XXVII

XXVII

Режиссер Е. И. Воронов. — Завет A. М. Гедеонова. — Отношения режиссера к артистам. — Обхождение с драматургами.

При моем поступлении на сцену, режиссером русской драматической труппы был Евгений Павлович Воронов, личность в высшей степени честная, оригинальная и заслужившая всеобщее уважение. Обыкновенно его находили слишком педантичным, чересчур строгим, непоколебимо упрямым и в то же время весьма справедливым, серьезным, хорошо знающим свое дело. Свое воспитание Евгений Иванович получил в дореформенном театральном училище и, несмотря на это, он считался образованным, умным человеком; существованию этого мнения способствовала его начитанность, любознательность, при помощи которой он и достиг довольно таки основательного самообразования.

По выходе из театрального училища больным и чахоточным, каковым он и был до конца жизни, Евгений Иванович занял в драматической труппе очень скромное положение «незаметной полезности». Его актерское дарование было весьма сомнительно, своих административных способностей он ни в чем не проявлял и не мог проявить, а между тем вдруг, совершенно неожиданно для всех, получил должность главного режиссера. Этому почетному возвышению он обязан был какому-то глупому, скабрезному происшествию, имевшему место за кулисами Александринского театра; до него бывший режиссер позволил себе что-то чересчур непозволительное с одной из актрис, на что воспылал гневом директор A. М. Гедеонов, моментально уволивший виновника и на его должность моментально же определивший актера Воронова. Этот выбор поверг всю труппу в недоумение; все удивленно пожимали плечами и скептически присматривались к деятельности новичка режиссера, до этого ничем себя не зарекомендовавшего. Наибольшее распространение имела та догадка, в которой мотивировалось избрание Воронова за его скромный, тихий характер, за его манеру держаться особняком, за его постоянную сосредоточенность и главное за равнодушие к дамскому персоналу.

Вот как сам Воронов рассказывал о своем назначении:

— В одно прекрасное утро меня приглашают к директору. Это неожиданное приглашение, конечно, ввергло меня в смущение. С трепетным сердцем являюсь к Александру Михайловичу и пред его грозными очами превращаюсь в вопросительный знак. Оглядел он меня с ног до головы. «Ну, думаю, провинился». Я приготовился выслушать обычное распекание, с жестокими словами, но, против чаяния, его высокопревосходительство, не возвышая голоса, проговорил: «назначаю тебя режиссером». Это было так внезапно, что я не нашелся ответом, и на лице моем, должно быть, выразилось большое изумление, потому что Гедеонов поспешил заметить: «Не удивляйся, я знаю лучше тебя, что делаю. Служи, но помни одно, что ты будешь не начальником, а только распорядителем. Самое же главное — не смей влюбляться в актрис!!». Я поблагодарил его за назначение и относительно последнего пункта условия сказал: «Ваше высокопревосходительство, не извольте беспокоиться насчет моей влюбчивости. Я женат и довольствуюсь своим семейным очагом»…

И точно, во всю свою жизнь Воронов не оказал ни малейшего предпочтения ни одной актрисе, несмотря ни на какие с их стороны искательства, ласки, взгляды и т. п. верные средства женского обольстительного кокетства. Он был неприступен, и ни одна из них не могла никогда смягчить его решений относительно взысканий, штрафов и пр.

Евгений Иванович обладал изумительным хладнокровием и умело отстранял от себя всякие неудовольствия и неприятности, которые могли быть ему нанесены кем-либо из подчиненных, не всегда соглашавшихся с его действиями, всегда строго мотивированными правилами и законами. Все его служебные распоряжения делались согласно печатному положению об обязанностях артистов; в своих требованиях и взысканиях он был пунктуален до мелочности и, кроме всего этого, обожал бумажное делопроизводство. Иногда даже необходимые личные объяснения с начальством и конторой он заменял письменными рапортами и отчетами, что подчас доходило до смешного.

