LII

LII

В Тифлисе — Персиянин Жозеф. — Тифлисская труппа. — Театральные дела. — Ссора. — Армянский взгляд на актеров. — Герой Бучкиев.

Тифлис произвел на меня тоже грустное впечатление. Город крайне скучный, серый и дикий. В нем все как-то чуждо, неуклюже и резко до неприятности. Невыносимая жара действует на организм ослабляюще и вместе с тем раздражающе. К довершению всего, тифлисская прислуга так убийственна, до того груба, ленива и алчна, что в состоянии довести до бешенства самого спокойного, миролюбивого человека. До такой степени все это отравило мое спокойствие, что я имел поползновение уехать обратно, не дожидаясь дебюта. Но меня чуть не насильно удержали…

Виноградов тоже не вынес жизни в гостинице: он нанял меблированную квартиру и с большим комфортом в ней поместился. Он обзавелся своим собственным хозяйством и нанял повара, молодого персиянина, по имени Жозеф, который в первый же день своей службы сумел не угодить своему господину. Василий Иванович является с репетиции домой и требует подавать обед.

— Еще не готово! — отвечает повар.

— А когда же будет готово?

— Часа через два.

— Что-о? — закричал Виноградов, недолюбливавший пребывания впроголодь. — Как через два часа? Да ты с ума сошел!.. Вот сам и жри тогда, а я отправлюсь в ресторан.

Ушел Виноградов в ресторан и, плотно пообедав там, возвратился домой в мирном состоянии духа. После обеда человек всегда бывает добрее. Позвал он к себе в кабинет повара и внушительно ему сказал:

— Если хочешь у меня служить, то готовь обед как можно раньше. Я люблю обедать рано. Понял?

— Понял.

На следующее утро, часов в 8, сообразнительный персиянин будит Василия Ивановича.

— Что ты? — удивляется Виноградов.

— Обед готов!

— Как готов?

— Всю ночь стряпал и сготовил…

— Ах, ты дурак! Да кто же в восемь часов утра обедает?

— Не мое дело, сами приказали.

— Когда?

— А вчера-то сказали, что любите обедать рано.

Вспыльчивый Виноградов так рассердился, что вскочил с постели, взял повара за шиворот и выбросил его на двор. Вслед за поваром туда же полетели котлеты, дичь и кастрюля с бульоном.

В тифлиской труппе тогда служили: Яблочкина (жена нашего бывшего режиссера), его дочь Яблочкина 2-я, Баранова, Журин, Градов-Соколов, Воронков, Колосова, Осетров и др. Все они очень нравились публике и пользовались успехом, в особенности покойный Градов-Соколов, искусный исполнитель комических куплетов.

Дела были блестящие. Каждую пьесу повторяли 2–3 раза и всегда при полном сборе. Это был один из лучших, в материальном отношении, сезонов, причем следует заметить, что A. А. Яблочкин совсем не прибегал к обстановочным пьесам.

Беспокойный характер Виноградова сказался в одном из спектаклей. Шла комедия «Тетеревам не летать по деревам». В последнем акте актер В-ков без всякого умысла перебил Виноградова на сцене. Виноградов вспылил, зарычал и начал чуть не вслух говорить дерзости. В-ков хотел было возражать, но это было не совсем удобно, так как это еще более обозлило Василия Ивановича, и он, разгорячась, сквозь зубы проговорил:

— Дурак!

После этого происшествия, вечером все обошлось по возможности благополучно, так как В-в, успокоенный и уговоренный товарищами, скорее ушел из театра, не видавши в этот вечер Виноградова. Но обиде последнего не было границ. Василий Иванович на другое утро, встретясь со мной в саду около театра, жалуется на В-кова:

— Каков? Совсем нигилист! Другой бы на его месте извинился, а он чуть не в драку полез.

— Наоборот, — отвечаю, — он все время сдерживался. Другой бы на его месте за вашу дерзость посчитался бы чувствительно…

— Что такое?

— Да вы ведь начали.

— Как? — изумился Виноградов.

— Да так: вы начали, значит, во всем вы и виноваты.

— Да он меня-то перебил в самом лучшем месте!

— Ну, так что ж? Ведь не умышленно, нечаянно. Он бы извинился, и вам следовало тотчас же об этом забыть, а вы между тем начали горячиться, возвысили голос и назвали его дураком.

— Ага! Вот оно что! Так значит, вы тоже против меня! Благодарю, очень благодарю!.. Все, что угодно мог от вас ожидать, но не этого… Можете отправляться к своему любезному В-кову и целоваться с ним…

Однако, этим дело не кончилось; мои увещания не произвели на него никакого впечатления, и он отправился к Яблочкину «поставить ультиматум: он или В-ков». Конечно, Яблочкин поспешил его успокоить и дал ему слово отстранить В-кова от всех последующих спектаклей. И действительно В-ков на другой же день покинул Тифлис. Яблочкин дал ему отпуск с сохранением жалованья впредь до отъезда Виноградова.

Преобладающий элемент зрителей, на сколько я сумел заметить, состоял из «восточных человеков», которые имеют своеобразный взгляд на актеров. Они не признают никакого более амплуа, как ingenue и любовник. По их мнению, на «стариков и уродов» они могут насмотреться сколько угодно и в жизни, тогда как «красивых и молодых» им удается встречать весьма редко. Поэтому молодые актеры в Тифлисе всегда пользовались наибольшим успехом. Кроме того, армяне требуют, чтобы актрисы были непременно блондинками, а актеры брюнетами. Это их вкус.

