НА ВОСТОК

НА ВОСТОК

От Москвы до Красноярска — трое суток езды. И все это время я провел, валяясь на полке плацкартного вагона (слезая с нее разве что — поесть, и еще — за нуждою). В Москве я пробыл всего лишь полтора месяца, но устал от нее, признаться, так, как порою не уставал даже на севере, в лагерях… И сейчас я отсыпался, отлеживался, помаленьку приходил в себя.

О Наташе я вовсе старался не думать… Старался не думать… Старался не думать — изо всех своих сил! Здесь мне помогали собственные стихи (я перебирал их, перечитывал заново, обдумывал казинские пометки). И еще — книги.

Литературы я захватил с собою немало (сознавал, чувствовал, что отныне мне без нее не обойтись!) Домашняя наша библиотека, каким-то чудом сохранившаяся после отца, была внушительна. В ней имелись, между прочим, первые переводы джойсовского «Улисса», почти весь Пруст, Дос-Пассоо, Фолкнер, Уолдо Френк, которых переводили у нас в двадцатых годах охотно и во множестве. Я отобрал из этих книг кое-что. И прихватил моего любимого Диккенса, а также советских авторов, — современных мне, молодых. Среди них имелся и роман Юрия Трифонова "Студенты".

Юра преподнес мне этот роман сразу, при первой же встрече. Но тогда — под обвалом сложностей и хлопот — читать его было недосуг. Слишком уж был я замотан, напряжен… И вот наконец-то — вспомнил о нем! И лежа на тряской полке, под переборы колес, я не спеша раскрыл Юрину книгу, углубился в нее.

Что ж, я сразу отметил стилевые находки, оценил изобразительность, образность. Тут было немало деталей зримых и запоминающихся. Например: облитый солнцем и от того — словно бы натертый мелом асфальт. Например: грифельное небо над вечерней Москвой. Такой вот особый, дымчатый, лиловато-серый (именно — грифельный!) цвет придают городским небесам электрические огни… Я не замечал этого раньше — и теперь порадовался меткости наблюдения.

Но было здесь также и кое-что иное, такое, с чем я не мог согласиться. Что повергало меня в смущение. Это прежде всего — общий дух повествования, атмосфера, царящая в романе. Автор использовал — весьма наивно, с какой-то простодушной добросовестностью — некоторые агитпроповские идеи. Он во многом шел по схеме стандартного соцреализма. И эта схема, жесткий этот костяк — отчетливо прощупывался, проступал сквозь ткань романа. Читалась книга с интересом, но возвращаться к ней, перечитывать ее заново — как-то не хотелось… Забегая вперед, замечу, что и сам Юра тоже никогда уже больше не возвращался к данной схеме. Вообще после нашумевшей этой книги он вдруг замолчал — и надолго! Став лауреатом, он не развивал успех, не пришпоривал фортуну — нет, наоборот. Перестал печататься. Замкнулся в себе. Ушел в искания… И так продолжалось пять лет. И когда мы встретились с ним снова — после длительного перерыва — это был уже совсем другой, новый писатель, ни в чем не схожий с наивным автором «Студентов». (Впоследствии придет даже момент, когда он откажется от этой книги, публично отречется от нее. Вот этого я бы делать не стал. Зачем? Что было — то было. От прошлого все равно никуда не уйдешь.) Первый юрин опыт, этот его зыбкий шаг — он ведь, в сущности, был не случаен; в нем явственно отразилось время. Отразилось так же, как и во многих других обстоятельствах, как, например, и в моей — сумбурной и сумрачной — личной судьбе.

Время гнуло нас, пригибало к земле. И трудно, очень трудно было тогда разобраться в жизни и в себе. Мы оба с ним метались в исканиях. Конечно, каждый по-своему. И нашли себя не сразу. У него это случилось после успеха и произошло в тиши. Ну а мне с самого начала выпала другая карта — крестовая масть.

Крестовая масть; казенный дом и дальние дороги… Бродяжья тоска и вечная бездомность… О, черт возьми, за что это — мне? И до каких же это пор? Тут действительно можно затосковать.

Но что ж поделаешь? — вот и опять я оказался в проигрыше. Очутился за бортом… И снова меня несло куда-то в глушь, на Восток, в неизвестность.

Я ехал в ссылку — и маялся, и не знал: какие новые бедствия мне уготованы? В том, что бедствия — будут, я ни на миг не сомневался. И ничего другого, в общем-то, и не ждал.

Да ничего другого впереди и не было. А позади… Там остались рухнувшие надежды, осталась Наташа — но о ней я старался теперь вовсе не думать!

* * *

Поезд подошел к Красноярску вечером, в сумерках. За синими окнами затеплились, промелькнули, струясь, огни предместья. (Того самого, где я — помните? — когда-то провел свою первую ночь на свободе.) В вагоне началась обычная суматоха. Загомонили, суетясь, пассажиры. Пришел проводник — раздавать билеты и собирать плату за постели.

