В родных краях
В родных краях
Мое появление в станице в военной форме — с золотыми эмблемами и жгутами вольноопределяющегося на погонах, с серебряными лампасами на штанах и шпорами на сапогах — произвело фурор среди моих друзей. Парни относились ко мне с заискивающим вниманием, девушки восхищались.
Уже тогда между фронтовиками и казаками-богачами начались споры. Фронтовики поддерживали большевиков, а богачи — кадетов. Особенно споры эти разгорелись в связи с тем, что на 12 ноября 1917 года, по старому стилю, намечались выборы в учредительное собрание России, а поэтому населению раздавались для голосования листки с фамилиями кандидатов от различных партий…
Я был еще несовершеннолетний, поэтому мне такой листок не вручили.
Подходил срок моего возвращения в Темир-Хан-Шуру. Но в станице было хорошо, и со мной все были так приветливы, что ни о каком отъезде думать не хотелось.
Да если б я и вздумал ехать снова на Кавказ, то едва ли меня отпустил бы отец. В станицу стали проникать тревожные слухи о том, что всюду по России — в Петрограде, Москве, Донбассе и на Кавказе стало неспокойно, начались волнения рабочих и крестьян.
— Поехал бы к Маше, — сказал мне отец. — Проведал бы племянников. Давно ведь не видел…
И я решил поехать к сестре. Сосед-казак отвез меня на станцию. Там я сел на поезд, доехал до Урюпинской, а оттуда до Машиного хутора дошел пешком.
Маша была рада моему приезду. А что касается детей — а их теперь у Маши было трое, — то они меня буквально осаждали, требуя, чтобы я с ними играл.
Георгий был на фронте, и сестре приходилось вести хозяйство. Маша была довольна тем, что я приехал и хоть немного помог ей.
От работы я поздоровел, стал настоящим хуторским парнем.
Бывая на вечеринках, я там познакомился с гармонистом Марушкиным Алексеем. Это был плотный, кряжистый казак лет двадцати четырех, с рябоватым лицом.
Наступили первые заморозки. Я собирался ехать к себе домой, но неожиданно получил письмо от отца. Он писал, что работал в кооперативе, а теперь ушел оттуда и намеревается в скором времени переехать жить к Маше. Она его об этом давно просила. Поэтому он предупредил, чтобы я задержался у сестры.
* * *
Свершилась Великая Октябрьская социалистическая революция.
Хотя наш хутор и был далеко от железной дороги, но вести о революции доходили до нас быстро.
С фронтов мировой войны возвращались солдаты. Они-то и будоражили хутор. Они рассказывали о революционных событиях, происходящих в Москве и Петрограде.
Опять между фронтовиками и бедными и зажиточными казаками стали возникать споры. Но споры эти еще кончались мирно…
Дождались и мы приезда с войны своего Георгия.
К тому времени отец уже перебрался на житье к Маше. У зятя был дом из трех комнат, одну из них мы и заняли с отцом.
В этом году зима была великолепная, не холодная, снежная.
Однажды на рождественские праздники Георгий пригласил меня пойти с ним поохотиться на зайцев. Один дробовик у нас был, а другой мы достали у соседей. Раздобыли и поджарую, лягавую собаку Пальму.
Наутро встали мы еще затемно. Пока собрались, забрезжил рассвет. Хутор спал. Лишь на окраине, видимо, почуяв волков, хрипло лаяли собаки.
Вокруг сказочно тихо. Пальма с визгом прыгает около нас, вертится под ногами, мешает идти.
За хуторами, как огромная подсиненная простыня, расстилается бескрайняя заснеженная степь. С трудом мы вытаскиваем ноги из сугробов…
Из-за куста выскочил заяц. Поджав уши, он ошалело помчался по оврагу, оставляя на мягком снегу кудрявую вязь следа… Собака с громким лаем метнулась за ним. И тотчас же и заяц и собака исчезли за бугром.
— Давай разойдемся, — сказал Георгий. — Ты иди там, — махнул он вправо, — а я пойду здесь по следу… Так будет лучше.
Мы разошлись.
Теперь уже хорошо развиднелось. Из-за облаков выглянуло далекое холодное солнце. Снег вспыхнул мириадами радужных причудливых искр. Мертвая, безжизненная до этого степь ожила, заиграла чудесной россыпью разноцветных огней.
Я брел по глубокому снегу в одиночестве, предавшись любимому своему занятию — мечтанию…
Выстрел вывел меня из мира грез. Я посмотрел в ту сторону, где выстрелили. Георгий кричал, что-то показывая.
«Наверно, зайца убил», — подумал я.
Бродили по полям и оврагам мы до вечера. Георгий убил трех зайцев, я — ни одного.
