ГЛАВА LIII. ОБЩЕСТВЕННАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ТОЛСТОГО. «ВОСКРЕСЕНИЕ» — ДЛЯ ДУХОБОРОВ

ГЛАВА LIII. ОБЩЕСТВЕННАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ТОЛСТОГО. «ВОСКРЕСЕНИЕ» — ДЛЯ ДУХОБОРОВ

Если бы Толстому сказали, что он «общественный деятель», то он, вероятно, резко возразил бы против такого определения — он терпеть не мог штампов; общественный деятель, прогрессист, либерал… Но на самом деле Толстой постоянно был занят вопросами «общественными». Школа, посредничество, голод, участие в духоборческом движении, в судьбе молоканских детей и самих молокан, обращавшихся к нему с просьбой помочь им переселиться в Канаду.

Весной 1898 года в России снова свирепствовал голод в Тульской. Орловской. Самарской, Уфимской и Казанской губерниях, и к Толстому посыпались просьбы о помощи. Организация помощи голодающим была для Толстого делом не новым. Ему, как всегда, хотелось скорее вырваться вон из ненавистного ему города, и он решил, вместе с Софьей Андреевной, которая хотела проведать своих внуков, ехать к сыну Илье, имение которого было как раз в центре голодных мест.

Первое, что надо было сделать, это определить степень нужды крестьян. Была ранняя весна — любимая пора Толстого. Отец с сыном, оба в прекрасном, бодром настроении, верхом поехали по окрестным деревням. Невольно Толстого потянуло в знакомые ему места — в тургеневское Спасское. Илья рассказывал, что отец был, видимо, сильно взволнован при виде старой усадьбы, парка, тургеневского дома, где они так горячо спорили и где Тургенев читал ему свои произведения. «Очень живо вспомнил Тургенева и пожалел, что его нет», — писал Толстой Я. П. Полонскому.

В Спасском особой нужды не оказалось, но в более глухих деревнях нужда была большая. На пожертвованные деньги удалось открыть около 20 столовых. Софья Андреевна писала в дневнике: «Лев Николаевич тотчас же приступил к делу: стал объезжать деревни и исследовать, где голод. Хуже всего в Никольском, и еще в Мценском уезде. Хлеб едят раз в день и то не досыта. Скотина или продана, или съедена, или страшно худа. Болезней нет. Лев Николаевич устраивает столовые…»1

Но Толстого не могла удовлетворить эта временная помощь небольшой части населения. Его мучил вопрос, во всей широте его, почему в России так часто повторяется голод? Воззвание его о помощи постепенно превратилось в статью «Голод или не голод», где Толстой старался дать ответ на этот вопрос.

«Есть ли в нынешнем году голод или нет голода? — спрашивает он. — Отчего происходит так часто повторяющаяся нужда народная? И как сделать, чтобы нужда эта не повторялась и не требовала бы особых мер для ее покрытия?»

Толстой не видит духовных интересов в народе, наоборот — равнодушие к церковной вере, к труду. Работать сохой на худой, едва влачащей ноги лошади, все равно, что черпать воду из колодца дырявым ведром. Как же помочь крестьянину? Как поднять его дух? Надо устранить все, что подавляет его. надо признать его человеческое достоинство.

Надо «перестать презирать, оскорблять народ обращением с ним как с животным», отвечает Толстой на третий вопрос; нужно подчинить его общим, а не исключительным законам, надо дать ему свободу учения, передвижения… «Если же освободить крестьян от всех тех пут и унижений, которыми они связаны, то через 20 лет они приобретут все те богатства, которыми мы бы желали наградить их, и гораздо еще больше того».

Таковы были «революционные», как выражался Победоносцев, рассуждения Толстого, знавшего и любившего народ больше, чем кто–либо из людей его круга. Победоносцев не понимал, что своими писаниями, поступками Толстой старался предупредить, а не раздувать революцию, предвестники которой уже носились в воздухе.

Статья «Голод или не голод» была напечатана в газете «Русь», за что газета получила первое предостережение от министра внутренних дел.

К сожалению, правительства обычно слепы и менее, чем кто–либо, знают о том, что происходит среди управляемого ими народа. Не знал и государь того, что делалось его именем мелкими чиновниками на местах.

В Ясную Поляну приехали шесть мальчиков–гимназистов и вручили Толстому собранные ими на голодающих 100 рублей.

«Лев Николаевич послал их к священнику, попечителю здешних мест, — записывает Софья Андреевна в своем дневнике, — и «вященник указал на особенно бедных. Гимназисты купили… муки, которую и выдавали беднейшим. Явились становой и урядник, и строго запретили купцу в Ясенках выдавать муку мужикам по запискам от нас или гимназистов. Просто безобразие! Не смей никто в России милостыню подать бедным — становой не велит. Мы с Таней глубоко возмущались и обе охотно бы поехали прямо к царю или его матери и предостерегли бы их от того возмущения, которое может подняться в народе от озлобления к подобным мерам».

