КТО ТЫ? ОТКУДА ТЫ?
КТО ТЫ? ОТКУДА ТЫ?
Утром я пересчитал оставшиеся рубли. И понял, что за гостиницу мне уже не расплатиться. Снимая комнату, я предупредил, что пробуду здесь дней десять. Что ж, это время я, пожалуй, мог быть спокойным… Ну а потом? Когда срок истечет? Если я не раздобуду денег, не получу гонорар-то… Но об этом мне даже думать не хотелось.
Разбитый, с головной болью, спустился я в ресторан (надо было похмелиться, поправиться) и заказал стакан водки — последний! И отбивную с горошком — тоже последнюю! Отныне с ресторанами приходилось проститься. И вообще — со всякими закусками и выпивками; начинается режим строжайшей экономии.
С этого момента я вынужден был вести унылую нищенскую жизнь — приберегая и учитывая каждую копейку.
* * *
Вот так я и дотянул — в унынии — до дня нашей встречи с Ириной. Она сказала:
— Пока — все хорошо. Стихи одобрены, подписаны в печать — и уже в наборе. Я запланировала их на воскресный номер. Ну, а дальнейшее зависит не от меня; материалами, сданными в набор, распоряжается секретариат… Да вы это и сами знаете, что мне вас учить!
— Конечно, — проговорил я, — знаю. Воскресный номер, это ведь — завтра?
— Ну, да. Подождем, посмотрим. Надеюсь, никаких сюрпризов не будет.
— Я тоже надеюсь. Хотя… Должен сказать, что сюрпризы — это моя специальность. Они на меня валятся всю жизнь. Беспрерывно. И нет мне от них отдыха…
— Но если так, вы счастливый человек!
— Как сказать, — усмехнулся я, — как сказать. Если бы сюрпризы были добрые…
— Все равно. Неужели вы не понимаете — а еще романтик?! Ведь самое страшное, по-моему, жить монотонно, скучно; без сильных страстей, без перемен и неожиданностей.
И опять я — сквозь табачный дым — уловил текучий и странный блеск ее глаз.
Она курила, облокотясь о стол, держа папироску в кончиках пальцев. А я не курил! Не мог. Не имел папирос. В кармане у меня, правда, была насыпана махорка — мелко нарезанные, вонючие, табачные корешки. Это был самый дешевый сорт табака. Самый плебейский! И демонстрировать его перед работниками газеты я сейчас не хотел. И был прав, по-своему. Для приезжего москвича, столичного поэта, такая деталь была бы весьма странной.
Я страдал и томился. Но и попросить у нее папироску я тоже не решался; безотчетно стеснялся чего-то. Ах, как портит нас нищета, как она нас приземляет! Что бы мы ни делали и ни говорили, мы не можем о ней забыть ни на миг. Невольно впадаем в фальшь, переполняемся комплексами, перестаем воспринимать вещи просто…
Дверь кабинета растворилась: заглянул, поблескивая очками, Лева. Он был теперь подтянут, деловит — и ничем не напоминал того, вчерашнего, выпивоху и ерника.
Он тоже — курил! Какую-то сладкую сигарету. И небрежно посасывая ее, улыбнулся, стоя в дверях:
— Ирина, вы чего тут застряли? Перерыв! Я в буфет бегу… Занимать для вас очередь?
Меня Лева словно бы и не узнал. Кивнул мне вежливо и суховато и больше уже не смотрел в мою сторону.
— Займите, — сказала Ирина. — Это очень мило, что вы так заботливы.
И потом — поворачиваясь ко мне:
— Пойдемте с нами, а? Вы ведь никуда не торопитесь?
— Вот как раз — тороплюсь, — возразил я. — Занят, понимаете ли. — И поднялся поспешно. — Благодарю. Как-нибудь потом.
В коридоре я простился с ними и пошагал к выходу. — Но вдруг Ирина окликнула меня. И подойдя вплотную, проговорила, понижая голос:
— Ну, а вечером — вы тоже заняты?
— Да вроде бы нет…
— Тогда приходите ко мне ужинать.
— Не знаю, — забормотал я, — стоит ли? Как-то неловко… При чем здесь ужин?
— Как, то есть, при чем? — сказала она, внимательно разглядывая меня. — Ужин — дело хорошее… Посидим, поболтаем, проведем вечер… Договорились?
— Н — ну что ж, — сказал я, — ладно.
Она сейчас же извлекла из сумочки блокнот — что-то чиркнула там. И протянула мне вырванную страницу:
— Вот адрес. Значит, к девяти… Буду ждать!
* * *
Дом, в котором жила Ирина, был велик и напоминал муравейник; тут были длинные, путаные коридоры, множество дверей и беспрерывно снующие повсюду люди.
— Шумное у вас, Ирочка, жилище, — сказал я ей. — За одной дверью поют, за другой плачут. А где-то, слышно, целый оркестр грохочет.
— Так ведь это же — актерское общежитие, — пояснила она с улыбкой. — У меня муж — артист. Работает в городском драмтеатре. Ну и вот… Публика, конечно, здесь своеобразная.
Я сразу уловил, отметил слово «муж». И оно меня задело вдруг — ужалило болезненно… Почему?
