LIII

LIII

Гастроли. — Антреприза в Гельсингфорсе. — Неудачи и неопытность. — Отношение финляндцев к русским. — Цены на места. — Заведующий театром. — Его распоряжения. — Оркестр. — Зрители «в долг», — Подарки. — Нравственная сторона антрепризы. — Второй сезон в Гельсингфорсе. — Актеры. — Их отношение к делу и слову. — Заключение. — Стихотворение П. А. Каратыгина.

Скучая от бездействия, во время моей отставки, я иногда соблазнялся приглашениями антрепренеров и не один раз, хотя весьма не долго, играл в провинции, так же как и на частных театрах в Москве и Петербурге. Из провинциальных городов мне случилось посетить Харьков и Одессу, а в Москве я играл у Корша, в Петербурге у Казанцева в театре Неметти и у Зазулина в Панаевском.

В 1889 году в первый и, конечно, последний раз в жизни я имел смелость принять на два сезона антрепризу русского Александровского театра в Гельсингфорсе, которым и кончу свои провинциальные воспоминания.

Вот как это сделалось. Гельсингфорская театральная администрация, познакомившаяся со мной, как с актером, во время моих гастролей в дни антрепризы Луковича, относилась ко мне чрезвычайно симпатично и на поданное мною заявление о намерении взять на себя постановку спектаклей в следующем сезоне отвечала полнейшим радушием. Не знаю, почему г. Лукович разошелся с дирекцией, но антреприза, как мне сообщили, была свободна и ожидала претендентов, в число которых вздумалось попасть и мне. Началась в Гельсингфорсе сортировка и, несмотря на притязания многих других, администрация выбрала охотно меня и предложила субсидию в 14.000 марок (на несколько тысяч менее, однако, чем получал мой предшественник Лукович). Я согласился, и бразды правления вручены мне были, против обыкновения без всякого залога…

Русский Александровский театр в Гельсингфорсе построен при генерал-губернаторстве графа Н. В. Адлерберга. Это одно из самых грациозных и изящных зданий в городе, могущее служить украшением даже столицы. Размером театр, действительно, не велик, но по чистоте, отделке, удобствам может считаться вполне образцовым. Как наружным, так и внутренним своим видом он напоминает придворный театр: та же миниатюрность и то же изящество, граничащее с роскошью. Декорации прекрасные, рисованные лучшим художником, выписанным графом Адлербергом из Берлина. Уборных достаточное количество, всюду проведена вода, хорошее газовое освещение, электрические звонки и телефон. При графе Адлерберге, который очень любил театр, не было антрепренеров, а заведовала всем сама дирекция, и все тогда, говорят, процветало в лучшем виде. Театральный гардероб был бесподобный, так как его часто обновляли и улучшали. Я же застал только остатки прежнего великолепия.

Не зная местных условий, я обязался по контракту приехать с труппой и платить все расходы по театру, за что весь сбор шел в мою пользу вместе с субсидией в 14.000 марок. Мне казалось, что это выгодно, а главное интересно играть в труппе, собранной в большинстве из молодых, начинающих сил. Но, увы, вышло многое не так, как ранее предполагалось.

Неудачи начали преследовать меня по первому же абцугу: обязавшись артистам платить русскою монетою, я в первую же раздачу жалованья принужден был переплатить весьма чувствительную цифру, благодаря тому, что русский рубль поднялся, а финская марка упала. Между тем мне субсидия выплачивалась без всякого курса. Вторая неудача та, что во время нашего приезда чуть не весь город болел от свирепствовавшей там инфлюэнцы, которая не миновала, конечно, некоторых и из артистов. Сборы были плачевные.

А какого труда стоило собрать труппу! Волей-неволей приходилось удовлетворяться актерами малоопытными, потому что настоящих актеров выискивать было тяжело для такого маленького сезона, как Гельсингфорский, где он начинается 15-го ноября и кончается первым днем великого поста, то есть около двух с половиной месяцев. Самого посредственного провинциального актера или актрису трудно было уговорить ехать в Гельсингфорс.

— Помилуйте, а что же я буду делать до 15-го ноября? — резонно мотивируют они свой отказ. — Во всех провинциях, при самой сомнительной, в смысле платежа, антрепризе, сезон начинается 1-го сентября, и худо ли, хорошо ли, а я что-нибудь получаю. Тут же, подписав даже выгодное условие, приходится чуть не голодать до отъезда в Финляндию. Пробавляться скудной платой за участие на клубных сценах дело тоже рискованное, а уж о выгоде и говорить нечего. До 15-го ноября со мной нигде не заключат условия и не отпустят в разгар сезона.

