XXII

XXII

Появление трагедии «Смерть Иоанна Грозного». — Мечты о бенефисе. — Мой первый бенефис. — Знакомство с графом A. Е. Толстым. — Мнение Толстого о П. В. Васильеве.

В 1866 году, в журнале «Отечественные Записки» была напечатана трагедия графа A. К. Толстого «Смерть Иоанна Грозного», сделавшаяся на весьма продолжительное время злобою дня. О ней очень много говорили, писали, и знатоки предсказывали ей большой успех при постановке на императорской сцене.

Трагедия произвела сенсацию, и меня неотступно стал мучить вопрос: как бы приобрести ее для своего бенефиса?

Но это было весьма затруднительно по той причине, что я был почти самым молодым актером Александринского театра. Старшие же и старейшие, как известно, всегда пользуются предпочтением, в виду чего мои поползновения были чрезвычайно рискованны и слабо мотивировались известною русскою поговоркою:

«попытка не шутка, а спрос — не беда».

Кроме этого, затрудняли еще и те предположения, что к моему бенефису, как к бенефису начинающего актера, начальство отнесется равнодушно и откажет в соответствующей обстановке, без которой появление «Смерти Грозного», однако, было немыслимо и по отсутствию исторического правдоподобия, и по вероятному протесту автора против невнимательности к его произведению. Эти предположения имели то основание, что когда я в первый свой бенефис поставил историческую хронику Н. А. Чаева «Дмитрий Самозванец», то в декоративном, костюмерном и бутафорном отношении она заставляла желать много лучшего. Все было убого и жалко. Весь персонаж, за исключением, конечно, В. В. Самойлова, изображавшего заглавную роль и игравшего в новых костюмах, был почти в лохмотьях. Пьеса имела большой успех, выдержала массу представлений, но лучшей обстановки не видела до ее недавнего возобновления. Разумеется, в этом прежде всего сказалось мое скромное положение за кулисами театра. Я обязан был за все быть благодарным и не имел тогда права претендовать.

Опасаясь повторения небрежной постановки исторической пьесы, я обратился к кое-кому из знакомых, служивших в дирекции.

Они мне говорили в голос, что осуществление моей мечты невозможно.

— Почему?

— Потому, что «Смерть Иоанна Грозного», требующая сложной обстановки и тем вызывающая крупные расходы, пойдет в казенный спектакль.

— Так решено?

— Да, поговаривают…

А уж если поговаривают, то нечего и сомневаться, что обстановка будет блестящая. Для такого автора, как граф A. К. Толстой, занимавшего видный придворный пост, скупиться на декорации и костюмы было неудобно. Это известие еще более окрылило мои надежды, и я с усиленной энергией принялся за бенефисные хлопоты.

— Полно, ну где тебе оттягать этакую трагедию, — говорили мне, знавшие о моем замысле.

— Отчего же? Может быть, и удастся.

— Никогда!

— Это слишком уверенно.

— Подумай, с какой стати уступит тебе дирекция свою пьесу, успех которой обеспечен.

Меня стал занимать не обычный материальный интерес бенефиса, а его торжественность, чрезвычайно лестная для молодого актера. Я был уверен, что первое представление пьесы обратит внимание высокопоставленных особ, которые непременно посетят мой бенефис…

Граф Толстой проживал в то время в Риме. Это известие первоначально меня разочаровало, но вскоре я узнал, что перед своим отъездом он поручил свою трагедию Ивану Александровичу Гончарову, через посредство которого она и попала в «Отечественные Записки».

Пользуясь своим знакомством с знаменитым писателем, отправляюсь к нему и прошу его ходатайства перед графом.

— Да о постановке трагедии на сцене, насколько мне известно, Алексей Константинович вовсе еще пока и не думал, — ответил Гончаров.

— Но против этого он ничего не будет иметь?

— Вероятно, ничего. Впрочем, я могу по этому поводу войти с ним в переписку.

Я попросил Ивана Александровича оказать мне протекцию и упросить графа отдать пьесу для моего бенефиса.

— Хорошо! Я его попрошу… Через месяц приезжайте за ответом.

назначенный срок приезжаю к Гончарову, радостно объявившему мне, что граф Толстой, вполне доверяя аттестации обо мне Ивана Александровича, дает полное свое согласие на постановку пьесы в мой бенефис.

— Впрочем, сказал Гончаров, погодите торжествовать. Сперва повидайтесь с автором. Он пишет, что желает с вами познакомиться и предварительно все касающееся его произведения совместно обсудить.

— Но это, может быть, затянется?

— О, нет. Граф уже в дороге и на днях будет в Петербурге. Об его приезде, а равно и о дне свидания с ним я вас извещу.