И тут же я сказал себе мысленно: осторожно! Без глупостей! Не начинай новой истории, хватит с тебя старых… Думай об ужине — и забудь обо всем другом.
Ирина ввела меня в столовую. И я действительно отвлекся, забыл обо всем; увидел накрытый стол. Он был хорошо накрыт, обильно, — сплошь уставлен бутылками и блюдами…
— Сейчас, между прочим, я одна, — продолжала Ирина. — Муж в отъезде, на гастролях. И детей тоже нет — они в деревне. Так что вся семья в разгоне!
— Так у вас еще — и дети?
— А как же. Двое!
— Поздравляю, — пробормотал я кисло.
— Мерси. Но с чем же тут поздравлять? С хлопотами? Я порою так устаю, не знаю, куда деваться… А впрочем, что — об этом! Давайте-ка ужинать.
Мы уселись. И поднимая стопку, Ирина сказала:
— Ну, за вас! За ваши успехи! За то, чтобы вы все-таки нашли то, что ищете…
Ужин затянулся надолго. Потом — уже поздней ночью — мы сидели на низкой тахте, слушали музыку. Из патефонной коробки сочился тягучий хриповатый блюз. И от тихих ритмов его, и от выпитого, и от близости женщины — у меня медленно начала кружиться голова.
Осторожно, без глупостей, — предупреждал я себя заранее, еще с вечера… Но какое уж тут — осторожно! Был я молод и глуп, и сильно захмелел на этот раз. Ирина сидела рядом, почти касаясь меня плечом. Я, помедлив, положил руку на ее плечо. Еще подождал. И резким движением привлек ее к себе.
— Не надо, — проговорила она слабым голосом. — Зачем? Это все ведь для меня — не просто… Я не девочка; у меня семья. Тут через многое нужно переступить… Ах, я, наверное, кажусь тебе типичной провинциалкой!
Ирина загасила папиросу. И тотчас же, прикурила вторую. Затянулась порывисто — окуталась в дым.
— Лучше останемся пока друзьями. Ну, а дальше — будет видно… Ты ведь уезжать еще не собираешься?
— Да вроде — нет… Все, в общем-то, зависит от обстоятельств.
Она затихла, прислонясь ко мне. Возникла пауза. И в тишину проникло дуновение блюза; музыка была томительна, чуть надрывна…
Ирина вздохнула легонько. И потом — неожиданно — спросила шепотком?
— Кто ты, а? Откуда ты?
— Как, то есть, откуда, — усмехнулся я, — как — откуда? Из Москвы.
— Я не об этом…
— А о чем же?
— Я — вообще… Что-то в тебе есть такое, чего я не пойму. Какая-то тайна, что ли, какая-то скрытая печаль… Не знаю, не знаю. Словно бы ты — из другого мира.
Ну, начинается, — с досадой подумал я. — Как эти бабы все-таки чуют все, угадывают — удивительно! И тут же пришло искушение: "А может, хватит кривляться? Может, сказать ей правду?" Но какой-то новый, возникший из глубины голос остановил меня: "Нет, погоди. Была бы она твоя, была бы ручная — другое дело… Но пока не суетись. Самое главное сейчас: не наломать дров!"
Хмельная слабость моя прошла. Я убрал с ее плеча руку, и тоже потянулся за папиросами.
— Ты в Москве чем, конкретно, занимался? — допытывалась Ирина.
— Писал — как обычно. Еще рисовал немного. Я вообще-то, по специальности — график.
— А газету ты хорошо знаешь?
— В принципе — да…
— Так. — Она сдвинула брови — задумалась о чем-то. — Ну, а почему бы тебе не поработать, к примеру, у нас в редакции, а? Ты бы согласился?
"Конечно!" — хотел я крикнуть. Но — сдержался. И проговорил с ленцой:
— Пожалуй. Если найдется такая возможность…
— Я думаю — найдется. Но сначала надо подождать, пока пройдут стихи.
— А ты уверена, что они все-таки — пройдут?
— Еще бы! Раз уж я подписала…
— Но ты же сама говорила — о сюрпризах!
— Ах, это все пустяки… Да чего гадать? Воскресенье уже — сегодня. Ночь прошла.
Ночь прошла. И актерский шумный дом спал, был тих, когда я уходил от Ирины. Только у крыльца, в лиловой предутренней мгле, бубнили чьи-то голоса… Там, судя по всему, шел диалог двух педерастов. Один был чем-то обижен — визгливо сыпал упреками, а другой оправдывался и басовито ворковал.
* * *
Я ушел окрыленный… Впереди открывались кое-какие перспективы — и оставалось только ждать появления стихов.
Я ждал их с нетерпением, с жадностью. Но и с некоторой тревогой — тоже! Я ведь знал уже себя, свою участь, и все время пребывал в сомнениях. Что-то непременно произойдет в последний момент, — думал я с горькой иронией, — что-то обязательно случится! Или сгорит типография, или — помрет редактор…
Утром я поспешил к киоску. Схватил свежий, пахнущий типографской краской номер газеты — развернул его с треском. И не увидел своих стихов. Не нашел их.
Нет, в редакции ничего не изменилось; типография была цела, и редактор — жив по-прежнему. Имя его, набранное жирным шрифтом, стояло на привычном месте… И только моего имени не было нигде!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.