XI

XI

Оседлость Федорова. — Его вдовство. — Эгоизм. — Его болезнь. — Каменноостровская дача и театр. — Смерть Федорова. — Ложный взгляд на Федорова, как на деятеля.

П. С. Федоров почти всю свою жизнь безвыездно прожил в Петербурге, с которым он расставался только два раза, и то на непродолжительное время, а именно: один раз в Москву по делам службы и по поручению министра для ревизии дел московской театральной конторы, которой тогда управлял Львов, и в другой раз за границу для лечения своей дочери, где она и умерла после сделанной ей операции.

Прасковья Сергеевна умерла незадолго до этого. Павел Степанович с большим мужеством перенес утрату близких людей. Первое время он сильно горевал, а потом снова воспрянул духом и опять широко распахнул свои гостеприимные двери для друзей и знакомых, которые по прежнему стали навещать его и составлять ему партию в лото.

По характеру своему Федоров был величайшим эгоистом: более всего на свете он любил самого себя, почему и потеря жены с дочерью не оставила в нем глубоких следов. Однажды, еще при жизни жены, он опасно заболел. Его лечили многие доктора, но на выздоровление его надежды были весьма смутные. Мнительный от природы, он мучился мыслью, что может умереть. В конце концов, когда приступы болезни стали едва переносимы, он вспомнил знаменитого профессора доктора Экка, которого немедленно призвали к постели больного. Опытный врач сделал правильный диагноз и принялся его лечить своими излюбленными сильными средствами, которые всегда прописывались им в громадной дозе. Павел Степанович с его помощью вскоре поднялся на ноги, но лекарства Экка подействовали на его слабый организм так неблагоприятно, что Федоров долгое время после выздоровления не мог ни пить, ни есть. Все это вызывало мучительные боли при глотаньи. Павел Степанович поневоле питался одним молоком. Зато и доставалось же Экку при всяком удобном и неудобном случае. Федоров всегда его бранил и при разговоре о докторах постоянно вставлял замечание

— Вот Экк, это изумительный врач.

— Чем?

— От одной болезни избавляет, а в другую вгоняет… Своих пациентов иже никогда не может потерять, потому-то у него и практика велика.

— Однако, он прекрасный доктор…

— Ну, нет-с, благодарю покорно за такого исцелителя… Я у г. Экк лечиться больше никогда не буду… Он меня все время лечил лошадиными порциями. Бывало, пропишет такой основательный порошок, что ни один жеребец зараз не смог бы его проглотить, а я между тем, по докторскому приказанию, таковой поедал… Это не доктор-с, а мучитель… От его лекарств мне все внутренности переворотило…

— Вам, Павел Степанович, грешно бранить Экка, он ведь вас спас от смерти.

— Да-с… вы правы… он спас… действительно спас, но какими средствами? Вот что важно… От одних его лекарств можно было не выжить…

Зиму Федоров проживал в здании дирекции, а лето постоянно проводил на казенной каменноостровской даче, вместе с театральным училищем. Лицевую сторону дачи, выходящую на площадь, где стоит ветхий каменноостровский театр, занимал он сам, а во внутреннем флигеле, выходящем в сад, жили воспитанницы. Каждую неделю два раза в театре давались русские драматические спектакли с маленькими балетами и большими дивертисментами. Театр всегда был пуст. Актеры играли исключительно для развлечения Павла Степановича, который поэтому ужасно стеснял их летними отпусками.

— Вам никак нельзя нынче уезжать, — говорил он обыкновенно всякому, ходатайствовавшему об отпуске. — Нынче будет много спектаклей в каменноостровском театре, так что от участия в них вам уклоняться не следует. Вы непременно должны будете играть…

Так однообразно проходила жизнь Федорова во все время его пребывания начальником репертуара. Из года в год одно и то же, без всяких изменений.

Задолго до смерти Павел Степанович начал хворать. Более пятнадцати месяцев он прострадал от развившегося в нем рака. Мысль о скором восстановлении сил и здоровья ни на минуту его не покидала. Федоров не допускал ни малейших подозрений о возможности умереть и не принимал во внимание своего почти восьмидесятилетнего возраста, весьма ненадежного в перенесении даже более легких болезней. В период беспрерывных страданий, когда на память, кажется, не должно было бы идти ничего постороннего, кроме заботы об облегчении своего недуга, Павел Степанович беспрерывно повторял: «вот как только поправлюсь, сейчас же сделаю» то-то и то-то. Все время он мечтал о реформах, об улучшениях.

Больного старика я навещал не редко. Однажды, прихожу к нему месяца за три до его смерти и застаю сидящим в кресле. В это время Павел Степанович был очень слаб и уже не занимался театральными делами.

— Кажется, сегодня чувствуете себя лучше? — спрашиваю.

— Нет, не лучше… но и не хуже. Доктора настаивают на операции, но я все еще продолжаю колебаться. Был у меня вчера Федор Федорович Трепов[6] и он тоже советует решиться на это, как он выражается последнее средство.

— Положим, это не последнее средство, — сказал я успокаивающим тоном, — но самое лучшее.

— Так-то оно так, но, все-таки, как-то страшновато. Впрочем, по всей вероятности, придется решиться, так как переносить мучений я больше не в состоянии. Ни днем, ни ночью я не имею ни малейшего покоя. Только меня смущает в этом одно обстоятельство.

— Какое?

— Говорят, что даже и после операции эта болезнь может возвратиться опять лет через пятнадцать. Я опасаюсь за будущее…

В конце концов Павел Степанович поборол в себе страх за далекое будущее и согласился на операцию, которая, действительно, была последним средством. Она была сделана весьма удачно известным хирургом Склифасовским. Федоров перенес ее мужественно и был твердо уверен в скором выздоровлении, но, увы, его надеждам на этот раз не удалось осуществиться: месяца через полтора он отошел к праотцам. Похоронили его, согласно завещанию, на кладбище Александро-Невской лавры, рядом с родными.

Когда одна из высоких особ узнала о смерти Федорова, то выразилась так:

— Свалился театральный столб!

Это может быть хорошей рекомендацией для покойного начальника репертуара и управляющего театральным училищем, которому, конечно, как человеку, были свойственны недостатки, но который перенес много напраслин, много незаслуженных упреков и подозрений. Все отрицательное в нем уравновешивалось положительным, которое в свое время не имело надлежащей оценки, необходимой для оправдания Павла Степановича, принесшего много пользы русскому театру. В силу какой-то роковой случайности о нем составилось ложное мнение, доныне не переставшее царить как в сфере закулисной, так равно и в печати. Федоров не был ни идеалом, ни деспотом; имел личные убеждения, придерживался собственных взглядов и страдал настойчивостью. Все это, конечно, не могло нравиться подчиненным, и он прослыл личностью пристрастною, беспощадною, грубою. Это решительное мнение о нем было, разумеется, несправедливо. Кто знал его в домашней обстановке, тот судил о нем сдержаннее, по одним же служебным отношениям, в которых он всегда проявлялся заурядным чиновником, нельзя было делать окончательные выводы. Он считал себя обязанным служить делу, а не лицам, и за это, как видно, он ничего не приобрел, кроме порицаний.