Откуда начинается человек?
Откуда начинается человек?
Начинающий полнеть лысеющий человек склонился над чистыми листами «амбарной книги» в голубом переплете.
С чего начать?
Вчера они с Алексеем Ивановичем Пантелеевым ездили из Комарово в Зеленогорск. За продуктами. Вдруг вспомнилось детство, юность… За двадцать минут в электричке столько нарассказывалось…
— Женя! Дорогой! Напиши об этом! — не выдержал Пантелеев.
— Как? — уныло откликнулся он. — Скажи, как написать? Где взять нужные слова?
— А ты попробуй, запиши буквально теми же словами, какими сейчас рассказывал.
— Да, «теми»! — мрачно усмехнулся Шварц. — Легко сказать.
Однако, на следующий день утром он вынул новенькую амбарную книгу.
Он всегда любил большие толстые тетради. В них всё написанное выглядело более компактно, в них можно было долго писать, ничего не терялось. Еще когда работал в «Еже», ему попалась толстая, на пятьсот листов, тетрадь в твердом переплете. Он «реквизировал» её, принес к Лизе Уваровой, написал на первой странице:
«Тетрадь № 1. Начата 19 июля 1928.
ЖУРНАЛ.
Правила:
1. Писать ежедневно.
2. Не вырывать ни одного листика.
3. Сотрудников трое.
4. Записи в журнале — не подлежат оглашению.
5. Один из сотрудников может давать задания другим.
6. Черновики запрещены.
7. Вычеркивать прозрачно.
8. Писать можно о чем угодно, что угодно и как угодно.
9. Всё на свете интересно».
Тогда ещё не существовало «Ундервуда», а они уже были дружны — артисты ТЮЗа Елизавета Уварова, Борис Чирков, двое других «сотрудников» журнала, и он, будущий автор «Брата и сестры», «Клада», «Красной Шапочки» и «Снежной королевы» — пьес, написанных для их театра.
«Тетрадь» начиналась его записями о поездке в Псков, о восприятии им мира. Почерк аккуратный, каждая буковка отдельно. Руки дрожали уже тогда. Старался, чтобы было разборчиво.
Когда Елизавета Александровна показала мне эту тетрадь, я ещё немного знал о Шварце, и эти прозаические тексты, осмысляющие человеческое бытие, поразили меня. Ничего подобного не было в его пьесах. Например, такое: «Человек ждет событий, ясно выраженных указаний, чистого цвета и полного счастья. Начитанный, мечтательный человек! Все в мире замечательно и великолепно перепутано. Это же форменная ткань. Это такой ковер, что хоть плачь. Но начитанный и мечтательный человек обижается, ловит мир на противоречиях, устает от сложностей и засыпает… Он вообще не верит, что на свете есть вещи, достойные внимания, то есть ясно выраженные. Но они есть, о мечтательный человек!.. Правда, очень легко человеку сбиться, но есть один чудесный способ не сбиваться. Я продам тебе этот способ, о мечтательный человек. На, бери его. Вот он: смотри. Вот и все. Смотри — и все. Смотри, даже когда хочется прищуриться. Смотри, даже когда обидно. Смотри, даже когда непохоже. Помни — мир не бывает не прав. То, что есть, то есть. Даже если ты ненавидишь нечто в мире и хочешь это нечто уничтожить, — смотри. Иначе ты не то уничтожишь. Вот. Понятно?».
Потом шли «статьи» «сотрудников». Опять его — «Тупсе». Несколько зарисовок с его слов Уварова записала в тетрадь позже: «Шварцевский знакомый рассказывал за Камчатку. В один совхоз отправили много рыбачек и мало рыбаков. В середине зимы рыбаки послали по радио телеграмму с просьбой прислать мужчин. Текст телеграммы неудобочитаемый». Или: «Эренбург и Маршак идут по улице Горького. Говорят о популярности. Маршак говорит: «Нас знают, вот спросим мальчика. Мальчик, ты знаешь кто мы?» — «Знаю», — отвечает мальчик. — «Вот видите, — говорит Маршак, — нас знают. А кто мы?» — «Жиды», — отвечает мальчик». И прочее.