В былое время русские спектакли давались в Гельсингфорсе и великим постом. Они пользовались огромным успехом и делали превосходные сборы, благодаря тому, что антрепренер имел возможность приглашать лучших артистов, в это время всюду свободных. При мне же в посту играть уже воспрещалось. Впрочем, свои спектакли я прекратил даже раньше времени: в первый день масленицы, которую никак не мог назвать широкой в смысле прибыли.

Русских в Финляндии не особенно жалуют, а потому русский театр в Гельсингфорсе никак не может конкурировать с финским или шведским. Все симпатии местной интеллигенции обращены к последнему, а финский существует преимущественно для простонародья и делает хорошие сборы по причине своей необычайно дешевой цены на места, а также и потому, что финский язык в Гельсингфорсе считается господствующим. Кроме того, этот скромный театр славится обилием талантливых артистов, отличающихся художественной передачей как бытовых, так и исторических ролей. Своим ансамблем они могут гордиться. К обстановке любой, даже иностранной пьесы, они замечательно пунктуальны и внимательны. Все это создает такую сценическую правду, получается такая иллюзия, что, совершенно не понимая финского языка, с наслаждением следишь за ходом действия и внимательно прислушиваешься к каждому слову.

На крошечной сцене этого театра я видел «Ромео и Джульету» с г-жей Альбрехт в заглавной роли, и получил такое сильное впечатление, какого не оставляли по себе многие виденные мною европейские знаменитости. Г-жа Альбрехт замечательно талантливая артистка, пользующаяся громкою известностью не только в Финляндии, но даже и в Германии. В Берлине она играла с огромным успехом, а про Стокгольм и говорить нечего. Она считается там звездой первой величины. Г-жа Альбрехт играет на трех языках: на немецком, шведском и финском.

Присутствуя на представлении какой-то комедии из местных нравов, я, не понимая ни слова, хохотал до упаду, так заразительно весело проводили свои роли финские актеры. Очень сожалею, что мне не привелось посмотреть их переводы с русского. Они с большим успехом играют «Ревизора» и «Василису Мелентьеву».

Говоря, что русских не любят в Финляндии, однако не могу не оговориться и не исключить из общего списка финских актеров и их антрепренера. Одновременно, когда шведский театр, помещающийся на лучшем месте, на эспланаде Гельсингфорса, не позволял даже вывешивать в местности, прилегающей к нему, анонсы русского театра, финский антрепренер любезно открывал бесплатный вход русским артистам, за что конечно, в свою очередь и я предоставил в их распоряжение лучшие места в партере. Финские артисты ходили на наши спектакли усердно. Единственная пьеса, на которую приходили и шведы, это — «Смерть Иоанна Грозного».

Цены на места в русском театре, по контракту с дирекцией, были дешевле, как говорится, пареной репы. Не имея права их увеличивать ни при каких обстоятельствах, я часто стеснялся позволить себе лучшую обстановку, не рассчитывая ее окупить даже и полным сбором. О втором же представлении трудно было мечтать. Кроме того, много мест в театре бесплатно отводилось лицам, так или иначе прикосновенным к театральному управлению. Сам заведующий театром заседал всегда в большой (как в наших императорских театрах — министерская) ложе и имел при ней отдельный кабинет для своих распоряжений.

Эти распоряжения часто касались и меня. Например, однажды мне подают счет в несколько марок за исправление без моего ведома разбитого пианино. Я протестую и отказываюсь от уплаты. Меня приглашают в ложу к заведующему.

— Пощадите, — говорю. — Почему я должен платить за поправку не мною испорченного пианино? До него еще никто не касался для моих спектаклей.

— Это все равно.

— Далеко не все равно. Испортил его не я, а потому нахожу, что не должен и платить за его починку.

— У нас такие порядки! — ответил мне заведующий. — Вам их не переделывать! Хотя и не вы его испортили, но все равно он может вам понадобиться. Вы должны заплатить, в противном случае эти расходы будут удержаны из субсидии.

И таким образом приходилось оплачивать многое, для меня совершенно излишнее.