В Чернском уезде было еще хуже. Не успел Толстой развернуть столовые, как приехал становой. Две помогавшие в работе барышни были сняты с работы и становой угрожал закрыть столовые. В некоторых деревнях полиция запретила крестьянам посещать столовые и, на всякий случай, чтобы не было соблазна, разломала все лавки и столы. Илья Толстой отправился за разъяснениями к Тульскому и Орловскому губернаторам. Разрешено было сохранить имеющиеся столовые, но было запрещено открывать новые.

«…Что происходит в головах и сердцах других — тех людей, которые считают нужным предписывать такие мероприятия и исполнять их, т. е. воистину не зная, что творят, отнимать изо рта хлеб милостыни у голодных больных, старых и детей!» — восклицает Толстой.

Деятельность Толстого в деле помощи голодающим завершилась лишь в начале 1899 года. Толстой получил письмо от известного писателя и общественного деятеля, специализировавшегося на изучении сектантства в России, А. С. Пру–гавина, описывавшее бедственное положение крестьян Казанской, Уфимской и в особенности Самарской губерний. Ужасающая нищета, заразные болезни на почве недоедания, цынга… Письмо это, с добавлением Толстого, было напечатано в «Русских ведомостях» и снова, как и в первую голодовку, щедрым потоком полились пожертвования. Самарский кружок, в котором состоял Пругавин, собрал около 250 тысяч рублей, на которые они смогли открыть целую сеть столовых.

28 августа 1898 года Толстому исполнилось 70 лет. Празднование семидесятилетия, гости, телеграммы, поздравительные письма тяготили Толстого. Он и так с трудом справлялся со все увеличивавшейся корреспонденцией. Бывали серьезные вопросы, на которые, волей неволей, Толстому надо было реагировать.

Что думает Толстой по поводу манифеста Государя о всеобщем разоружении? От «The Sunday World» получена была телеграмма следующего содержания:

«Поздравляем по поводу результатов вашей борьбы за всеобщий мир, достигнутый рескриптом царя. Будьте добры ответить».

На что Толстой ответил:

«Следствием декларации будут слова. Всеобщий мир может быть достигнут только самоуважением и неповиновением государству, требующему податей и военной службы для организованного насилия и убийства».

Толстому надо было закончить дело с духоборами.

С Кавказа продолжали приходить тревожные вести. Писали, что друга и последователя Толстого, английского капитана Син—Джона, помогавшего духоборам, хотят выслать из России, арестовали еще одного единомышленника Толстого Накашидзе, работавшего с духоборами.

«Извещаю вас о том, что мы подавали прошение на имя Ее Императорского Величества Государыни Императрицы Марии Федоровны, — писал Толстому один из духоборов. — Она его передала в Сенат, Сенат решил и передал на распоряжение князя Голицына… Я 10 февраля ездил в г. Тифлис и виделся там с братом Синджоном, но свидание наше было очень краткое, — сейчас же арестовали меня и его. Меня посадили в тюрьму, а его сейчас же отправили обратно в Англию… Полицеймейстер сказал: «Пока посадим в тюрьму, а потом доложим губернатору»… Губернатор со мной хорошо разговаривал и советовал нам переходить в самом кратком времени за границу…»3.

Наконец, пришло официальное разрешение на выезд духоборов за границу. Надо было решать, в какую страну им переселяться, откуда достать денег для переезда.

Толстой вел переписку с целым рядом людей по этому вопросу. Поступило несколько предложений: переселить духоборов на остров Кипр, в Америку в штат Техас, в Китайский Туркестан, на Гавайские Острова. В Лондоне квакеры, близкие по взглядам духоборам, заинтересовались их судьбой и взялись помочь им эмигрировать. Надо было собирать деньги, но произвести сбор через печать было невозможно. Единственная газета, решившаяся напечатать о сборе пожертвований для духоборов, «Русские ведомости», была приостановлена властями на два месяца.

В апреле 1898 года Толстой писал Черткову в Англию:

«Здесь до такой степени дурно настроено правительство против духоборов, что третьего дня было напечатано пожертвование Моода, Сергеенко и неизвестного в «Русских ведомостях» и в тот же день в Редакцию пришла бумага от (увы!) Трепова[116]требующая названия жертвователей и доставления денег в казначейство. «Русские ведомости» ответили, что деньги уже переданы мне и представили в этом расписку».

Толстой, хотя ему это было неприятно, лично писал богатым людям, прося их пожертвовать деньги. Некоторые посылали по 500, другие 1000 рублей, а купец Солдатенков лично привез Толстому 5000 рублей. Призыв о помощи духоборам был напечатан за границей, квакеры собирали средства в Англии, присылали деньги из Америки. Но всего этого было мало. Тогда Толстой решил сам заработать недостающие деньги.