С этого «журнала» и началась страсть Шварца к толстым тетрадям. И если его спрашивали, что подарить на день рождения, непременно отвечал: «амбарную книгу».
И вот одна из них, не оскверненная ещё человеческой рукой, лежит перед ним. С чего же начать? Выглянул в окошко. Екатерина Ивановна что-то колдовала на грядках. Недавно исполнилось двадцать лет, как он познакомился с Катей. По сему торжественному случаю они получили письмо от Коли Заболоцкого. Только он и помнил ещё об этом.
«Катерина, дочь Ивана,
Ровно двадцать лет назад
Повстречала род тюльпана,
Украшающего сад.
Этот маленький тюльпанчик,
Катериной взятый в дом,
Нынче даже на диванчик
Помещается с трудом.
Славься сим, Екатерина,
Ты прекрасна, как всегда!
И дородный сей мужчина
Также славься иногда!».
Двадцать лет тому… Они только-только поженились…
«Сижу я в Госиздате,
А думаю о Кате.
Думаю целый день —
И как это мне не лень?
Обдумываю каждое слово,
Отдохну и думаю снова
Барышне нашей Кате
Идет её новое платье.
Барышне нашей хорошей
Хорошо бы купить калоши.
Надо бы бедному котику
На каждую ногу по ботику.
Надо бы теплые… эти… —
Ведь холодно нынче на свете!
На свете зима-зимище.
Ветер на улице свищет.
Холодно нынче на свете,
Но тепло и светло в Буфете.
Люди сидят и едят
Шницель, филе и салат.
А я говорю: «Катюша,
Послушай меня, послушай.
Послушай меня, родная,
Родимая, необходимая!»
Катюша слышит и нет,
Шумит, мешает Буфет.
Лотерея кружит, как волчок,
Скрипач подымает смычок —
И ах! — музыканты в слезы,
Приняв музыкальные позы…».
В это время, постучавшись, вошел посетитель.
— Здравствуйте…
— Здравствуйте, — листки с письмом-стихами пришлось убрать в стол.
— Вы редактор?
— Да.
— Я принес стихи…
— Садитесь, рассказывайте…
— Да чего там рассказывать… Сокращен год назад, и все без работы… Занимал крупные должности… Вот принес вам четыре своих книжки для детей, — и он протянул стопку самодельных книжечек.
Та, что лежала сверху, называлась «Мой девиз. Пионерская песня». Над заглавием нарисован пионер с горном. Внизу справа — «цена 5 коп.».
Открыл первую страницу:
«Я малолетний пионер,
Но уж во мне живет мечта:
Встать грудью за Союз СэСэР,
Коль подойдет к нему беда».
— Вы оставьте свой адрес, — стараясь улыбаться как можно приветливей, сказал Шварц. — Я почитаю, дам почитать другим, и мы сообщим результаты.
— Хорошо, спасибо, — автор на предложенном ему листке написал свой адрес.
— Я провожу вас.
— Ну что вы…
— Пожалуйста…
В коридоре им попался Олейников.
— Что — опять?
— Ага, — пробурчал Шварц.
Проводив посетителя до лестничной площадки, он решил было вернуться к стихам для Кати, но на пути стоял Олейников.
— Написал?
— Что? — не понял он.
— Оду Лепорской?
— Написал.
— Ну, рассказывай…
Он стал читать оду, и когда подошел к концу, тоска ушла из его глаз.
Они опустились на четвереньки и потопали по коридору. Так, «изображая верблюдов», они разминались.
Двое молодых людей в испуге притиснулись к стене, чтобы пропустить четвероногих.
— Что вам угодно? — обратился к ним пышноволосый, кучерявый «верблюд».
— Маршака… Олейникова… Шварца… — пролепетали те.
— Очень приятно — Олейников, — представился кучерявый и протянул им правую переднюю ногу.
— Пантелеев…
— Шварц, — отрекомендовался другой.