Роясь в карманах — в поисках мелочи — я вдруг нащупал смятый, скомканный конверт.

Это было письмо, врученное мне Юрой в Москве, на вокзале. Я спрятал его впопыхах, а потом забыл о нем, запамятовал… И теперь — с любопытством разглядывал его.

Адресовано оно было некоему Владимиру Шарору, проживающему в Иркутске. Автор письма — Поженян — просил посодействовать молодому, начинающему (московскому!) поэту… Тогда, на вокзале, Юра сказал мне: "Хочешь, отправь по почте, хочешь — явись по адресу сам. Во всяком случае, в Сибири у тебя, считай, уже есть зацепочка".

И тотчас же я подумал:

"А что? Может, и в самом деле, стоит — явиться по адресу? Это ведь и вправду «зацепочка». А если уж зацепляться — то по-деловому, по-настоящему… Попытаюсь еще раз — рискну! Вдруг там-то все и получится? Тем более, что и поезд идет туда же, по адресу, прямо в Иркутск!"

Проводник еще не ушел — сгребал с полок постельное белье… Я сказал, вертя в пальцах письмо:

— Послушай, браток. Мне вообще-то слезать надо было здесь, но я передумал. Хочу — до Иркутска… Теперь — как быть с билетом? Научи! Деньги есть.

— Научить можно… — Проводник задумчиво поскреб шерсть на подбородке. — О чем разговор? Побудешь у меня, в служебном купе — и все дела! Ну, конечно, подбросишь сколько-нибудь… Да я дорого не возьму. Сойдемся. — Он мигнул глазом. — Лады?

— Что ж, — сказал я, — лады…

— Тогда держи ключ.

Он протянул мне вагонный ключ — трехгранную поездную отмычку. И потом добавил скороговоркой:

— Там у меня уже есть одна пассажирочка… — Корявое, щетинистое его лицо внезапно расплылось и перекосилось в сумасшедшей ухмылке. — Но она до Тайшета едет. Это недалеко — ночью сойдет. Тогда уж отоспишься. А пока потеснитесь как-нибудь… Ну, да ничего! Ты, я думаю, в обиде не будешь.

И когда я, подхватив вещи (рюкзак с книгами и чемодан), пошагал вдоль вагона, он крикнул вдогонку:

— Только дверь, смотри, открытой не оставляй, ни на секунду! Как взойдешь в помещение — запирайся сразу! Понял?

Я кивнул. Но, в общем, не понял… Что это еще за конспирация? — подумал я недоуменно. И понял все, уяснил лишь потом, когда взошел в каморку проводника.

* * *

Там было душно и полутемно (горела одна ночная лампочка). На откидном столике мутно поблескивали бутылки. И пахло спиртом и табаком, и еще чем-то — приторным, сладковатым.

Едва я запер за собою дверь, женский сонливый протяжливый голос проговорил:

— Ну, чего, ну, чего? Невтерпеж, что ли? Ох, мужики, беда с вами. А я было вздремнуть собралась…

Я обернулся на голос. И только сейчас — в полумраке — разглядел "пассажирочку".

Она сидела на верхней полке, в углу, — подтянув колени к подбородку и небрежно прикрывшись кончиком простыни. Отсюда, снизу, мне была видна голая, стройная ее нога, округлая линия бедра и — выглядывающая из-за простыни — небольшая, острая грудь, чуть подрагивающая от хода поезда.

"Ого! — изумился я, — вот так служебное купе!"

И пробормотал оторопело:

— Здравствуйте…

— Здравствуй, — сказала она. — Ты кто? Что-то я тебя не знаю.

Она наклонилась, разглядывая меня — уперлась ладонями в край вагонной полки. Теперь она стояла на четвереньках. Простыня сползла с нее, соскользнула — и вид у «пассажирочки» был занятный…

— Ты из поездной бригады? — спросила она.

— Нет, просто — пассажир. Мы тут договорились с проводником…

— А-а-а, — протянула она. И потом: — Ну, что ж. Если договорились… Чем ты хуже других? Пошарь-ка там, на столике, может, что-нибудь осталось в бутылках?

Я пошарил. В одной из бутылок было еще водки — на треть. Я разлил ее по стаканам; подал один «пассажирочке», другой — принял сам.

Выпив и помолчав немного, она сказала:

— Ладно… Лезь сюда, мостись! Раз уж всем — так всем… Давай. Только — быстро! Быстро!

— Но… чего ж торопиться-то? — отозвался я, в полной растерянности, не зная, собственно, — что говорить.

— А чего ж тянуть? Давай! Или я, что ль, не нравлюсь?

Я старался эти дни не думать о Наташе… Но тут поневоле подумал. И первая мысль была — мстительная. "Все вы — такие! Все такие! Все…" А вслед за этим пришла новая мысль: стало жалко себя. Я загрустил безотчетно.

