— 1969 год, я остаюсь один, почти один -

— 1969 год, я остаюсь один, почти один -

"…ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее — стрелы огненные; она пламень весьма сильный…"(Книга Песни Песней Соломона, 8).

Может быть тогда, в праистории так и было. Только ревность переживает и саму любовь. Ревность еще осталась, а любви уже нет, и до смерти еще далече…

Как это происходит, куда все исчезает, кто прав, кто виноват — от века нет на эти вопросы простых ответов. А в один обычный день он, она, или они, проснувшись утром, обнаруживают, что в доме живет совершенно посторонний человек. Даже такое создается у них впечатление, что этот человек и не знаком им (ему, ей).

И если любовь, как определяют ее некоторые философствующие прозаики, есть форма смерти, а умудренная любовным опытом, французская нация считает экстаз любви "маленькой смертью", то и поэты до сих пор продолжают рифмовать "любовь и кровь", а прозаики рядом с любовью всегда находят смерть. Даже первая книга человечества

"Ветхий завет" может сравнить ее только со смертью — "ибо крепка, как смерть любовь". Остается только дивиться, что человечество до сих пор живо. А оно живет, живет человечество, радуется: и по пустякам, вроде появления нового вида жвачки, и по более крупным событиям, как победе "Спартака" в чемпионате СССР.

Конечно, в общечеловеческой, суммарной радости остается неизменным "закон сохранения" радостей и печалей — кто-то радуется, а кто-то огорчается, кто-то бедствует, а иной достигает высших ступеней богатства, не обязательно при этом оставаясь счастливым… В этот год почти все человечество (кроме России) радовалось и гордилось посещением Луны человеком, зато уж несомненно все восхищались балетом Большого театра или китайским цирком.

А что до моих переживаний по поводу утраченной любви, то как это можно было сопоставить с трагедиями общечеловеческих катастроф, время от времени напоминающих человеку о бренности земного. Я усиленно занимался уже целый год иогой под руководством коллеги по институту, Сергея Ивановича Думбадзе, так что управлять своими эмоциями иногда удавалось.

"Всему свое время…время обнимать, и время уклоняться от объятий; время искать, и время терять;…Время любить и время ненавидеть… " (Книга Екклесиаста или проповедника, 3).

Вот и пришло это время и я как — то не заметил, что мы с Изой, как после "большого взрыва", разлетаемся двумя галактиками во Вселенной. У каждого из нас свой мир, заполненный до краев делом, свои интересы и пристрастия, свой круг друзей, и эти круги даже не соприкасаются друг с другом. И в этих удаляющихся друг от друга мирах, мы уже не видим и не слышим друг друга.

Я догадывался и ранее, что моя любовь, как и все другие, обречена, что она не может длиться вечно, но когда этот час приходит, то надолго создается ощущение пустоты и конца существования. Нужно время, нужна поглощающая это время работа, нужны события, а если их нет, то приходиться создавать искусственно.

Не знаю, как это у других бывает, но для меня, а я не любитель сцен, главное было не вовлечь в это стремительное расхождение, в эту образующуюся с каждым следующим днем пустоту, свою дочь. До сих пор не знаю — удалось ли мне это. Но Ия осталась в моей жизни, и тогда, и позже и до сих пор, — я ее не потерял. С детьми не расходятся, если они твои, а как быть далее, что делать в подобных ситуациях — нет единого рецепта.

Итак, со своим "командировочным" портфелем, в котором были, главным образом, необходимые для проживания в советской стране справки и документы, я вышел из дома, и не возвращался туда даже за необходимыми мне вещами несколько месяцев.

Квартиру, в которой никто не жил годами, в старом доме на Плеханова, мне отдал на неопределенное время мой давний приятель, мой товарищ по туристским походам в горы, мой бывший сосед — Алик Маловичко. Я опять вернулся в свой район города, к началу своей тбилисской жизни. Все повторялось…

Все же и осталось со мной — и работа, и друзья, и многочисленные родственники, и моя дочь, хотя мне ее больше всего и не хватало в повседневности, в моем новом состоянии, и даже женщины, которые появлялись и исчезали, подтверждая мое мнение о них, как о "переменной составляющей" уравнения жизни. Ну, допустим, квартира была чужая, зато гораздо большая, чем у меня в Дигоми. Это была старая квартира, со старинной мебелью, владельцам таких квартир я всегда немного завидовал.

У нас в Минске, у всей нашей семьи, после всех военных злоключений, из старой "обстановки" остались только швейная машина "Зингер", зарытая тётей Нюрой в земляной яме в Орше, и уцелевшая под бомбежкой, ножницы моей прабабушки и эмалированный чайник, который я уносил в толпе беженцев по московскому шоссе при наступлении немцев на Минск.

В тбилисских семьях сохранилось много из прошлого, из жизни их прародителей. В старых домах витал крепко настоенный дух поколений — в мебели, в альбомах с даггеротипами, в старинных инструментах и даже одежды, извлекавшейся в разных случаях из окованных медью сундуков. Из поколения в поколения передавались и рецепты домашней кухни. Дома хранили быт, который мне не был знаком, но был очень интересен. Вот и мне довелось пожить в таком доме. Я начал собирать коллекцию русских самоваров и грузинских "ханжалов" (кинжал — груз.) и очень скоро нашел и отреставрировал несколько "Баташевских" латунных красавцев с медалями, произведенных в середине Х1Х столетия.

Жизнь продолжалась, появилось новое ощущение свободы или вольности, забытое состояние души своей молодости, вернувшейся вдруг. Опять я стал писать стихи, к которым никогда не относился серьезно и воспринимал их, как насморк, который можно лечить, но который и сам проходит. Как-то заполнилась и пустота, рядом была уже другая женщина, ("подобное — подобным"), все образовывалось, коллекция самоваров росла..

А ближе к зиме взял свою Ию, Георгия, приемного сына Алика, которого по моему мнению неправильно кормили, и поехал в любимое место — высокогорный курорт Бакуриани, снившийся мне с детских лет после фильма "Серенада солнечной долины". На "кукушке" из Боржоми, а потом на санях, мы и добрались до гостиницы.

Я катался на лыжах, сына Алика спускал с горок на санях, а Ия, как Сони Хейни из моего любимого с детства фильма "Серенада солнечной долины", удивляла зрителей своими пируэтами на маленьком катке около парка. Немного погодя приехали и мои друзья — родители Георгия Барамидзе, которому дали имя и фамилию скончавшегося деда.

Маленький Георгий, который ничего не ел дома, к этому времени уже справлялся за день с банкой сгущенного молока. Ия всегда отличалась отменным аппетитом, с ней не было подобных проблем. Впрочем, с ней и других проблем никогда не было. Мы ей доверяли с шестилетнего возраста, когда в первый раз я посадил ее одну в самолет на рейс "Тбилиси-Минск", и она, прилетев в Минск, и не увидев встречавшую ее бабушку, — та затерялась в толпе, — села в такси и приехала к ней домой, что называется, "не моргнув глазом", по записанному на бумажке адресу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.