ПЕТРОГРАД — ГРАД ОБРЕЧЕННЫЙ

ПЕТРОГРАД — ГРАД ОБРЕЧЕННЫЙ

Шел 1916 год, жена Рериха Елена Ивановна настаивала на срочной поездке в Финляндию, но Николай Константинович все откладывал и откладывал отъезд. Наконец, после окончания экзаменов в школе Общества поощрения художеств, Николай Рерих сдался и на Рождество всей семьей отправились в Финляндию. Как писан об отъезде Рерих: «Решили, поехали. Конечно, бабушки и тетушки считали такую морозную поездку сумасшествием. Было 25° мороза по Реомюру. Вагон оказался не топленным — испортились трубы. Все же доехали отлично. „Сейрахуоне“, гостиница в Сердоболе, оказалась совсем пустой. Ладога с бесчисленными скалистыми островами — очаровательна»[170].

Рерихи попали на север Ладоги, в Сердоболь, совершенно случайно. Когда все было готово к отъезду из Петербурга, выяснилось, что все известные петербургской элите гостиницы заняты. Поездка срывалась, но неожиданно выручил друг Рериха дирижер Леопольд Ауэр, он надоумил ехать в незнакомый городок Сердоболь.

16 декабря 1916 года Рерихи выехали из Петербурга в Финляндию.

«Карелия была хороша для моих нескончаемых бронхитов и пневмоний», — говорил позже Рерих, проведя в холодном вагоне почти сутки.

После праздников они вернулись в Петербург, а вскоре вновь засобирались в Финляндию, так как в Сердоболе арендовали имение в Юхинлахти на Ладожском озере.

В начале 1917 года Рериха прочили в министры изящных искусств, но «ползучая пневмония» опять заставила Николая Константиновича выехать в Карелию. Позже Рерих с ностальгией вспоминал те времена, когда пересекать границу было очень просто, да и Финляндия была частью России.

«Когда в декабре тысяча девятьсот шестнадцатого года мы, по моей болезни, выехали в Финляндию, странно вспомнить теперь, как легко и естественно тогда на паспорте оказался штемпель Выборга. Потом надолго мы вообще забыли о паспортах, ибо оказалось, что мое имя было лучшим паспортом».

Русская революция накрыла многих своей пенистой волной и утянула в море противоречий и взаимного непонимания. Н. К. Рерих, как и многие деятели культуры, воспринял октябрьские события сначала с воодушевлением, а потом с горьким разочарованием. До конца жизни эти два отношения к Советской России пересекались в душе художника, рождая то надежду на преобразование или возрождение былых культурных ценностей, то полное неприятие той социалистической системы, которая установилась в России.

Участвовал ли Рерих в революции? Однозначно на этот вопрос не ответишь. 8 марта 1917 года Рерих вместе со своими товарищами по «Миру искусства» подписал воззвание Комиссии по Делам Искусств при Исполнительном Комитете Совета рабочих и солдатских депутатов:

ВОЗЗВАНИЕ

Комиссия по Делам Искусств при Исполнительном Комитете Совета рабочих и солдатских депутатов

Граждане! Старые хозяева ушли, после них осталось огромное наследство. Теперь оно принадлежит всему народу.

Граждане, берегите это наследство, берегите дворцы, они станут дворцами вашего всенародного искусства, берегите картины, статуи, здания: это — воплощение духовной силы вашей и предков ваших.

Искусство — это то прекрасное, что талантливые люди умели создать даже под гнетом деспотизма, и что свидетельствует о красоте, о силе человеческой души.

Граждане, не трогайте ни одного камня, охраняйте памятники, здания, старые вещи, документы: все это — ваша история, ваша гордость. Помните, что все это — почва, на которой вырастает ваше новое народное искусство.

М. Горький, Н. Рерих, А. Бенуа, М. Добужинский[171].

Появлению этого воззвания предшествовало несколько собраний на квартире писателя Максима Горького. Подробно об этих встречах рассказывал художник П. И. Нерадовский:

«Четвертого марта А. М. Горький пригласил к себе на квартиру 50 художников, архитекторов и общественных деятелей.