Как он был пунктуален, можно видеть из того, что, будучи режиссером, однажды сам себя оштрафовал за получасовое опоздание на репетицию. Сам на себя написал рапорт и настоял в конторе, чтоб непременно сделали вычет из его жалованья. A каким образом Воронов умел охлаждать гнев и раздражение недовольных им артистов, можно припомнить один случай с В. В. Самойловым.

Является однажды из театральной конторы на репетицию Василий Васильевич взволнованный и раздраженный, причиною чего было то, что с него взяли по рапорту Воронова штраф за неявки на репетицию. Войдя в уборную, где назначена была считка новой пьесы, и где еще Евгения Ивановича не было, Самойлов сказал, обращаясь к сослуживцам:

— Черт знает, что у нас ныне делается… Никогда небывалое безобразие! Абсурд!

— Что такое?

— Да как же: прихожу сейчас в контору, и вдруг мне преподносят сюрприз. Смотрю бумагу и глазам не верю: я оштрафован на восемьдесят рублей… За что про что?

— Неужели?

— Да-с… Я этому, с позволения сказать, господину режиссеру послал как-то записку, что никак не могу присутствовать на репетиции, а он взял и настрочил на меня штраф. Я его своевременно уведомил о невозможности явиться в театр, чего ему нужно было?.. Где он, черт его возьми?.. Я с ним сейчас так поговорю, что отобью охоту жаловаться на меня.

Через несколько минут входит Воронов. Самойлов бросается к нему на встречу и только сбирается обрушиться на него с упреками, как Евгений Иванович прехладнокровно и с невинной улыбкой хватает его за руку и участливо говорит:

— Здравствуйте, дорогой Василий Васильевич! Что с вами? Вы точно не в духе?

— Как что? Помилуйте… Вы на меня рапорт строчите, а с меня деньги берут? Что это за новости, что это за порядки? Что это за канцелярщина у нас появилась?

— Вы напрасно изволите гневаться, Василий Васильевич, — хладнокровно ответил Воронов. — Я штрафовал вас по обязанности: вы не явились на репетицию…

— Так что ж? Я ведь вас своевременно известил запиской о том, что не мог быть… Получили вы эту записку?

— Получить-то ее я получил, но что вы в ней написали?.. По какой причине вы не явились-то?

— Как по какой? Кажется, ясно было написано, что не могу быть на репетиции по домашним обстоятельствам.

— Ну, вот видите ли, почтеннейший Василий Васильевич… Вы с лишком 30 лет прослужили на сцене и не знаете, что по уставу эта причина не принимается во внимание. Только болезнь допускает игнорирование репетицией… одна болезнь…

— Вот это мило! Болезнь! — возразил сердитым и насмешливым тоном Самойлов. — Так, по вашему, если бы я написал, что у меня внезапное расстройство желудка, то вы меня не подвергли бы штрафу?

— Разумеется… И, пожалуйста, в следующий раз пишите всегда так… а уж теперь извините… не моя вина, я только исполнитель возложенных на меня обязанностей.

Со всеми артистами у Воронова существовали отношения только служебные. Он положительно ни с кем не был ни дружен, ни близок и потому, конечно, ни к кому не был пристрастен, благодаря чему избегал всяких упреков. Он даже ни с кем из сослуживцев не вел знакомства домами. Ни у одного из них он никогда не бывал, точно так же, как и его никто не посещал. Странности его характера можно приписать то, что он во всю свою жизнь не позволял снять с себя портрета, почему вовсе и не имеется его изображения ни фотографического, ни какого либо другого. Он это считал совершенно бесполезным как для себя, так и для других.

