Начало юности
Начало юности
Скоро мне исполнится шестнадцать лет. Я окончил училище, и надо уже выбирать какую-то профессию.
…Наступила осень. Казаки заканчивали сельскохозяйственные работы. В станице начались запои, смотрины, девишники[8]. Веселое пришло время.
У меня появились новые друзья: Миша Ермаков и Ваня Королев. Были они значительно старше меня, им было уже лет по двадцать. Но это не мешало нашей дружбе.
Они славились как отчаянные танцоры, а Ваня Королев к тому же был и неплохим гармонистом.
Когда я с ними познакомился, я плохо танцевал, но мои друзья быстро научили меля этому несложному делу.
Девушки нас приглашали на девишники и запои, а иной раз даже и на свадьбы.
С Никодимом Бирюковым я уже не дружил. Он ушел из духовного училища и теперь с ватагой таких же озорников, как и сам, дебоширил вечерами на улицах, хулиганил, избивал парней, а порой и девушек. Его стали бояться, как огня.
Но меня Никодим не трогал, хотя часто встречал на улицах одного или в обществе девушек. Видимо, не делал он этого, помня нашу детскую дружбу.
Война продолжалась. В станицу на побывку и из госпиталей после излечения приезжали фронтовики. Поблескивая крестами и медалями, они горделиво расхаживали по улицам, вызывая зависть у неслуживых ребят. Среди фронтовиков были и совсем еще юные парни. На них смотрели как на героев. За ними ухаживали наперебой, приглашали на вечеринки, угощали. Я тоже завидовал им, тщеславие мое было уязвлено. Очень уж мне хотелось быть таким же…
Отец получил письмо из Дагестана. Писал ему племянник Павел Ефимович Юрин. Он служил в Темир-Хан-Шуре в какой-то военной строительной конторе техником-чертежником. Службой своей он был весьма доволен. К тому же его жена, Варвара Ефимовна, была актрисой местного театра. И все это давало им возможность неплохо жить.
Отвечая Павлу, отец, между прочим, написал ему о том, что я все время брежу военной службой.
«Может, ты, Паша, пристроил бы его куда-нибудь…»— попросил отец.
Вскоре мы от Павла получили ответ. Он писал, что устроить меня на военную службу для него ничего не стоит, так как благодаря своей жене, принятой в местном обществе, у него имеются большие знакомства среди офицеров.
Павел советовал мне побыстрее подготовиться и сдать экзамен на вольноопределяющегося второго разряда, а затем ехать к нему в Темир-Хан-Шуру. Он обещал устроить меня всадником (так там назывались солдаты) в 1-й Дагестанский кавалерийский полк, маршевая сотня которого постоянно находилась в городе.
В то время отец пустил к себе на постой учителей Михаила Андреевича Сухотина и Николая Петровича Левченко. Оба они охотно согласились подготовить меня к экзамену.
* * *
По моему заявлению меня вызвали в станицу Урюпинскую для сдачи экзаменов на вольноопределяющегося второго разряда.
Экзамены я сдал, получил документ и собрался ехать в Темир-Хан-Шуру.
Теперь, когда я имел звание вольноопределяющегося, ко мне стали относиться с уважением, как к человеку, у которого в жизни есть вес и положение.
— Быть тебе офицером, Сашурка, — радостно предрекал мне отец. — Ей-богу, быть!
Со дня на день откладывал я свой отъезд.
В это время случилось одно непредвиденное обстоятельство, которое на некоторое время отложило мой отъезд. В феврале 1917 года, как разорвавшаяся бомба, ошеломила всех в станице весть о том, что царь Николай II отрекся от престола.
Взволнованные толпы казаков прибежали на майдан, к правлению, требуя, чтобы атаман вышел к ним и обо всем этом подробно рассказал.
Но атаман побоялся народа. Он выслал к людям своего писаря, добродушнейшего толстяка Лазаря Михайловича Уварова.
Лазарю Михайловичу было уже лет под пятьдесят. Седовласый, полнотелый, он был хорошо начитан, грамотен. По натуре своей он был мягким, добрым человеком, и его в станице все любили.
Когда он, сняв фуражку, вышел на крыльцо правления, толпа встретила его одобрительным гулом.
— Здравствуйте, граждане свободной России! — крикнул он, размахивая фуражкой.
— Здорово живешь, господин писарь! — послышалось в ответ. — Здравствуй, Лазарь Михайлович!.. Здравствуй, господин урядник!..
Но некоторые бородачи из числа богатеньких казаков мрачно молчали. Им не понравился развязный тон писаря. Они привыкли к тому, чтобы с ними здоровались почтительно, так, например, как всегда здоровался сам станичный атаман: «Здравствуйте, господа старики, казаки и урядники!» А тут вдруг: «Граждане свободной России…»
— Никак, Лазарь Михайлович под хмельком, — шепнул мне Михаил Ермаков.
— Граждане свободной России, — снова закричал Лазарь Михайлович, — поздравляю вас с новой жизнью!.. Нет у нас теперь царя… Все!.. Отцарствовал он… Триста лет цари пили из народа кровь…
— Стой! — гневно заорал Руднев, грудастый старик с пышной серебряной бородой, первейший богач в станице. — Ты что болтаешь-то?.. Подумал о том али нет?.. Кровь пили… Да можно ли такие слова про царей гутарить?..
— Можно, — смело сказал писарь. — Царь Николай над нами не царствовал. За него всеми делами заворачивал царицын любовник Гришка Распутин.
Из толпы послышались гневные вопли, в воздухе замелькали костыли.
— Что он гутарит?.. Что гутарит?..
— Морду, проклятому, набить!
— Стащить его с крыльца!
— Предатель казачий!
— Тихо! — ничуть не испугавшись, поднял руку Уваров. — Тихо!
Толпа замолкла не сразу. Долго еще слышались отдельные гневные выкрики:
— Разжирел, проклятый!
— Шею бы ему накостылять!
Дождавшись, когда все умолкли, писарь спокойно сказал:
— А ведь зря, граждане казаки, ругаетесь… Ей-богу, зря!.. Я ж вам чистую правду говорю… Ведь царь-то Николашка дурак был. Всеми делами управлял самый что ни на есть сиволапый простой мужик Гришка Распутин…
И снова взрыв яростных голосов.
— Брешешь, сукин сын!
— Стащить!..
— Бить!..
Не сдобровать бы тут писарю, избили бы его. Но заступились фронтовики.
— Чего набросились, старые, на человека!
— Правду ведь он гутарит!
Старик Руднев задрался с фронтовиком. За фронтовика вступились. И пошла свалка.
Про писаря Уварова все забыли.