Когда я вошел к Горькому, он стоял посреди комнаты с группой пришедших, рядом с ним Ф. И. Шаляпин, который серьезно слушал Алексея Максимовича, и М. Ф. Андреева. Во всю комнату был накрыт чайный стол, в конце которого кипел самовар… Приглашенные все больше наполняли комнату, продолжая разговоры, начатые в передней при встрече. Среди собравшихся я увидел художников Александра Бенуа, Билибина, Добужинского, Петрова-Водкина, Рериха, архитекторов Фомина, Щуко, потом вошли певец Ершов, художник Нарбут и другие… Чтобы начать общую беседу, для которой все собрались, А. М. Горький предложил всем сесть за стол. Когда уселись, Горький встал и сказал о задачах настоящего совещания. Он говорил о необходимости создать организацию, которая ведала бы охраной памятников искусства и старины, всех исторических памятников, ставших отныне достоянием народа; о необходимости сейчас же выбрать комиссию, которой поручить безотлагательно составить воззвание ко всем гражданам с призывом беречь памятники истории и искусства, затем обратиться в Совет рабочих и солдатских депутатов с заявлением о содействии. За чаем началась общая беседа, на которой обсуждались разные предложения, после чего выбрали комиссию. Поручили ей составление текста воззвания, с которым решено было направить делегацию в Смольный».

Уже 6 марта комиссия, почти в полном составе, была принята Советом рабочих и солдатских депутатов Петрограда. Было составлено «Воззвание о сохранении произведений искусства», проект воззвания о сохранении художественного наследия в этот же вечер подписал Исполком Петросовета. А через день его опубликовали в «Известиях Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов»[172]. 13 марта комиссия была утверждена Исполкомом Совета рабочих и солдатских депутатов под названием «Комиссия по вопросам искусства», а Временным правительством — как «Особый совет по делам искусств».

Рерих, находясь в Карелии, написал Александру Бенуа об этой комиссии, которая должна была, среди прочего, заняться и реорганизацией школы Общества поощрения художеств, директором которой был Николай Константинович: «Неужели опять вернуться к культурному безразличию? Неужели можно думать о свободной жизни без знания, без радости искусства? Спуститься ли искусству до толпы, или же властно поднять толпу до найденных пределов искусства? Скоро ли искусство нужно будет толпам? Я верю человечеству, но всегда боюсь толпы. Сколько над толпой противоречивых, злых эманаций. Так много вредного, нечеловеческого. Творим картины, но, может быть, надо сидеть в Комиссиях? Кто знает? Письмо твое мне многое напомнило из наших сидений. Неужели опять будем сидеть?»[173]

Для Рериха комиссия превратилась в безнадежное предприятие. А начиналось все действительно хорошо. Николай Рерих оказался среди руководителей «Особого совета по делам искусств при Комиссаре над бывшим Министерством двора и уделов». Председателем был избран А. М. Горький, товарищами председателя, то есть первыми заместителями — А. Н. Бенуа и Н. К. Рерих. Однако в состав особого совещания вошли титулованные особы и бывшие руководители государственных художественных учреждений, среди них были и великий князь Константин Константинович Романов, писавший стихи под псевдонимом К. Р., и бывший вице-президент Академии художеств граф И. И. Толстой, а также Г. В. Плеханов и Д. С. Мережковский. Уже по составу было понятно, что просуществовать эта организация долго не сможет.

Совет был разбит на секции, в трех из которых состоял Н. К. Рерих: секция «по художественному образованию», «законодательная» и секция «музеев и охраны памятников искусства».