— Белых…
— Пойдемте с нами, — сказал Олейников, и они потопали дальше.
Когда входили в соседнюю комнату, их лица были невозмутимо-вежливы. Здесь уже собрались Евгений Иванович Чарушин, Борис Степанович Житков, Даня Хармс, Коля Заболоцкий, Лидия Чуковская, Саша Введенский, Юра Владимиров.
Ждали Маршака.
Пантелеев и Белых пробрались к окну и замерли там.
— Евгений Львович Шварц, — торжественно объявил Олейников, — создал произведение впечатляющей силы. Оно едино в трех жанрах: это сатира, ода, а может быть, отчасти и басня. Пожалуйста, Евгений Львович…
— Один зоил коров доил
И рассуждал над молоком угрюмо…
Собравшиеся сразу отозвались радостным смехом. Милостиво заулыбался Заболоцкий, а Юра Владимиров, кудрявый, черноглазый мальчик в тельняшке под курткой, так и покатывался от смеха.
— Я детскую литературу не люблю,
Я детскую литературу погублю,
Без крика и без шума.
Но вдруг корова дерзкого в висок —
И пал бедняга, как свинца кусок.
Зоил восстановил против себя натуру,
Ругая детскую литературу.
…Читатель, осторожен будь
И день рождения Любарской не забудь!
Автор и конферансье, сохраняя полную серьезность, раскланялись. Им поаплодировали.
Вошел Маршак. По требованию присутствующих ему тоже прочитали басню-оду-сатиру. Самуил Яковлевич смеялся так неудержимо, что пришлось снять очки и протереть залитые слезами стекла.
Не все тогда одобряли произведения, выходящие под их редакторством. Критики порицали, а некоторые и весьма ожесточенно, их авторов. Поэтому так сочувственно они воспринимали всё, что было направлено против их врагов. А Аня Любарская была их коллегой. Писала для ребят сама и редактировала других.
Олейников подошел к новичкам:
— С чем пожаловали?
— Вот, — Пантелеев протянул рукопись. — «Республика Шкид».
— Пойдем, посмотрим…
Сейчас не соберутся те, кто слушал его «Зоила». «Кого уж нет, а кто далече…» Маршак в Москве. Юра Владимиров умер двадцати лет от роду, большая часть редакторов исчезла в конце тридцатых, в том числе и Олейников. Коля Заболоцкий недавно освободился, теперь живет у кого-то в Переделкине…
Шварц поерзал на стуле. Откинулся на спинку. Что-то от Наташи давно нет вестей. Уже с неделю как уехала, и ни письма, ни открытки. Хорошо ли доехала — беременная? Уж не случилось ли чего? Да — нет, что сейчас может случиться.
В окно увидел: по их улице шла почтальонша Маруся. Неужели снова мимо? Нет, подошла к калитке. Разговаривает с Катей. Есть письмо!
— Что там, Катя?
— Здравствуйте, Евгений Львович.
— Письмо от Олега.
— Здравствуй, Маруся.
Значит, все-таки что-то стряслось.
Он перевесился через подоконник, протянул руку. Екатерина Ивановна подала ему письмо. Он тут же вскрыл конверт, стал читать. Лицо постепенно прояснялось:
— Все в порядке. Наташа тоже написала, но письмо, наверное, куда-то подевалось…
— Я была уверена, что ничего не случится, — сказала Екатерина Ивановна и снова пошла к своим грядкам.
Он вернулся к столу. Отложил в сторону амбарную книгу. Сел. Пододвинул машинку. Машинка новая, портативная, немецкая. Правда, пришлось немного повозиться — менять латинский шрифт на русский, но теперь уже все в порядке. Вчера заправил вторую ленту.
Вставил в машинку лист бумаги. Двумя пальцами, не торопясь, начал выстукивать письмо дочери:
«Дорогая моя Наташенька, так твое письмо и не дошло до меня. Сегодня получил письмо от Олега, а твоего нет как нет. Или ты его не написала? В дальнейшем, Наташенька, прошу тебя — не задерживай писем. Пиши хоть открытки. Хуже всего, когда от тебя нет известий. Прости меня, но о твоих именинах я вспомнил только 8-го вечером, когда уже поздно было телеграфировать тебе. Объясняется это тем, что мы никогда не праздновали этот день. Поздравляю тебя с опозданием, подарок за мной.