Через несколько дней действительно получаю приглашение пожаловать в «Hotel de France», где граф временно поселился. Он занимал небольшой, со скромной обстановкой, номер. В назначенный час я явился в гостиницу. Меня встретил услужливый камердинер и просил подождать возвращения Алексея Константиновича, который отправился на выход в Зимний дворец.

— Они скоро вернутся, а вы извольте посидеть. Вот сегодняшние газеты.

Через полчаса приехал граф. Он был в блестящем егермейстерском мундире.

— А! Очень рад! — приветливо сказал он, протягивая обе руки. — Простите, что заставил ждать. Впрочем, кстати подождите уж заодно еще одну минуту: я моментально разоблачусь…

Редко приходилось мне встречать таких бесконечно симпатичных, высокообразованных и безгранично добрых людей, каковым был Алексей Константинович Толстой. Это была воплощенная добродетель, личность во всех отношениях образцовая и светлая. При своем общественном положении, богатстве и поэтическом таланте, он был самым простым, доступным, обязательным человеком. Всякий бы другой при этих условиях непроизвольно стал бы в рамки недосягаемой персоны, а граф Толстой сумел блестящим образом усвоить себе искреннюю простоту и тем располагать к себе всех окружающих.

Через пять минут нашей беседы, я уже был в равной степени с ним непринужден и откровенен. Наше знакомство завязалось с вопроса Алексея Константиновича:

— Кого же вы желали бы играть в трагедии? Я совсем не знаю ваших средств и дарований, так как никогда не видал вас на сцене.

— Пожалуйста, граф, не стесняйтесь, — скромно ответил я. — Буду благодарен за любую роль, которая бы мне ни досталась, и постараюсь оправдать моим посильным исполнением ту честь, которую вы делаете, отдавая пьесу для моего бенефиса.

— Я уже виделся со многими из театрального и литературного мира, — сказал Толстой, — и все мне советуют главные роли поручить Самойлову и Павлу Васильеву. Первому, конечно, Иоанна, а второму — Годунова. Вам же, как мне кажется, подходит больше всего роль Сицкого. Хотя она и не велика, но очень выигрышная и эффектная.

— Я повторяю вам, граф, что буду искренно благодарен за всякую роль, которую вам угодно будет мне назначить, не говоря уже про такую, как Сицкого. Она чрезвычайно хороша.

После небольшой паузы Толстой спросил меня:

— Что вы скажете насчет исполнения Васильевым роли Годунова?

— Васильев бесспорно талантливый комический актер на бытовые роли, очень любим публикой, но насколько хорошо он может читать стихи в трагедиях и играть роль Годунова, мне неизвестно. Я ни в чем подобном никогда его не видал.

— Что касается стихов, — возразил граф, — то я уже имел случай слышать его чтение в одном знакомом доме, где мне его представили. И, знаете ли, он с большим чувством и экспрессией передавал монологи Шекспировского «Гамлета». Все были в восторге, и мне тоже очень понравилось. Вообще он произвел на меня чрезвычайно приятное впечатление, и право, я удивляюсь, отчего бы ему не выступить публично в этой знаменитой роли. Впрочем, он говорил, что намеревается ее сыграть в недалеком будущем.

— В таком случае, значит, все будет хорошо, и роль Годунова выиграет в его исполнении.

— Да, я думаю, что он ее выдвинет.

Итак, решено было, что Грозного будет играть В. В. Самойлов, а Годунова — П. В. Васильев.

Кстати Толстой передал мне, что он уже виделся с директором театров, графом Борхом, и что постановка трагедии утверждена.

— Декорации уже готовятся, — прибавил он, — лучшими мастерами, а именно Шишковым и Бочаровым, которые строго придерживаются исторической верности. Так же будет поступлено с костюмами и аксессурами.

Что же касается до заявления в дирекцию о том, что автор отдает пьесу на мой бенефис, он предоставил на мой выбор: я ли о том заявляю первый, или он.

— Как вам удобнее? — спросил граф.

— Довершайте благодеяние до конца! Заявите об этом сами и не откажитесь сообщить результат. Я убежден, что начальник репертуара Павел Степанович Федоров, гневающийся на меня за то, что я получил контракт с бенефисом прямо от министра, без его содействия, будет против вашего желания.

— То есть?

— Станет отклонять вас от намерения постановки трагедии в мой бенефис.

— Не знаю, что ожидает нас в дирекции, но будьте уверены, что я сделаю все зависящее от меня, чтобы сдержать свое слово.

Вскоре начались мытарства и беспокойства по поводу постановки.

