрились, хотя по крайней мере еще дважды нас, должны были «угостить» сериями, если враг не перейдет к атакам одиночными бомбами.

Наш курс теперь лежал в сторону берега, а катера ходили по корме. Они, видимо, потеряли с нами контакт и теперь выщупывали гидроакустическими приборами весь район. Мы шля малым ходом, чтобы излучать минимальные шумы и в то же время ускользать от настырного преследования фашистов.

Шум катеров в конце концов перестал прослушиваться, я был склонен считать, что мы обманули противника. Однако это оказалось далеко не так.

— Курсовой сто сорок пять, с правого борта катер, — не дал сыграть отбой боевой тревоги гидроакустик. — Шум отдаленный, но приближается!

Полагая, что катера возвращаются в свою базу, мы решили свернуть влево. Однако катер тоже повернул  за нами. Вскоре появился и второй охотник. Погоня возобновилась.

В этих условиях идти в сторону берега для нас было невыгодно. Лучше было отходить в открытое море, в сторону больших глубин и удаления от мест базирования катеров-охотников. Но любой поворот казался невыгодным для нас: он давал возможность врагу немедленно атаковать лодку.

Мы продолжали двигаться в сопровождении своеобразного эскорта фашистских катеров. Охотники применяли тактику, уже знакомую нам по первой встрече с ними. Они шли за нами примерно на одних и тех же кормовых курсовых углах, внимательно наблюдали за каждым нашим изменением курса, но в атаку не выходили.

— Товарищ командир, — доложил штурман, — по моим расчетам, мы подходим к району, где торпедировали транспорт. Глубины здесь небольшие...

И тотчас же гидроакустик доложил, что правый катер резко изменил ход и приближается к нам.

— Пеленг медленно идет к носу! — после небольшой паузы добавил он.

Охотник выходил в бомбовую атаку. Теперь все зависело от того, как быстро подводная лодка сумеет изменить курс и глубину погружения.

Подаваемые команды исполнялись с такой четкостью и быстротой, будто о них было известно заблаговременно. Едва я успел закончить приказание, моторы уже работали на полный ход, руль был положен на борт и стрелка на глубиномере устремилась вправо, показывая метр за метром увеличение глубины погружения.

«Десять градусов... двадцать градусов... тридцать градусов...» — отсчитывал я мысленно на циферблате репитера рулевого, прежде чем справа по носу пронесся знакомый гул полным ходом мчавшегося катера.

Три взрыва с еле уловимым интервалом, словно спичечную коробку, подбросили подводную лодку. На мгновение показалось, что мы поражены бомбой.

На этот раз вражеская атака нанесла значительные повреждения. В торпедном отсеке лопнул шов  корпуса, и забортная вода поступала внутрь подводной лодки; в дизельном, электромоторном, аккумуляторном и частично в других отсеках были побиты, сдвинуты с фундаментов и выведены из строя многие механизмы.

На борьбу с водой была брошена аварийная партия. Во что бы то ни стало надо было заделать пробоину в корпусе. Но главной задачей все же оставалось уйти от катеров-охотников, обмануть их, оторваться.

Повреждения спешно устранялись.

— Слева катер! Быстро приближается, пеленг идет на нос! — докладывал гидроакустик.

Очередная серия вражеских «гостинцев» взорвалась прямо по носу, довольно близко, но не Причинила нам почти никакого вреда, хотя по эффекту восприятия и ударной силе она казалась не слабее предыдущей.

— Последняя, последняя. Больше не будет! — как бы про себя забурчал Поедайло.

— Тише, ты! Знай свое дело: записывай и молчи! — шикнул на него Трапезников, не отрываясь от своей работы. Он возился с сальниками, которые стали пропускать слишком много воды.

— Командир сам сказал, что больше...

— Ты что? — не дал договорить Трапезников. — Не знаешь, что командир рапортичку от фашистов не получал?

— Но он знает. — Поедайло говорил тоном обиженного человека, страха в его голосе теперь почти не чувствовалось.

Мы легли на новый курс и, не снижая скорости, начали отходить в сторону открытого моря. Пока взбаламученная от разрывов бомб вода мешала охотникам снова нащупать нашу подводную лодку, важно было отойти подальше.

— Товарищ командир, лодка сильно отяжелела! Трудно управляема! — докладывал механик, хотя я и сам все видел по приборам.