«Так как выяснилось теперь, — писал Толстой Черткову в середине июля, — как много еще недостает денег для переселения духоборов, то я думаю вот что сделать: у меня есть три повести: Иртенев [Дьявол], Воскресение и Отец Сергий (я последнее время занимался им и начерно написал конец). Так вот я хотел бы продать их на самых выгодных условиях в английские или американские газеты… и употребить вырученное на переселение духоборов… Повести же сами по себе, если и не удовлетворяют теперешним требованиям моим от искусства, — не общедоступны по форме, — то по содержанию не вредны и даже могут быть полезны людям, и потому думаю, что хорошо продав их как можно дороже, напечатать теперь, не дожидаясь моей смерти, и передать деньги в комитет для переселения духоборов».

Толстой сам повел переговоры с издателем журнала «Нива», Марксом, о продаже «Воскресения» и даже торговался с ним. Маркс обещал уплатить тысячу рублей с листа за право первого напечатания романа «Воскресение», с тем, что после появления романа в журнале «Нива», свободная перепечатка «Воскресения» разрешалась всем издателям.

Софья Андреевна не сочувствовала всему происходящему.

«Не могу я вместить в свою голову и сердце, — писала она в дневнике от 13 сентября 1898 года, — что эту повесть, после того как Л. Н. отказался от авторских прав, напечатав об этом в газете, теперь почему–то надо за огромную цену продать в «Ниву» Марксу и отдать эти деньги не внукам, у которых белого хлеба нет, и не бедствующим детям, а совершенно чуждым духоборам, которых я никак не могу полюбить больше своих детей. Но зато всему миру будет известно участие Толстого в помощи духоборам, и газеты, и история будут об этом писать. А внуки и дети черного хлеба поедят!»

«Многое думается и хочется писать, да весь поглощен «Воскресением»…, — писал Толстой Черткову осенью 1898 года. — Мне кажется иногда, что в «Воскресении» будет много хорошего, а иногда, что я предаюсь своей страсти». «Я теперь решительно не могу ничем другим заниматься, как только «Воскресением». Как ядро, приближающееся к земле все быстрее и быстрее, так у меня теперь, когда почти конец, я не могу ни о чем, — нет, не не могу, — могу и даже думаю, — но не хочется ни о чем другом думать, как об этом».

Но писать к сроку было мучительно. Журнал «Нива» должен был еженедельно печатать роман, а Толстой не мог не переправлять своего писания бесконечное число раз. Бывали случаи, когда, получив гранки последней корректуры, он уносил их в кабинет, как он говорил, «на минутку», чтобы еще раз просмотреть, и с виноватым видом приносил их обратно через несколько часов. В корректурах не оставалось ни одного живого места, целые строчки были зачеркнуты, между ними, на полях, все было исписано, на обороте гранок появлялся совершенно новый текст.

Маркс приходил в отчаяние, телеграммы летели к заграничным издателям. Нередко новый, исправленный текст запаздывал и в первом издании текст русский и заграничный расходились. Переписывали все, кто только мог: Таня, Маша с мужем, гости, Александр Петрович Иванов.

Иванов, поручик в отставке, уже многие годы был переписчиком Толстого. Толстой откопал Иванова на Хитровом рынке в то время, как он в трущобах Москвы участвовал в переписи города. Иванов — запойный пьяница — периодами живал у Толстых. Приходил он грязный, заросший, в лохмотьях, стоптанных и дырявых башмаках. Его одевали, обували, откармливали, и Иванов торжественно заявлял, что он уже больше не пьет и пить не будет. Надвинув очки на самый нос, Иванов аккуратным, писарским почерком переписывал рукописи Толстого. Он сразу приобретал важный, надменный вид и уверял, что он лучше всех разбирает трудный почерк Толстого. Бывали случаи, когда Толстой робко спрашивал Иванова: «Александр Петрович, дайте мне мой черновик, пожалуйста, здесь как будто что–то не то, ошибка»…

Отыскав черновик и сердито тыкая в него грязным пальцем, Александр Петрович вскидывал сверх очков свои мутные серые глаза на Толстого:

«Ошибка… какая тут ошибка, — кричал он тонким, колючим голосом. — Никакой тут ошибки не может быть, а у вас тут Бог знает что написано, мне пришлось все исправлять».

Но Иванов не долго выдерживал добродетельную жизнь. Получив плату за свою работу, Иванов исчезал. Кто–то видел его пьяным на деревне. Пропивались деньги, новая одежда, сапоги, и несчастный поручик в отставке снова пускался в свое одинокое странствование по большим дорогам, побираясь и останавливаясь в грязных ночлежках.