Работаю, пока что с прохладцей. Виной этому небывалая погода. Сядешь за стол, и жалко терять возможность побродить по лесу или по морю. А к вечеру до того находишься, что в голове одно желание — поспать. Позавчера, например, пришел к Щучьему озеру, от него прямо в лес, по просеке до проселочной дороги, а по поселку — на шоссе. Смотрю на верстовой столб — оказывается, я на три километра выше Териок, на верхнем Выборгском шоссе. Вот куда зашел! Вернулся в Териоки, купил мяса коту и сел в автобус. Но все-таки делаю кое-что. Мечтаю написать две пьесы для двух Московских детских театров.
Приезжала к нам Надя Кошеверова. Был два дня Юра Герман. Заходит Пантелеев, который до сих пор живет в Доме творчества. Но так как у нас теперь домработница, то гости не являются таким бедствием, как в прошлом году…».
— Напиши, чтобы она училась шить!
«Катя кричит, чтобы ты срочно училась шить».
— Я тоже не умела, пока не родился ребенок.
«Она тоже не умела, пока не родился ребенок».
— Напиши, чтобы она шила распашонки…
«Кричит, чтобы ты шила распашонки… Вот тебе и весь отчет за то время, что я не писал…».
К калитке снова подошла почтальонша.
— Что, Маруся?
— Извините, Евгений Львович, вам ещё письмо. Завалилось на дно сумки. Пока все не разнесла, не заметила…
— Это от Наташи, — говорит Екатерина Ивановна и передает ему письмо в окошко.
Он торопливо разрывает конверт, вытаскивает письмо, читает. Руки начинают дрожать заметно сильнее.
Постепенно он успокаивается. Снова садится за машинку.
— Тук-тук!..
— Здравствуй, приятель!
— Тук-тук…
— Ты это мне? — спрашивает Екатерина Ивановна.
— Нет. Дятел снова прилетел…
В такт дятлу он снова застучал на новенькой машинке:
«Маруся принесла твое письмо, говорит, — завалилось на дно сумки. Не сердись, что долго не писал, ждал письма от тебя. Буду теперь писать каждые два-три дня, чтобы больше не было перерывов в нашей переписке. Целую тебя, моя дорогая, — заканчивал он письмо. — Постараюсь приехать как можно скорее. Приеду — поведу тебя к Маршаку. Жить от тебя далеко я никогда не привыкну. Целую тебя. Папа».
Последние строчки еле вместились на лист. Он печатал их через один интервал, так что строчки почти слились. Как всегда, или — чаще всего, числа не поставил. Вынул лист из машинки. Перегнул дважды. Всунул в конверт. Написал адрес: Москва, ул. Грицевец, дом 8, кв. 24. Крыжановской Н. Е.
— Катюша, я схожу на почту, отправлю письмо…
— И купи заодно хлеб и масло…
— Хорошо.
Он надел пиджак и вышел на улицу. Сколько они уже живут в Комарове, а он никак не может надышаться этим удивительным воздухом. И всякий раз, когда выходит из дома, будто попадает в рай.
Пошел по дороге к почте, не торопясь, глубоко вдыхая терпкий дар моря и сосен. Прикрыл глаза.
Бессмысленная радость бытия.
Иду по улице с поднятой головою.
И щурясь, вижу и не вижу я
Толпу, дома и сквер с кустами и травою.
Я вынужден поверить, что умру.
И я спокойно и достойно представляю,
Как нагло входит смерть в мою нору,
Как сиротеет стол, как я без жалоб погибаю.
Нет. Весь я не умру. Лечу, лечу…
Меня тревожит солнце в три обхвата
И тень оранжевая. Нет, здесь быть я не хочу!