Носовая часть все время тянула вниз, лодка раздифферентовалась. Заниматься дифферентовкой, когда  на поверхности моря, где лежал штиль, могло быть замечено каждое, хотя бы даже небольшое, пятно, было слишком рискованно. Но и управлять лодкой становилось невозможно.

Оставалось одно: отойти как можно дальше, лечь на грунт и притаиться.

— Будем ложиться на грунт, — сказал я о своем решении помощнику командира, в обязанности которого входило подготовить предварительные мероприятия к производству маневра.

— А если мы «следим»? Ведь корпус пробит, возможно выделение соляра. Наверху, видно, штиль...

— Штиль-то штиль, — возразил я, — но уже шестнадцатый час. Надо полагать, что вечерняя рябь уже появилась, она укроет, если мы и выделяем небольшие пятна. Во внешних систернах топливо израсходовано, а внутренние целы и невредимы.

Очень осторожно подходя к месту, чтобы не взбаламутить ил, мы легли на грунт в восемнадцати кабельтовых от места последней атаки катеров. Сразу же были остановлены механизмы, которые могли издавать шумы, слышимые за пределами корпуса подводной лодки. По кораблю было объявлено приказание о соблюдении полной тишины.

Гидроакустический пост играл теперь особенно важную роль. Он должен был заблаговременно предупредить об опасности, с таким расчетом, чтобы мы могли успеть сняться с грунта и начать уклонение. Гидроакустик понимал это, специального напоминания не требовалось.

С технической точки зрения никак нельзя было назвать совершенной гидроакустическую аппаратуру подводных лодок времен второй мировой войны, в том числе, конечно, и ту, которую использовал наш корабельный «слухач» матрос Иван Бордок.

Но Иван Бордок очень любил свое дело. Он настолько хорошо изучил аппаратуру, что сам ввел в нее кое-какие усовершенствования. При этом ему пришлось выдержать большой бой с конструкторами, которые не сразу соглашались с ним. И он оказался победителем. Инженеры, вынужденные признать  целесообразность применения рационализаторских предложений нашего скромного «слухача», были поражены, когда узнали, что Бордок имеет только семиклассное образование и с техникой впервые столкнулся на подводной лодке. Это был энергичный, напористый, преданный делу человек. Все свободное время он проводил за своей аппаратурой. Он не ослаблял своих усилий даже тогда, когда достиг высокого мастерства. «Зазнаться можно незаметно для себя», — ответил он однажды матросу Поедайло, который выразил мнение, что если много занимаешься одним и тем же предметом, то он надоедает и становится противным.

— Пробоина заделана! — докладывали по телефону из аварийного помещения. — Поступление воды прекращено полностью. Разрешите приступить к осушению отсека?

— Откачивать воду за борт не разрешаю! — сухо ответил я.

Люди, погруженные больше чем по пояс в воду, работали в весьма тяжелых условиях. В изолированном от других помещений отсеке было создано воздушное противодавление для облегчения борьбы с поступлением воды, и подводникам приходилось дышать сжатым в несколько атмосфер воздухом. Это значительно усугубляло их утомление. Однако надо было терпеть. Главное было — обмануть разъяренного врага, оторваться от него во что бы то ни стало.

— Видать, мы сильно насолили фашистам. Никак нас не оставят, — услышал я приглушенные слова Трапезникова.

Я глянул в его сторону, но увидел только ноги, торчащие из-под палубы. Сам он был в трюме и возился с неисправностью в арматуре помпы.

— Да, Паша, сегодня был выход в атаку не на луну, — ответил ему кто-то.

Кто именно, по голосу я не смог определить. Оторвавшись от карт, я заглянул в маленький трюмик, в котором едва мог поместиться один человек.

— Поедайло? Вы что делаете в трюме? — удивился я.

— Помогаю Трапезникову, товарищ командир! —  совсем браво отвечал матрос, ухитрившийся улиткой окрутиться вокруг фундамента помпы.

— А кто на записи?

— Механик сам. Он мне разрешил. Один Трапезников не справится, работа сложная...

— Вас просит к телефону Каркоцкий из аварийного отсека, товарищ командир! — протянул мне телефонную трубку механик.

Однако разговор с парторгом пришлось отложить. Басящий голос гидроакустика докладывал:

— Правый катер дал полный ход! Расстояние более двенадцати кабельтовых.