Комиссия вместе с советом должна была следить за развитием художественного образования, за выставками, делами музеев, вырабатывать статьи будущего устава Ведомства изящных искусств, способствовать сохранению художественных ценностей, вырабатывать новый стиль искусства. Совет и комиссия предполагали заботиться о распространении художественных идей, они принимали решение об учреждении новых памятников и об организации новых праздников. Из канцелярии комиссара Временного правительства Н. К. Рериху, в его директорскую квартиру в дом на Мойке, стали приходить официальные пакеты с приглашением на заседания комиссий:

«Уполномоченный Советом по делам искусств для организации художественно-музейной секции его, князь В. Н. Аргутинский-Долгоруков просит Вас пожаловать на заседание секции, имеющее быть в пятницу 16-го сего июля в 9 часов вечера (Зимний дворец)».

Совет по делам искусств обсуждал множество вопросов и принимал по ним огромное количество решений, которые чаще всего не выполнялись, а если и выполнялись, то совсем не так, как этого хотели члены совета. Сплошные неразрешенные проблемы и бесконечные заседания на тему: «Об организации Комиссии для приемки дворцового имущества», «О целесообразности эвакуации художественных ценностей из Петрограда», «О запросе Совета рабочих и солдатских депутатов Петергофского района о дальнейшей судьбе сооруженного на средства рабочих, но еще не открытого памятника Александру II», «О просьбе товарища обер-прокурора Святейшего Синода о доставлении для украшения зала Синода взамен портретов особ царствующего дома картин духовного содержания, принадлежащих бывшему Ведомству Двора», «О судьбе эрмитажных коллекций и коллекций Зимнего дворца, которые передаются Эрмитажу». После многочасовых заседаний члены совета поздно вечером расходились по домам, чтобы на следующий день вновь попытаться остановить разрушение.

Подпись Н. К. Рериха стояла под многими обращениями и постановлениями как совета, так и комиссии. Один из таких документов вызвал даже раскол среди членов совета. Обращение было следующего содержания: «При старом государственном строе, в тех ненормальных условиях, при которых развивалась наша художественная жизнь, во многих городах задуманы, а частью даже и осуществляются разного рода памятники. Исходя из того, что значительная часть их не удовлетворяет требованиям художественного вкуса, Особый совет по делам искусств при комиссаре над бывшим Министерством двора и уделов и Комиссия по делам искусств, утвержденная при Исполнительном Комитете Совета рабочих и солдатских депутатов, постановили обратиться ко всем правительственным и общественным учреждениям, в ведении которых находится сооружение этих памятников, в особенности предназначенных к увековечению памяти династии Романовых, с настоятельной просьбой приостановить все работы по созданию этих памятников, а о проектах и начатых работах довести до сведения Особого совещания по делам искусств (Зимний дворец)».

Многие начинали понимать, что А. М. Горький-Пешков не пойдет на компромисс, и часть членов комитета вышла из его состава. Они решили в противовес комиссии Горького создать Министерство изящных искусств, Н. К. Рериха называли одним из возможных кандидатов на пост министра. Такое предложение льстило Николаю Рериху, но расклад сил был уже ясен, и он отказался.

7 сентября из Сердоболя Рерих уже более откровенно пишет о комиссии и новом правительстве. Его детище — школа при Обществе поощрения художеств гибнет без средств:

«Степан Петрович (Яремич), вероятно, передал мою записку о школе. Как странно, что именно в революционном правительстве — просветительство должно гибнуть и нищать. Положение дела еще хуже, нежели я писал, ибо мои данные были от весны, а осень принесла во всем ухудшение. Надо придумать для школы хотя бы и сокращенные, но такие формы, чтобы она без нищенства могла бы стоять на своих ногах. Трудно это говорить мне, строителю, но нужно что-то сделать своими средствами, нежели ждать наше правительство, которое богачу Зубову помогает. Мне представляется тип свободных художественных мастерских, и живописных, и прикладных. Таким путем без громоздких классов мы все же сохраним идею единого искусства. Если вообще творчество и строительство будет возможно. Напиши о твоих настроениях и работах»[174].

Все лето 1917 года Рерихи провели в имении ректора Сортавальской семинарии О. А. Реландера. Местечко называлось Юхинлахти. Николай Константинович писал о нем Александру Бенуа: «Каждый день приносит ужасные вести: помни, что я живу на Yhinlahtia, а в переводе: на заливе Единения. Само слово напоминает о том, что нужно, чтобы спасти культуру, спасти сердце народа»[175].