Вытряс изо всех бутылок остатки — слил в стакан и выпил залпом. И уселся у столика, пригорюнясь.

Стало жалко себя. И отчего-то вдруг — и Наташку. Да и эту пьяную дуреху — тоже.

— Тебя хоть как зовут? — спросил я.

— Людмила. А — тебя?

— Михаил.

— Ну, вот и познакомились, — закуривая, сказала она.

— Н-да… А скажи-ка… Ты что же, все время — вот так?..

— Да почти, — кивнула она беззаботно.

— Со всеми?

— Ну — кто придет…

Была она молода (лет двадцати пяти — не больше) и очень недурна собою, с прямыми белыми волосами, со вздернутым носиком и крупным пухлым ртом. Немного портила ее только общая печать усталости — некоторая одутловатость лица, синие тени под глазами.

— Утомилась, наверно? — посочувствовал я, все-таки — нелегко…

— Да нет, ничего, — лениво, с хрипотцою, ответила Людмила, — даже как-то забавно… такое приключение! Будет хотя бы что вспомнить на старости.

И загасив окурок — потянулась, зевнула звучно.

— Одна только беда: выспаться, кобели, не дают. Только задремлешь — кто-то сразу наваливается. Среди ночи проснешься — тебе уже ноги в потолок задирают… Прямо — смех! — При этих словах она улыбнулась медленно, и была в ее улыбке какая-то наивная, непобедимая, первобытная простота. — Я всю дорогу так и пролежала — ногами в потолок…

— А ты откуда едешь-то?

— Да из Москвы.

— И куда же?

— В Тайшет.

— По работе?

— Да нет… к мужу. Домой.

— К мужу? Вот как! — Я удивленно поднял брови. Хотел еще сказать, но — сдержался, промолчал. В конце концов, что ж… Бывает, очевидно, и так… В безумном этом мире — чего только не случается!

Все же, погодя, я спросил — с осторожностью:

— Он кто же — твой муж?

— Лейтенант.

— Служит, что ли, в Тайшете?

— Ну, да. В местном управлении.

— Это в каком же управлении — в лагерном?

— Ага, — сказала она. — Он у меня — чекист. Так мы толковали какое-то время. И я узнал ее жизнь. И эту — вагонную — историю. Суть ее вот в чем: возвращаясь из отпуска, с Юга, Люда остановилась в Москве (решила побродить по магазинам), и там у нее — в толкучке — украли все вещи и деньги. Надо было как-то устраиваться с билетом… И Людочка быстро нашла выход из положения; проникла на вокзал, разыскала проводников и сразу обо всем с ними договорилась. Они согласились провезти ее, но с одним условием: платить она будет — натурой… Что ж, Людочка условие это приняла охотно, легко. (Вообще она, судя по всему, была большой любительницей приключений!)

В вагонах дальнего следования проводников — как правило — двое. Работают они в переменку. Пока один бодрствует, другой отдыхает. В служебном купе, таким образом, всегда есть свободное место. Его-то и заняла Людмила… И в первую же ночь притащив в купе водки и закуски — проводники напоили ее до изумления. Полежали с ней оба — по очереди. А затем пригласили товарищей… И так началась любопытная эта поездка.

Люда отрабатывала ее старательно, активно, без передышки. Отдавалась делу самозабвенно. (Халтуры она здесь не терпела!) И за трое с лишним суток пути успела обслужить всю поездную бригаду — вплоть до машиниста и кочегара…

И вот так, "с ногами в потолок", она и доехала, в конце концов, до дома.

На перроне встречал ее муж — щуплый, молоденький лейтенант, в опрятном кителе и новеньких милицейских погонах. Она обняла его, прильнула с нежностью. Потом обернулась к поезду и прощально помахала рукой…

И удалилась — в обнимку с мужем — больше уже не оглядываясь.

Провожать Люду вышла вся обслуга экспресса. Железнодорожники выстроились, как на параде. И машинист — отправляясь — дал неположенный по правилам протяжный, мощный, торжественный гудок.

В эту ночь я уснул не скоро, долго еще сидел с проводниками. Мы пили водку, вспоминали «пассажирочку» и рассуждали о жизни — о ее зигзагах и чудесах…

Задремал я под утро, когда уже сочилась меж шторами бледная заревая прозелень. И во сне явилась ко мне Наташа — почему-то нагая, слегка прикрытая простыней… Но видение это тут же заслонилось другими. Выплыло и угасло лицо Юры. И я снова увидел себя в отделении Московской милиции. И голос капитана Прудкова сказал — грозно и явственно:

— Закон — наш Бог. А Бог любит Троицу… И потому прощения тебе теперь не будет. Ты снова схитрил, увильнул от ссылки. В третий раз нарушил закон. В третий раз! В третий раз!

Я очнулся с трудом и не сразу; кто-то крепко тряс меня за плечо, приговаривая:

— Эй, вставай. Третий раз уж бужу — приехали… Иркутск!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.