— Сближается с нами или нет? — машинально переспросил я.

— Никак нет, к нам не приближается, товарищ командир, — уточнил Бордок, — но, похоже, идет в атаку.

— По кому же ж он тогда... в атаку-то? — бурчал в трюме Поедайло.

— Наверно, по луне, — шептал Трапезников. — От нас научился, видать. Тут, брат, с кем поведешься...

— Прекратить в трюме болтовню! — прикрикнул механик. Несмотря на напряженность обстановки, в голосе его улавливался с трудом сдержанный смех. — Вы делайте...

Раскатом весеннего грома прозвучала серия бомб.

— Расстояние до катеров более двадцати кабельтовых. Сближения не отмечаю, — спокойно докладывал Бордок, как бы разговаривая сам с собой. — Второй катер дал полный ход. В атаку, вероятно!

— Они атакуют какой-то ошибочный объект, — решил помощник. — Нас, похоже, потеряли.

— Товарищ Каркоцкий, — заговорил я в телефонную трубку, — отсек пока осушать нельзя. Придется продержаться.

— Я не потому вас просил, — возразил Каркоцкий. — Хотел доложить, что у нас все в порядке. Можем держаться, сколько потребуется.

Новая серия глубинных бомб! Катера, несомненно, считали нашу подводную лодку пораженной и  бросили последние запасы своих бомб на месте предполагаемой ее гибели просто для полной уверенности. Более сорока минут охотники ходили в слышимости наших гидроакустических приборов. Наконец они исчезли.

— Осушить торпедный отсек! — наконец получил я возможность подать желанную команду. — Приготовиться к снятию с грунта!

Нет возможности описать, с каким чувством внутреннего торжества и бодрости выполнялось экипажем это приказание.

Люди, словно подброшенные электрическим током со своих мест, схватились за механизмы, проверяя и готовя их к пуску и управлению. Корабль ожил. Все пришло в движение. Выбрасывая тонны воды за борт, на полную мощность заработала главная осушительная помпа, за которой так бережно ухаживал Трапезников; трещал компрессор, забирая обратно в воздухохранители сжатый воздух, стравленный в отсек во время борьбы с аварией; в переговорные трубки летели доклады о готовности боевых постов к всплытию с грунта.

— Хоть одним бы глазком глянуть на транспорты. Топим, топим, а их не видим, — сквозь шум механизмов слышал я шепот Трапезникова.

— Смотреть нечего, — возражал Поедайло. — Я думаю, мавр сделал свое дело, пора ему и домой. А то знаешь, катера могут еще раз проголосовать и...

— Опять болтаете? — оборвал матросов механик. — Философствовать будете в базе. Особенно вы, мавр...

Диалог матросов навел меня на мысль: «Что, если в самом деле пойти к тому месту, где мы торпедировали транспорт, и посмотреть район моря, обследовать его, уточнить результаты атаки, за которую нас так преследовали?» Чем больше я об этом думал, тем больше нравилась мне эта мысль. Расстояние до места предполагаемого поражения транспорта при всех возможных погрешностях прокладки было не более трех миль.

В центральный пост пришел Каркоцкий. Мокрая одежда прилипла к его жилистому телу.

— Пробоина заделана надежно. В случае чего скорее рядом где-нибудь лопнет, чем в месте заделки, — сообщил парторг.

— Всплывем на перископную глубину и пойдем к месту потопления транспорта, посмотрим, что там делается, — объявил я парторгу свое решение.

— Товарищ командир, — обратился механик, принявший доклады от боевых постов, — лодка готова к всплытию!

— Как обед? Готов? — задал я неожиданный вопрос.

Экипаж не завтракал и не обедал, а время уже подходило к ужину. На камбузе в срок был готов завтрак. Он остыл. Обед также остыл. Но как только кок услышал команду: «Приготовиться к всплытию», у него мелькнула надежда, что, наконец, обратят внимание и на его пост. Он сразу же принялся за дело и поэтому смог мне ответить с некоторым самодовольством: «Обед готов!»

— Обедать! — не без удовольствия скомандовал я. — Гидроакустику еще раз прослушать горизонт.

Обедали, не сходя со своих мест. Кок и его помощник быстро разнесли пищу по отсекам, не без удовольствия выслушивая похвальные эпитеты от проголодавшихся подводников.