Пред открытием сезона призывает меня заведующий к себе и говорит:

— Спектакли не должны кончаться позже десяти часов вечера. Это непременное условие.

— Почему так рано? — удивляюсь я. — Куда же деваться публике с такого раннего часа?

— Эго меня не касается. Это мне все равно. Я прошу в силу того, что сам люблю в это время быть уже дома и пить чай. Я, батюшка, человек старый…

Как ни было трудно, а пришлось оканчивать представления к назначенному часу. Начинались они тоже чрезвычайно рано — в 7 часов, хотя это было крайне неудобно. В конце концов я «выпросил» разрешение поднимать занавес на полчаса позже, то есть в 7 1/2 часов. К семи никогда не имела возможности попасть военная публика, в особенности приезжающая из Свеаборга.

Антрепренеру вменялось по контракту также иметь приличный и непременно струнный оркестр. Нанять таковой и в особенности по дешевой цене не было никакой возможности. Кроме оркестра г. Каянуса, который существует в Гельсингфорсе для специальных концертов в зале пожарного депо, где за одну марку входной платы, два или три раза в неделю, можно встретить массу публики, которая, важно восседая за столиками и с достоинством распивая шведский пунш и пиво, слушает «музыку по разнообразной программе», — другого оркестра не существовало. Военной же музыки, которая обошлась бы гораздо дешевле, заведывающий не допускал. Делать было нечего, пришлось обратиться к Каянусу и взять за 100 марок поспектакльной платы десятерых свободных его музыкантов, наводивших тоску, благодаря своей малочисленности. Кроме того, Каянус потребовал, чтобы оркестр этот участвовал не менее 28 раз в сезон. Что делать? Принужден был плясать под его дудку.

Чересчур ничтожные сборы в русском театре объясняются тем, что богатый люд из шведов русских спектаклей не посещает вовсе, а русская публика, состоящая преимущественно из небогатого офицерства местных войск, не имеет возможность бывать часто в театре, благодаря скромности своих достатков. В виду этого существовал такой «облегченный» порядок продажи билетов, практиковавшийся успешно при мне, до меня, вероятно и после меня: антрепренер выдавал полковому казначею или адъютанту книжки с контрамарками, которые в продолжение месяца и разбирались гг. офицерами. После же получки жалованья 20 числа антрепренеру вручались от казначея следуемые ему за места деньги со скидкой 15 %. Это было большим удобством для военных зрителей и прямой выгодой для антрепризы. Без этого, можно с уверенностью сказать, театр пустовал бы постоянно.

Гельсингфорская публика в мое время не была расточительна на подарки актрисам, а про актеров в этом отношении и речи быть не может. Чтобы подать какой-нибудь любимице-бенефициантке букет, стоящий 15 марок, собирали иногда подписку с 15 особ, а из ценных подарков подносили чайные ложечки. И это считалось уже выдающимся событием, о котором разговаривала чуть ли не вся русская колония…

До сих пор я все говорю о материальной стороне антрепризы; что же сказать о нравственной и артистической?

После сезона неудач и оплошностей я пришел к убеждению, что с моим характером трудно антрепренерствовать вообще и в Гельсингфорсе в особенности. Нужно было приложить много старания, чтобы ужиться со взглядами ближайших к театру лиц, так же как сохранять миролюбивые отношения с некоторыми актерами, халатно относившимися к своим обязанностям, и в особенности с актрисами. Распорядители прежде всего требовали видимого поклонения их власти и всякой угодливости. Требовали, чтобы спектакль шел, как на почтовых, и кончался, как можно раньше. Делались очень любезные замечания, если антракт затягивался почему либо на лишние 5 минут. К положению антрепренера было полнейшее равнодушие. Я терпел убытки, и никто на них не обращал внимания. На мои просьбы об облегчении непроизводительных расходов заведывающий театром отвечал однажды с улыбкой:

— Полноте, батюшка! У вас толст карман.

Он слышал от кого-то, что я очень богат.

В первый сезон я потерял своих 1.500 рублей и, несмотря на согласие дирекции уничтожить контракт, остался и на второй год, рассчитывая возвратить убыток и предполагая на будущее время устроиться с антрепризой гораздо распорядительнее. Действительно во второй раз я не понес убытков, но потерянного, однако, не вернул…

Теперь два слова об артистах.