По этому поводу у меня был курьезный разговор с каким-то армянином, остановившим меня в саду после представления водевиля «У страха глаза велики», в котором я играл в гриме и в рыжем парике.

— Господын Ныльский, позволь тебе одын малынкова вопрос задавать?

— Что вам угодно? — не без удивления спросил я его.

— Хочешь ты нам по нраву быть?

— То есть как это?

— Успех имэть?

— Ну, конечно.

— В таком разе позволяй тебе малынкова совэт давать?

— Сделайте одолжение.

— Играй в своем виде.

Я несколько смутился и хотел уверить моего незнакомца, что я всегда бываю «в своем виде» и что я вовсе не пьющий человек.

— Нэ то.

— А что же?

— Я тебе про голову совэт даю.

— Да и голова моя всегда свежа… Я не знаю, откуда вы взяли, что я позволяю себе быть не в своем виде?

— Нэ то.

— Да что же, наконец, я вас не понимаю?

— Выходы, пожалста, без парика. У тебе свой волос очень красив. Да и лыцо свое разной краской нэ маж…

— Ну, это не всегда возможно. Иные роли требуют непременно гримировки.

— Вздор.

— Как вздор? Помилуйте. От этого часто зависит характер роли и смысл всей пьесы.

— Нычаво нэ значит, зато сам красывэй будешь… Этак мы болше любим. А уж эсли никак нэлзя, лучше таких ролей нэ играй.

Это значит, что город — то норов, что деревня — то обычай.

В Тифлисе я познакомился с севастопольским героем Бучкиевым, который в приснопамятную кампанию 1850-х гг. был одним из лучших разведчиков. Пребывая в Тифлисе на покое, почтенный старец отличался необычайным радушием и хлебосольством. У него ежедневно обедало несколько десятков человек без всяких приглашений. Е нему в дом каждый знакомый «имел право» вводить кого ему угодно, и прямо к обеду, после которого введенный знакомился поближе с хозяином и уже хоть на другой же день мог ввести к Бучкиеву своих знакомых и т. д. до бесконечности. На обед к этому севастопольскому ветерану я попал таким же «простым» образом. Один из тифлисских обывателей, с которым я успел как-то сойтись в театре, стал неотступно просить съездить пообедать к «приятелю». Я долгое время уклонялся от этого, находя неудобным являться к обеду в незнакомый дом, но мой тифлисский друг наговорил таких анекдотов про Бучкиева, что я в конце концов согласился поехать к нему непрошеным и прямо к обеду.

По своему обыкновению, он встретил чрезвычайно радушно как моего знакомого, так точно и меня.

— Ужасно люблю, когда со мной обходятся без церемонии! — сказал Бучкиев, дружески похлопывая по плечу.

— Уж чего бесцеремоннее, — ответил я, все еще продолжая конфузиться, — при первом же визите прямо за обеденный стол.

— Э, батенька, это мое правило! Сытый гость веселее смотрит и, кроме того, не так скоро меня забудет. Скорее заглянет к старому солдату.

— Помилуйте, вы такой добрый и любезный, как все единогласно о вас отзываются, что вечно будете памятны для каждого вас знающего.

— Ну, вы этого не говорите! Не покормишь, так никто никогда и не заглянет.

— Простите, но я не думаю, чтобы ваши друзья поддерживали с вами знакомство только ради обеденных расчетов.

— Разумеется, нет. Все они очень хорошие люди, но только, все-таки, «сухая ложка рот дерет»…

Когда набралось достаточное количество гостей, Бучкиев приказал подать обед, во время которого занимал присутствующих своими севастопольскими воспоминаниями. Между прочим, с свойственным ему комизмом он сказал:

— А уж как врут эти военные корреспонденты, так просто один срам.

— Разве?

— Чего они только про меня не писали, и все ерунду.

— Бранили они вас, что ли?

— Какое! Таким необычайным героем разрисовывали, что у самого меня при чтении душа расплывалась, а на самом-то деле ничего особенного не было.

— Ну, это вы скромничаете.

— Нет, честное слово, я вовсе не такой, каким меня выставляли в корреспонденциях. Про меня писали, будто я такой бесстрашный человек, что с лихостью забирался к неприятелям и все досконально вынюхивал, а на самом-то деле я ужасно трусил и часто от робости забывал свою миссию и обязанности. И откуда корреспонденты знали мою храбрость, просто даже удивительно.

— Ну, на такие-то сообщения претендовать не следует.

— Да я и не претендую, а так только к слову коснулся. Это-то даже мне было полезно: меня отличали, награждали, и я теперь стал даже обеспеченным человеком.

— Ну, вот видите!?

— В этом-то отношении, дай им Бог здоровья…

После обеда, не зная обычая, существовавшего в доме Бучкиева, я подошел к хозяину и поблагодарил его за гостеприимство.

— Пожалуйста, не благодарите! — воскликнул он, отстраняя мою руку. — У меня, сударь, будьте, как дома, без всяких благодарностей. Я чрезвычайно люблю простоту, а то вы меня самого заставите прежде благодарить вас за сделанную мне честь.

Пришлось, конечно, подчиниться оригинальному требованию милого и веселого хозяина.