— Настоящий боевой обед, — не преминул оценить работу кока и Трапезников.

— Тинико лучше готовит, с сацебели, — не без иронии бросил кок и поспешно ушел из отсека.

— Ну, ты знаешь!.. Не заговаривайся! — вырвалось у Трапезникова. Он, видимо, был рассержен шуткой кока.

— Тинико, насколько мне известно, женское имя. Почему это вас обидело? — заинтересовался я. — Или это секрет?

— Не обидело... не обидело, товарищ командир, но... Я так, кок, он... не в свое дело лезет... — Матрос густо покраснел.

Я не стал его расспрашивать, хотя упоминание  о неизвестной девушке, не скрою, заинтересовало меня.

— Обед действительно вкусный. — Я передал пустую посуду матросу, исполнявшему обязанности вестового.

— По-моему, обед обычный, — возразил Поедайло. — В приличном ресторане его бы постеснялись показать...

— Там варят без глубинных бомб, — подхватил Трапезников, немало обрадованный новым направлением разговора.

— И без болтов, — механик вытащил из своей миски стальной болт. — Черт знает, что такое! Вызовите кока в центральный пост!

Кое-кто прыснул. Вид у механика был суровый.

— Почему борщ варите с болтами? — строго спросил механик, когда кок появился в отсеке.

— Во-от он где? — расплылся в улыбке кок. — Это же от компрессора. Вот обрадуется старшина! Он его искал, искал... Проклятой бомбой, той, которая нас чуть не утопила, как шибанет! Мы искали, искали, а он, оказывается в кастрюле. Вот хорошо, а то компрессор проволокой повязали. Работает, но...

— Какой компрессор? Какой болт? А куда он дел запасные части? Разрешите, товарищ командир, схожу посмотрю. Это же важный механизм, а они проволокой...

— Пусть доложит старшина, зачем вам ходить? Работал же компрессор, значит держит... проволока, — возразил я, едва сдерживая смех.

— А болт чистый был, товарищ командир. Я его сам только утром, во время приборки, чистил, — заговорил кок. — От него в суп грязь не могла попасть... Ну, если только смазка там.

— Да, ничего себе специя... смазка от болта, — вставил Трапезников.

— Значит, болт пошел впрок, все говорят, что борщ хороший. А плов тоже с болтом? — взял я тарелку в руки. — Или второе блюдо уже без всякой примеси?

— Никак нет, товарищ командир. Плов во время  бомбежки был закрыт. Разрешите идти? — Кока, очевидно, обидел общий смех, вызванный моей нехитрой шуткой.

— Вы смеетесь, а не думаете над тем, что он храбрее вас обоих, — начал молчавший все время боцман, как только кок вышел из центрального поста. Он обращался к Трапезникову и Поедайло. — Кругом рвутся бомбы, а он готовит обед. Не рассуждает, как некоторые, а делает свое дело. Не кричит: «Бомбы! бомбы!», а готовит обед! Понятно?

— Да мы не зло смеемся...

— Еще бы зло смеяться! — посуровел Халиллев. — Я бы вам посмеялся зло!.. Ишь ты, не зло смеются! Кок у нас очень добросовестный матрос. Он поварские академии не кончал. Сам все по книжечкам разным изучает. Ты говоришь, в ресторане постеснялись бы показать, а я говорю: не постеснялись бы! Лучшего борща .не приготовишь. У тебя, Поедайло, аппетита нет, ты переволновался от испуга...

— Конечно, я не храбрый, — обиделся Поедайло, — но...

— Не только ты, мы все не такие уж храбрецы, — не дал договорить боцман. — Мы бы лучше на свадьбе гуляли, чем зайцами бегать от бомб. Но раз надо... Раз надо, так будь мужчиной, умей держать себя. Вот хитрость в чем заключается...

Боцман ещё долго бы поучал матросов, но ему помешал помощник командира, который доложил мне об окончаний обеда и готовности корабля к всплытию.

Оторвавшись от грунта, мы медленно пошли вверх, постепенно уменьшая глубину погружения и удифферентовывая подводную лодку.

Наконец приборы показали перископную глубину, и я смог поднять на поверхность долгие часы находившийся в бездействии перископ.

Ясный, безоблачный летний день был на исходе. Солнце висело над низменным молдавским побережьем. Лежал глубокий штиль, но поверхность моря рябило легким дуновением вечернего ветерка.