…Как-то Георгий сказал мне, как бы между прочим:
— Завтра начинается рубка леса. Если хочешь — помоги мне.
Разумеется, я согласился помочь ему.
Утром, захватив топоры, мы направились в лес. Подходя к нему, мы услышали дробный перестук топоров лесорубов, словно в лесу шла жаркая перестрелка… То там то сям со свистящим шумом падали срубленные дубы, тополи, ясени, клены. Навстречу нам то и дело выскакивали из леса обалдевшие от страха зайцы. А один раз, как язык пламени, метнулся в кустах рыжий хвост лисы.
— Ах! — вскрикнул Георгий. — Ружье-то не взял!
Перескакивая по верхушкам деревьев, недоумевающе трещали взволнованные нарушенным покоем сороки. Кружась над лесом, негодующе горланили потревоженные галки…
Георгий выбрал толстый дубок на своей делянке.
— Смотри, Александр, учись! — сказал он мне.
Размахнувшись топором, он вонзил острие в подножие дерева.
— Подрубив с этой стороны, — поучал меня Георгий, — начинай потом подрубать с другой.
Еще несколько сильных ударов топором — и дуб зашатался.
— Уходи! — крикнул Георгий мне. — Уходи скорей!.. Прибьет!
Я отбежал. Закачавшись, дуб заскрипел, зашумел ветвями и упал в снег на то место, на котором я только что стоял.
Начал и я рубить дубок. Вначале у меня ничего не клеилось, а потом дело пошло на лад.
Срубив десятка три деревьев, мы стали их возить в хутор.
Возить толстые стволы надо было умеючи. Обчистив ствол от ветвей, мы наваливали его утолщенным концом на сани-розвальни, а тонким — на подсанки и увязывали.
Возились мы с лесом целую неделю. Удивительно приятная это была работа.
…В воздухе чувствовалось первое дыхание весны. Все чаще появлялось горячее, ослепляющее солнце на нежном голубом небе. По дорогам побежали мутные ручьи.
— Весна ведь!.. — сказал Георгий. — У нас корма скотине не хватит… Александр, — обратился он ко мне, — поедем со мной в Долгое за сеном, а?..
Ну как можно отказаться? Конечно, я согласился поехать с ним.
Долгое — это длинная, заросшая лесом балка. В гущине леса обосновалось несколько казачьих куреней. Недалеко от Долгого находился участок земли Георгия. Весной Маша на этом участке накосила травы, но перевезти сено домой не смогла. Там, на месте, она и сметала его в стог.
Вот теперь-то туда нам и надо было поехать.
* * *
Конь легко бежал по морозной дороге. За полчаса мы доехали до стога, быстро наметали воз сена, увязали.
— Александр, — сказал Георгий, — подожди меня, а я сбегаю к Астаховым: узнаю, как живет мой однополчанин Алексей.
— Смотри, недолго, — сказал я.
— Сейчас же вернусь.
Ушел Георгий и пропал. Наверно, однополчанин Алексей оказался дома и теперь потчевал его.
Все это было ничего. Но солнце припекало все жарче, и снег таял быстро. Я беспокоился, а вдруг разольется по дороге вода, как мы тогда доставим домой сено? Даже конь, перестав жевать сено, поглядывал на меня умными глазами и тихо ржал, просился домой. Ему тоже, видимо, надоело стоять здесь без толку.
И только в полдень заявился наконец раскрасневшийся, с затуманенными глазами Георгий. Он блаженно улыбался.
— Ты, Александр, извини меня, — сказал он. — Задержался, парень, я… Нельзя было. Товарищ ведь мой, Алексей-то… Давно не видались… Ну, по рюмочке выпили… Сейчас поедем… Но! — замахнулся он кнутом на лошадь.
Но лошадь не смогла столкнуть с места тяжелый воз. Полозья глубоко увязли в талом снегу. Лишь после того как мы с Георгием подперли их кольями, конь наконец сдвинул воз и, тяжело упираясь ногами, потащил его к дороге.
Я не напрасно беспокоился. Дорога вся сплошь была залита. Мы брели по колено в ледяной воде. В сапогах ее тоже было полно, ноги окоченели.
Лошадь трудно тащила воз, часто останавливалась, отдыхала. Только к вечеру дотащились мы домой.
У Георгия, как у ветеринарного фельдшера, на всякий случай хранилось немного спирта. Он развел его водой и разделил пополам.
— Выпей! — подал он мне стакан. — Надо погреться, а то заболеешь.
Мы выпили спирт, поужинали и залегли на горячую русскую печь. Я тотчас же заснул.
Ночью я почувствовал озноб — простудился.