Домой хочу. Туда, где я страдал когда-то,
И через мир чужой врываюсь
В знакомый лес с березами, дубами
И отдохнув, я пью ожившими губами
Божественную радость бытия.
Правы стихи. Надо вернуться в детство. В леса, где начинались первые сознательные годы. В том, какой он сейчас, есть многое и оттуда.
Вот и почта. Опять народ. Не так уж много, всего три человека, но не хотелось задерживаться. Пристроился сзади.
Вошла высокая черноволосая женщина с девочкой лет четырех. Встала за ним. Девочка со скуки стала считать цветочки и листики на первомайском плакате. Их оказалось пять и семь.
— А ты можешь сложить пять и семь? — спросила девочка у Шварца.
— Я не знаю, сколько будет пять и семь, а ты?
— А я знаю — двенадцать!
— Это ерунда, — сказала мать на его удивление. — Однажды моя младшая говорит: у нас, мол, сто горчичников, и когда они кончатся, мы заберем сто пакетиков и будем ими играть. А Лиза говорит, что в каждом пакетике по пять горчичников, значит пакетиков будет только двадцать…
— Ваши дети так часто болеют? — ужаснулся Шварц, не обратив внимание на достижения вундеркинда.
— Да, младшая часто кашляет…
— Мне жарко, — заявила девочка и стала расстегивать пальто.
— Ну, потерпи немного, Лиза… Скоро мы пойдем…
Он отдал письмо в окошко.
— Авиа заказным, пожалуйста, — сказал он. И к женщине: — У вас много корреспонденции?
— Масса!
— Тогда, если позволите, мы с Лизой погуляем, пока вы оформите свою массу.
Мама обрадовалась и сказала девочке, чтобы она подождала её с дядей на улице.
— Рубль шестьдесят, — сказали в окошке.
— Пожалуйста… — он получил квитанцию, и они вышли из почты.
— Сегодня хотя и тепло, а все-таки лучше пуговку застегнуть, — сказал Шварц, застегивая дрожащими руками верхнюю пуговицу. — А то мама расстроится.
— А зачем маме расстраиваться? — не поняла Лиза.
— Ты можешь простудиться и заболеть…
— Аха, — согласилась она.
И чтобы им не было скучно, он стал рассказывать сказку:
— Вон, видишь, стоит дом?. Это была будка дорожных ремонтников.
— Вижу.
— В нем живет лиса…
— А лиса хорошая?
— Нет, эта лиса нехорошая. Она выходит, когда стемнеет, и нападает на птичек, которые очень широко разевают клювы и не видят, что делается у них под носом. Однажды маленькая птичка, которая живет вон в том маленьком домике, — он показал на ящик с трансформатором, — пошла гулять. И так ей все было интересно, что она не заметила, как к ней подкралась…
— Лиса!
— Да. И схватила птичку за ножку. Но маленькая птичка не растерялась и клюнула лису…
— В нос!
— Слушай, откуда ты все знаешь?
— Я не знаю…
— Так вот, клюнула она лису в нос. Лиса закричала от боли и выпустила птичку. Она взлетела в свой домик. Но ножка у неё болит. Когда ей нужен доктор, она звонит ему по телефону. — Он показал на провода, идущие от трансформаторной будки. — Тогда приходит доктор. Последний раз доктор сказал, что скоро птичке можно будет снова гулять и чтобы в следующий раз она была внимательнее на улице.
— А я живу на Розовой даче, дом двадцать семь, — сказала Лиза. — Расскажи ещё сказку.
— А ещё я расскажу тебе сказку, когда ты с мамой придешь ко мне в гости.
— Спасибо вам, — мама вышла из почты.
— Ну, что вы… Мы с Лизой очень подружились, и я буду рад, если вы придете с нею к нам в гости.
— Но я не могу прийти только с нею, потому что другие обидятся.
— Тогда приходите все вместе.
— Это очень опрометчивое приглашение — у меня их много…
— Все равно приходите, — он отвел их чуть в сторону. — Видите вон тот голубой домик? Вот туда и приходите.
— Спасибо. До свидания.