Евгений Иванович имел всегда моложавый вид, несмотря на то, что был уже пожилым человеком. Темно-русые волосы обрамляли его худощавое лицо, всегда казавшееся озабоченным, усталым, серьезным. В разговоре придерживался резонерского тона, щеголял хладнокровием и любил иногда иронизировать. Обладал спартанскими наклонностями в домашнем обиходе и никогда не занимался своим туалетом. Покрой костюма имел оригинальный, всякие удовольствия и развлечения не признавал вовсе и даже слушать о них не хотел. Имел непреодолимую страсть к писарству, почему нередко собственноручно составлял монтировки новых пьес, не говоря уже о рапортах и отчетах, которыми он буквально осаждал контору.

Многие его не любили, но уважали безусловно все. Это уважение он заслуживал своею неподкупностью, справедливостью и честностью… Ко всем драматургам, будь это Островский, граф A. К. Толстой, или только что начинающий неизвестный бедняк и труженик, Воронов относился совершенно одинаково. П. С. Федорова он недолюбливал, а потому всякое давление со стороны начальника репертуара находило в нем самоотверженного оппонента, в особенности же его возмущали нападки Павла Степановича на артистов, за которых Евгений Иванович энергично и смело заступался. Это я даже испытал на себе, когда одно время Федоров меня притеснял…

К просьбам неспособных актеров, несносно пристававших к Воронову о хороших ответственных ролях, Евгений Иванович относился безучастно. Например, один из таких незаметных, но крайне самолюбивых господ, упорно и долго наседал на него с просьбами о роли. Воронов каждый раз отвечал ему только одним звуком: «у!.. у!.. у!..».

Актеру это, наконец, надоело, и он, выбрав удобную минуту, потребовал объяснения. Подошел он не без волнения к Евгению Ивановичу и раздраженно спросил:

— Позвольте же узнать, что это за «у-у-у», которым вы изволите постоянно отвечать на мою просьбу?

— Неужели вы не понимаете?

— Конечно, не понимаю… Да не только я, но, надо полагать, никто в мире этого не поймет…

— В таком случае я вам разъясню: «у» есть междометие.

— Согласен, что междометие, но что оно у вас означает?

— У-ди-вле-ни-е!

Всякое приказание из дирекции или непосредственно от начальства Воронов исполнял беспрекословно, не выражая ни одобрения, ни порицания. К женской красоте он не питал ни малейшего почтения; на женские прелести и костюмы смотрел на сцене, как на декорацию, необходимую для пьесы, и строго в этом отношении требовал приличия и благонравия. Однажды, во время представления оперетты «Орфей в аду», в антракте подходит к Воронову его жена, бывшая также актрисой, и обращает его внимание на чересчур откровенное декольте артистки Г-вой, которая готовилась предстать перед публикой в таком виде. Евгений Иванович, с обычным своим спокойствием, приблизился к Г-вой, осмотрел ее со всех сторон и невозмутимым голосом произнес, показывая рукой на ее грудь:

— Пожалуйста, уберите все это!!

Воронов был непримиримым врагом оперетки, и когда она стала появляться на нашей сцене, он наотрез отказался ставить «Прекрасную Елену», предоставив это дело самому бенефицианту. Свой отказ он мотивировал следующим доводом:

— Я нахожу, что ставить подобную безнравственную пьесу, как «Прекрасная Елена», на той же сцене, где играется Шекспир, Гоголь, Грибоедов, — стыд и грех. Для подобных вещей нужно устроить другой театр и поставить другого режиссера. Я считаю своею нравственною обязанностью не допускать этой скабрезной галиматьи до императорского театра и недоумеваю, как она проникла к нам…

И действительно, «Елена» была поставлена без его участия.

В исторических и народных пьесах, как, например, «Смерть Иоанна Грозного», «Дмитрий Самозванец» Чаева и др., Воронов мастерски, эффектно и великолепно ставил народные сцены. Под его управлением толпа жила, это были живые лица, принимавшие близкое участие в ходе событий. Все эти картины обыкновенно вызывали общий восторг зрителей и имели огромный успех.

Не знаю, насколько хорошим преподавателем драматического искусства был Воронов, но многие отзывались с большой похвалой о написанной им «теории».