Казалось бы, члены семьи Толстого должны были с большой осторожностью подходить к писательскому делу. Дюма–отец, Дюма–сын не так–то часто встречаются в истории литературы. Но… пример заразителен. Первым дерзнул Лев Львович, которого один остроумный литератор назвал Тигром Тигровичем. Он, в pendant к «Крейцеровой сонате» написал «Прелюдию Шопена». Произведение это, да и все остальные его вещи, оказалось слабым и никакого успеха не имело. Софья Андреевна писала повесть «Песня без слов» и, неожиданно, Таня начала писать драму, вместе с бездарным писателем Сергеенко, зачастившим к Толстым, с целью написать биографию «великого» писателя. Но «Сандра» — так называлась драма — не удалась. Отец молчал, но хмурился при упоминании о литературных попытках своей семьи.

К концу 1899 года «Воскресение» было напечатано в «Ниве» с цензурными пропусками и полностью в издательстве «Свободное слово», организованном Чертковым и Бирюковым за границей.

Появление романа «Воскресение» после большого перерыва (последний роман Толстого «Анна Каренина» был написан в 70?х годах), вызвало большой интерес. Как всегда, появились и хвалебные и отрицательные критические отзывы. Упрекали Толстого за морализирование, проведение своих взглядов о земельной собственности — теории Генри Джорджа, за нападение на церковь, милитаризм и проч. За границей «Воскресение» было также встречено с большим интересом и по–разному. Как это ни странно, но оно подверглось даже цензурным исправлениям издательств. Так, в Америке было пропущено все, касающееся земельной собственности и пацифизма, во Франции, в первом издании, переводчик, боясь оскорбить католиков, пропустил все, касающееся церкви. В Англии и Германии текст «Воскресения» был опубликован целиком. Рассказывают, что один благочестивый квакер в Англии, прочитав сцену падения Катюши, с возмущением уничтожил эту «развратную» книгу. В Японии «Воскресение» имело громадный успех и сделалось самой популярной книгой Толстого. Японцы даже сложили песню «Катюша».

Тема «Воскресения», сообщенная Толстому А. Ф. Кони, долго лежала в копилке Толстого без движения, хотя история, сообщенная Кони, произвела на Толстого глубокое впечатление и он уговаривал Кони записать ее. Но прошло много лет и Толстой решил сам использовать «Коневскую», как она вначале называлась, повесть.

Что же такое рассказал Кони Толстому, что так растрогало его?

Молодой человек из хорошего общества, будучи присяжным заседателем в суде, узнал среди подсудимых в проститутке, судившейся за кражу, девушку, воспитанную в доме его родственников. Он когда–то соблазнил эту девушку, и она забеременела от него. Узнав об этом, ее благодетельница выгнала ее на улицу. Девушка, родив ребенка, отдала его в воспитательный дом, а сама стала постепенно скатываться все ниже и ниже, пока не попала в дом терпимости самого низшего разряда.

Узнав в проститутке погубленную им девушку, молодой человек этот пришел к прокурору суда, Кони, и сообщил ему о своем намерении жениться на этой проститутке. Кони с большим вниманием отнесся к молодому человеку, но отговаривал его от этого шага. Молодой человек стоял на своем. Незадолго до свадьбы проститутка заболела сыпным тифом и умерла.

Рассказ этот и послужил основной темой для «Воскресения».

Первая партия духоборов выехала на остров Кипр в начале августа 1898 года. Переселение это было неудачным — земли мало, нездоровый климат, люди заболели лихорадкой, многие умирали. Между тем выяснилось, что канадское правительство согласно дать землю в провинции Ассинабое, в 40 верстах от г. Иорктона.

Первый пароход, отплывший в Канаду, провожал в качестве помощника и переводчика Сулер. Второй — Сергей Толстой, и третий, отплывший в апреле

1899 года, — Владимир Бонч—Бруевич[117].

Массовое переселение духоборов закончилось. Но оставалась еще забота о тех, которые томились в тюрьмах, ссылке и арестантских ротах. Англичанин Син—Джон и Сулержицкии еще жили на Кавказе и сообщали Толстому сведения о духоборах. Но не только судьба заключенных волновала Толстого.

Он далеко не был уверен в том, что духоборы сумеют наладить свою жизнь в новой стране, установить хорошие отношения с народом и правительством, давшим им возможность иммигрировать. Толстой писал духоборам в Канаду: «…вместо того, чтобы возбуждать в окружающих вас людях зависть и враждебность, вызовите в них к себе уважение и доброжелательство… Сказано: «Ищите Царствия Божия и правды Его, и приложатся вам сторицею все блага». Каждому человеку дано проверить истину этих слов. Вы знаете, что они истинны, а между тем вы начинаете искать благ и радостей мира сего: однако вы не обрящете их, а потеряете Царство Небесное»[118].