Ни директор, ни Федоров, ничего положительно не ответили графу на его предложение поставить пьесу в мой бенефис. Впрочем, Федоров, как передавал мне Алексей Константинович, все-таки не выдержал до конца своей нейтралитетной роли и сказал:

— Мы думали, ваше сиятельство, «Смерть Иоанна Грозного» поставить в бенефис Самойлова, так как он будет самое главное действующее лицо, на котором зиждется вся трагедия. Кроме того, Самойловский бенефис обеспеченный. Ему выдает дирекция 3.000 рублей. Постановка же пьесы будет стоить больше тридцати тысяч. Согласитесь, что нам выгоднее дать ее именно в бенефис его.

На этот раз граф не особенно возражал, и предварительные разговоры окончились ничем. На сцене же начались приготовления. Состоялось распределение ролей, и я получил Сицкого так же, как Самойлов — Грозного, а Васильев — Годунова.

Кому известна была постоянная вражда Самойлова и Васильева, тот, разумеется, нисколько не удивится, что Василий Васильевич во всеуслышание и категорично объявил, как только узнал распределение ролей, что он ни за что не будет играть с Павлом Васильевичем, который ничем не подходит к роли Годунова.

— Это будет не трагедия, а фарс, — возмущался Самойлов. — Я вовсе не хочу быть в комедиантской обстановке. Он будет жалок и смешон.

Граф Толстой отказом Самойлова от роли был очень огорчен и не знал, как поступить. Васильев же вполне успел воспользоваться его расположением, чему немало способствовали общие знакомые и друзья, успевшие убедить Алексея Константиновича, что Васильев большой трагический талант. И вот, во время первой же считки, в фоэ Александринского театра, куда Самойлов прислал форменный отказ, автор обратился к Васильеву с предложением играть вместо Самойлова роль Царя Ивана. Как ни было удивительно предложение, но удивительнее всего было то, что Павел Васильевич от роли Грозного не отказался и тотчас же передал мне свою, Годунова.

Присяжный трагик Л. Л. Леонидов очень обиделся и не стесняясь высказал автору свое недоумение, но тот был непоколебим… Васильеву, разумеется, льстило такое отношение к нему автора, однако было очень заметно, что он смущался и не надеялся на свои силы вынести на плечах эту ответственную роль. Если хватало, как казалось ему, таланта, то во всяком случае не хватало физических средств. Никто не мог себе представить Васильева с его фигурой и интонацией в роли царя Иоанна.

В свою очередь, Самойловским инцидентом был доволен и я. Во-первых, досталась роль Годунова, во-вторых рушились препятствия к постановке трагедии в мой бенефис. Не мог же Федоров дать бенефис Самойлову, без его участия в пьесе?

Хотя граф Толстой был и на моей стороне, однако положительно рассчитывать на его пьесу я не мог. Для выяснения же окончательных результатов, в один прекрасный день, я отправился к Федорову и официально просил его разрешит в мой бенефис первое представление трагедии графа Толстого, который со своей стороны на это дает полное согласие.

Федоров с напускною любезностью и совершенно наивным тоном ответил, не подозревая, что мне уже все известно:

— Постановка пьесы, на которую вы испрашиваете разрешения, пока еще никем не решена. Мне даже неизвестно, может ли она быть постановлена. Достанет ли у дирекции средств на такие расходы, какие требуются для этой чересчур сложной трагедии?.. Я не понимаю, почему вы обращаетесь ко мне.

— Я обращаюсь к вам, ваше превосходительство, как к начальнику репертуара, а главным образом, как к человеку, от которого зависит многое у нас в театре. К кому же прикажете обратиться?

— К кому хотите, только не ко мне! — отвечал Федоров с обычной гримасой. — К директору, к министру, я же в этом последняя спица в колеснице.

Покойный Павел Степанович любил обыкновенно оставаться в стороне и все совершавшееся им или, по крайней мере, по его инициативе взваливать на «старших». Он во всем «умывал руки», во всем был чист и непорочен. Но под дружеской приветливой улыбкой часто скрывалась ложь, зависть и ненависть…

Переговоры с Федоровым, конечно, не могли меня удовлетворить, но я не терял присутствия духа и не унывал.

Начались репетиции, которых в общем было более тридцати. Все они происходили в Мариинском театре. Васильев свою роль читал постоянно шепотом, так что никто не мог вообразить себе, как он появится в ней на спектакль. Актеры косо и насмешливо посматривали на Павла Васильевича, а граф Толстой при всяком удобном и неудобном случае старался его поддержать и чуть не за каждую сцену ему аплодировал и всячески хвалил. Он даже увозил его в свою деревню «Пустыньку» (близ станции Саблино, Николаевской железной дороги) и там проходил с ним «характеристику» царя Грозного.