При предварительном осмотре не было замечено  ничего. Но едва переведя окуляр перископа на «увеличение», я сразу обнаружил прямо по корме два небольших буйка с яркими бело-красными вертикальными полосами. Буи показывались в небольшом расстоянии друг от друга и по внешнему виду были совершенно одинаковыми. «Наша могила», — мелькнула мысль. Около буйков плавало множество мелких обломков деревянных предметов, пробки и еще чего-то. По всей вероятности, катера попали своими глубинными бомбами в один из утопленных транспортов, которыми этот район был усеян довольно густо. На поверхность поднялись обломки, и признаки гибели подводной лодки были налицо.

— Курс к месту потопления транспорта триста тридцать шесть градусов! — доложил штурман.

— Лево на борт! — скомандовал я, получив рапорт штурмана. — Ложиться на триста тридцать шесть градусов! Подвахтенным идти отдыхать!

Часть людей ушла с боевых постов, передав свои обязанности остающимся на вахте.

На курсе триста тридцать шесть градусов мы проходили мимо полосатых буйков. Я дал взглянуть на них по очереди помощнику командира, боцману и матросу Трапезникову. Все они согласились со мной.

— Горе-топильщики! Кишка тонка! — заметил по адресу катеров Трапезников.

— Опять бахвальство! — обрезал Халиллев. — Они топильщики такие, что ты целый день был бледный, как моя бабушка после смерти. А сейчас ты храбрец. Ишь ты какой! Иди спать!

Трапезников, повинуясь приказанию, ушел из центрального поста.

— Не слишком ли много вы ругаете своего... парня? — едва не вырвалось у меня — Младшего сына. — Он матрос исправный.

— Парень хороший, — боцман говорил о Трапезникове чуть ли не с отцовской нежностью. — Я еще вышибу из него кое-какую дурь, вот увидите, какой он будет. У него еще много детской дури, а так он лучше всех... Во всяком случае, очень хороший матрос.

Прямо по носу на фоне низменного берега начал  вырисовываться силуэт транспорта. У нас не оставалось торпедного боезапаса, и новое обнаружение судов врага не могло вызвать никакого чувства, кроме досады и сожаления. Но недолго нам пришлось сокрушаться. С уменьшением расстояния мы убедились, что транспорт не движется, а стоит на месте без хода. Еще через несколько минут перед нами была полностью разгаданная картина. Мы имеем дело с вражеским транспортом, который торпедировали утром. Он лежал у самого берега на мели. Вся кормовая его часть была либо под водой, и ее не было видно, либо оторвана взрывом торпеды. Носовая часть, мостик и надстройка были над водой. Из накренившейся к берегу трубы шел едва заметный парок. У борта с нашей стороны стояли малый морской буксир и разъездной катер. Они, видимо, были заняты спасением людей и имущества. Обстановка казалась благоприятной для нас. Преследование нам не угрожало, и я решил показать результаты нашей утренней атаки экипажу.

Взглянуть хотя бы мельком на результаты своих боевых действий чрезвычайно интересно, но удается очень редко и далеко не всем подводникам. Поэтому каждый, подходя к перископу, испытывал радостное волнение.

— Голодные. Обед так и не доварили! — заявил без тени улыбки кок, оторвавшись от окуляра. — Из трубы дым все идет...

— Ты думаешь, трубы на кораблях из камбузов, что ли, идут? — с ехидцей спросил Трапезников.

— Лучше бы они шли именно из камбузов... — многозначительно ответил кок и ушел.

— Да, эта атака не по луне! Здорово! Но плохо, что второй транспорт все же ушел! — как бы про себя заявил матрос Викентьев, прильнув к окуляру перископа, от которого, казалось, его не оторвешь.

— Не уйдет! — возразил Каркоцкий, стоявший в очереди следующим. — Другие лодки его встретят. Мы же не одни в море. Им тоже надо над чем-то поработать...

Каркоцкий был прав. Рядом с нами боевую  позицию занимала подводная лодка «Гвардейка» под командованием бесстрашного Владимира Прокофьевича. Путь вражеских кораблей лежал через ее район. И надо было полагать, что транспорт, уцелевший в конвое после нашей атаки, окажется очередной жертвой «Гвардейки».

Зашло солнце, перистые облака красными маяками опоясали западную часть небосвода.

Мы всплыли.