Они обыкновенно кричат о недобросовестности антрепренеров, эксплоатирующих их актерский труд, но надо иногда войти и в положение антрепренера, с которым гг. артисты поступают бесцеремонно и слишком недобросовестно. Например: одна актриса, довольно уже пожилая и некогда известная в провинции на ролях ingenue, сама напросилась ко мне на службу и подписала контракт месяца за три до отъезда в Гельсингфорс, причем получила авансом месячное жалованье и дорожные деньги. Накануне же отъезда, поздно вечером, является она ко мне и просит увольнения от службы, так как она по семейным делам не может отлучиться из Петербурга.

— Что же вы думали раньше, сударыня, — сказал я. — Через пять дней надо открывать спектакли, — где же я найду сейчас актрису на ваше место?

— Не могу… Делайте, что хотите, но я ехать не могу…

— Ну, делать нечего, Бог с вами! Пожалуйте обратно деньги…

— Денег у меня нет.

— И ехать не можете, и денег нет!.. Вот так сюрприз! Что же мне-то прикажете делать? Ведь другая тоже спросит с меня аванс.

— Ну, относительно последнего вы не беспокойтесь! — вскричала она. — Я вам сию же минуту могу привести такую актрису, которая примет мой долг на себя и с удовольствием поедет к вам служить. Она, конечна, не такой талант, как я, но ничего себе, а главное выгодна для вас в том отношении, что вы можете не давать ей бенефиса.

— Поезжайте сейчас же за вашей актрисой, — сказал я торопливо. — Теперь рассуждать не приходится. Завтра ведь уезжать надо.

Через час действительно она доставила мне актрису, которая взялась за нее поехать; но, увы, я-то с ней далеко не уехал. Хорошо еще, что публики бывало мало в театре. Значит, нет худа без добра!

Во второй сезон антрепризы сам я почти не участвовал, как актер, а ограничился только обязанностями режиссера. Меня ужасно занимала постановка пьес с молодыми актерами, из которых иные в настоящее время играют в провинции и пользуются успехом. Приезжал ко мне на гастроли Дарский, выписывал я по желанию публики П. И. Вейнберга, но ни тот ни другой сборов не сделали…

В числе служивших у меня артистов были люди, занимавшиеся сами когда-то антрепризой, и да избавит Бог каждого антрепренера приглашать подобных господ. Все, что только возможно представить себе неприятного в омуте театральных болот, всего можно ожидать от них. Эти субъекты мутили артистов, вооружали публику против меня, и я от всего сердца перекрестился, когда судьба порвала мои с ними отношения.

По оставлении гельсингфорсской антрепризы, у меня свалился с плеч камень, и я дал себе слово не связываться с этим мучительным делом.

Здесь приходится остановиться в рассказе, до более удобного времени, когда настанет пора и возможность поведать и напечатать многое еще, виденное мною в недалеком прошлом за кулисами наших театров.

В заключение же моего повествования, начав эту хронику с эпиграфа, взятого мною из стихотворений нашего старейшего артиста-ветерана, Петра Андреевича Каратыгина, я приведу его же стихи, написанные им самому себе в исходе февраля 1873 года, за несколько дней до празднования его пятидесятилетнего юбилея, после которого он напрасно ожидал, что тогдашнее начальство, может предложить ему покинуть навсегда сцену и уволиться от театра. Этого конечно не случилось, да и не могло случиться в те времена ни с одним из заслуженных актеров подобных ему. П. А. Каратыгин, как и все императорские артисты, предшественники его, до кончины своей оставался на службе дирекции. Помещаемое здесь стихотворение отчасти характеризует, как тогдашние, так и нынешние театральные нравы, Вот что посвятил самому себе остроумный Петр Андреевич:

Вот наконец и мой подходит юбилей…

И мне готовятся овации быть может,

И скажут много мне экспромптов и речей,

И кто-нибудь еще куплет застольный сложит…

И будет все как было у других:

Тот руку мне пожмет, другой в объятьях сдавит

И от лица товарищей моих

Наш милый режиссер привет мне прокартавит!

Ломать комедию ведь нам не привыкать:

И тот кто мне подчас так зло вредил по службе,

Публично станет уверять

И в уважении своем меня и дружбе!

Полвека прослужить — заслуга не важна;

Быть может, как артист, не стою я почета…

Но вот, чем жизнь моя почетна и красна:

Не вынес я ни одного пятна

Из театрального болота!

А. Нильский.

КОНЕЦ