Моим чтением автор был постоянно доволен и однажды даже просил прочесть в присутствии большего общества сцены Годунова и Грозного, совместно с покойным романистом Б. М. Маркевичем, который считался замечательным чтецом.

Однако, не взирая на благорасположение ко мне графа, я был, все-таки, в неизвестности относительно своего бенефиса, приближение которого уже стало меня беспокоить. Быть или не быть? Дадут или не дадут? Толстой, со свойственной ему предупредительностью, ходатайствовал за меня перед директором, но его хлопоты не увенчались успехом.

— Все зависит от министра, — ответил ему директор. — Ваша пьеса подняла такой переполох, что я просто таки отказываюсь от вмешательства. И Павел Степанович того же мнения: пусть ею распорядится высшее начальство, чтобы никто не посмел претендовать на нас.

Было очевидно, что директор говорил словами Федорова, влияние которого тяжело сказывалось на всем. Было не трудно понять, что начальник репертуара по собственной инициативе затягивает вопрос о моем бенефисе и трагедии Толстого. Кроме того, и со стороны приходили известия, что Павел Степанович не одобряет автора за то, что тот настаивал об отдаче своего произведения на мой бенефис.

Основательно опасаясь за успех своего бенефиса, я решил лично обратиться к графу В. Ф. Адлебергу, нашему тогдашнему министру. Это был весьма добрый, милостивый, доступный начальник. Подчиненный мог смело искать с ним свидания и просить его о чем угодно, наперед будучи уверенным, что граф поступит справедливо и ободрит своим участливым отношением.

Я был принят графом Владимиром Федоровичем часов в 7 утра в его кабинете, на Фонтанке, между Симеоновским и Цепным мостами. Он пригласил меня сесть и, выслушав мою просьбу, ответил:

— Мне все известно. Граф Толстой уже не раз говорил и просил меня, но я не решался исполнить его просьбу, жалея вас.

— Как жалея меня? — воскликнул я с изумлением.

— Павел Степанович Федоров донес, что вы еще слишком молоды, и вам еще рано получать в бенефисы подобные пьесы. Вы, вероятно, помните, что те же резоны он представлял мне относительно и самого назначения вам бенефиса по контракту. А ведь я вам его разрешил только потому, что вам его обещали и поставили вас в крайнее положение. Положим, что, кроме вашей молодости, других препятствий не имеется, но согласитесь, что будут говорить ваши товарищи, когда увидят чрезмерное внимание к вам начальства? Во-первых, обвинят нас в пристрастии, во-вторых, будут коситься на нас, что ни для той, ни для другой стороны не выгодно. Благодарите Бога, что бенефис-то получили, а уж о пьесах предоставьте пока заботиться самой дирекции… Желая вам от души добра, я не могу не посоветовать вам быть более осмотрительным и осторожным. Вам, например, известно, что ваше ближайшее начальство против постановки этой трагедии в ваш бенефис, и хотя мне ничего не стоит исполнить желание графа Толстого и вашу просьбу, но подумайте, что может ожидать вас впоследствии? Федоров вам этого не простит, а вы не всегда будете иметь возможности обращаться ко мне; так же как и я, вероятно, не всегда буду в состоянии исполнять ваши просьбы. Я не могу нарушать мое доверие к лицам, поставленным мною в управление театрами, а эти люди, как ближайшее ваше начальство, могут всегда наделать вам бездну огорчений… Итак советую, мой друг, отказаться от своей затеи…

— Не знаю, как благодарить ваше сиятельство за участие, но отступить от своей просьбы я не могу. Примите во внимание мое настоящее положение. Дело зашло слишком далеко: я, понадеявшись на содействие автора и его ходатайство перед вами, громко говорил об обещании графа Толстого отдать свое сочинение именно на мой бенефис. Многие же, знавшие отношения ко мне Федорова, не стесняясь говорили, что «тому не бывать». Я уверял всех и спорил. Если же теперь я не восторжествую, то окончательно пропаду как по службе, так равно и от насмешек нерасположенных ко мне людей.

— Если так — извольте; но предупреждаю, что ни за какие последствия я не ручаюсь. Пеняйте на самого себя. Так же помните и то, что, только уважая просьбу графа Толстого, я разрешаю вам в бенефис поставить впервые его «Смерть Иоанна Грозного».

Не помня себя от радости, я вышел от графа Адлерберга и прямо поехал к Толстому поделиться с ним последнею новостью. Алексей Константинович встретил меня вопросом:

— Не правда ли, получено благоприятное известие?

— Да… А вам кто сказал?

— Никто. По вашему торжествующему виду не трудно понять.

— Представьте, сам министр дал свое согласие.

— Ну, и отлично. Рад очень за вас.

— Этим я обязан исключительно только вам. Граф Адлерберг так и сказал мне.