— До свидания. Лиза, сказка за мной…
— Аха…
Шварц заторопился в магазин и, вернувшись домой, сразу сел за стол. Решительно придвинул «амбарную книгу». Он уже твердо знал, что начинать надо с человеческого детства. Неважно, откуда — с любого эпизода, что всплывет в памяти.
Начал писать: «Все дети не слушаются, как кажется родителям, и плохо едят. Я был «хорошим мальчиком», и все же подобные грехи за мной водились. Когда я отказывался есть кашу, мама говорила: «ешь, а то я улечу». И она шла в соседнюю комнату, вставала на табуретку, между распростертыми руками колыхалась простыня. Это я сейчас понимаю, что она стоит на табуретке, про простыню. А тогда мне казалось, что это крылья, и мама вот-вот улетит. Я пугался, поднимал крик и бросался есть ненавистную кашу…».
Нет, этого писать нельзя. Этот мамин метод заставлять его есть он помнит в её же пересказе. А писать следует только то, что помнишь сам. Что же было самое первое, что застряло в памяти?
Всем детям задают вопрос: «Сколько тебе лет?» И он услышал свой ответ: «Два года». С этого и следует начать.
После обеда Пантелеев решил немного пройтись. Когда он шел мимо голубого домика, увидел на крыльце его хозяина. Лицо в красных пятнах, очки сползли насторону.
— Вот сволочь, идет мимо и не заглядывает…
— Я думал, ты работаешь… Боялся помешать…
— Скажите, пожалуйста! «Помешать»! Ты же знаешь, я обожаю, когда мне мешают. — И он увел Пантелеева в свой «кабинет». Усадил на диван. — Ты знаешь, — сказал он, делая попытку улыбнуться, — а я ведь тебя послушался… попробовал… Хочешь послушать?..
— Ну конечно!..
Шварц взял в руки раскрытую амбарную книгу, перелистнул несколько страниц в начало, поправил очки и начал читать:
«Двор. Кирпичная стена. Солнце. Кто-то задает мне знакомый всем детям вопрос: «Сколько тебе лет?», и я отвечаю: «Два года».
Вот передо мною полукруглые каменные ступени. Я знаю, что ведут они в клинику, где учатся отец и мать. Следовательно, это Казань.
Я сажусь на конку, гляжу на длинную деревянную ступеньку, которая тянется вдоль всего вагона. Это опять Казань, и мы едем опять в клиники, о которых я слышу множество разговоров с утра до вечера.
Серое небо, дождь, ветер, гулять нельзя. Я сижу на подоконнике и гляжу на крышу соседнего дома. Крыша ниже нашего окна. Она острая и крутая. Так я вижу сейчас. На железном шпиле дрожит и даже вертится иной раз большой железный петух.
Мы плывем на пароходе. Протяжный голос выкрикивает: «Под-таак!» У высокого зеленого берега напротив бежит маленький колесный пароходик. Мама что-то говорит о нем ласково, как о ребенке, и я смеюсь и киваю пароходику.
С тех пор помню и Антона Шварца. Но это уже Краснодар. Мы сидели на стульях, которые в моем воспоминании кажутся очень высокими. Вспоминаю что-то голубое, но так смутно, что передать тогдашнее это воспоминание сегодняшним языком затрудняюсь. То ли это была моя матроска, то ли ясное небо. В руках у каждого из нас было по шоколадке с передвижной картинкой: дернешь за бумажный язычок, и медведь откроет пасть или заяц закроет глаза. Мы показывали друг другу свои шоколадки. Хвастали…».
Позже, уже во второй «Амбарной книге», вспоминая жизнь в Майкопе, Евгений Львович заметит: «Решив рассказать о себе, ничего не утаивая, я взялся поднимать и ворочать тяжести, мне совсем непосильные. Я писал сказки, стихи, пьесы. А как люди растут — этого я описать не умею. Пропускать то, что по-сложнее, — неинтересно. Рассказывать то, что здоровыми людьми обычно не рассказывается, — нет опыта». Посмотрим — так ли это?