Осенью Рерихи были вынуждены переехать, так как снимать имение стало дорого для семейного бюджета. В это же время Н. К. Рерих пытался спасти свою школу, уже переименованную из Императорской во Всероссийскую. Из Карелии 10 октября 1917 года Рерих пишет искусствоведу А. П. Иванову:

«Дорогой Александр Павлович, получил Вашу весточку. Прочувствовал ее. Вот как нас раскидало! Живу в Сердоболе, больной — опять ползучее воспаление. Когда пройдет — бог знает. Дождь бьет в окна. Передо мной страницы К. Гамсуна с его маленькой культурой. Та же пароходная пристань. Те же интересы малого городка. Дороговизна убивает все. Мешок рж[аной] муки — 250 р., кило масла — 22 руб. и т. д. Как и все россияне, живем, проживаем запасы, вернее проедаем, а что впереди? Предлагали мне продать нидерландцев, но разве друзей продают? А может быть, этот сантимент более неуместен? Школа распускается, а мне, строителю, можно ли в роспуске участвовать? Учащиеся говорят: будем жить на „дефицит“, хоть пропади все дело, а сегодняшний день наш. При моей дальнозоркости такое положение разрушает все надежды. Приходы „Общества“ те же, а расходы ушестерились — формула ужасная в своей ясности. В августе я отказался от директорства и остался попечителем школы. Каждодневную работу передал Химоне. Комитет это считает временным, но я-то знаю, что к прежнему нет возврата. Есть мысль (неисправимый оптимизм) о новых формах сокращенной школы, но ведь их не дадут провести в жизнь. Если хотите, возьмите у моего брата мою августовскую записку о школе. Вы поймете ее и прочувствуете, особенно конец. Пока солнце взойдет — роса очи выест. Где же свобода и единство? Какие же темные силы все это съели? За это время я написал статью „Единство“ — о современном положении, конечно, печатать ее негде. В прошлый приезд познакомился с Плехановым и Кропоткиным. Первый мне особенно понравился — в нем есть строительство! Второму, при его добрых глазах, мне трудно вложить в уста его речи из Писем бунтовщика. Несколько комично выходит.

Ото всего уходил в свою работу. Накоплял мечтания свои. Кому все это нужно? Нужно нам самим и тому неведомому народу, которому остатки (в виде старинной картины) перейдут. В „Единстве“ я провожу мысль об анонимности творчества и думаю, что при перестройке жизни этот принцип пригодится. Ведь время все равно удалит личность. А мы творений духа временные стражи. И все-таки, что бы ни мыслили и как бы ни перекраивали жизнь, а все-таки светочами жизни будут стоять творения анонимные, причем подписи будут лишь сопроводительными нечеткими марками.

…У Грюнберга, кажется, все разваливается. Руманов в курсе этого дела. Трудно здесь жить с гамсуновской культурой. Ни малого, ни большого. Да и всем трудно. Одно плохо — нездоровье. Это уже сверх программы. Привет Вашей супруге. Пишите. Очень рад Вашим вестям. Сердечно Ваш Н. Рерих»[176].

Николай Константинович в письме к Иванову упоминал и о своей статье «Единство». Эта статья, опубликованная в октябре 1917 года, весьма показательна в определении политических взглядов, сомнений и пристрастий Н. К. Рериха в этот период.

«Неужели… и нам придется спасаться на островах — от кого? От своих. Свои, свои! Откуда в вас эта безмерная дикость? Отчего замолчал в вас голос природы? Где ваш инстинкт, который даже собакам властно предъявляет природно-разумные требования? Отчего вы все утеряли? Ведь солнце и звезды были те же над вами? Каким безмерным трудом сможете вы искупить всю нашу дикость? Какие бездны откроются перед вами? Какие волны воплощений вам предстоят? Если бы вы только могли уразуметь это. Если бы вы могли знать больше того малого, что знаете. Откуда пришло самоуничтожение? Откуда восстание против знания и стремление к равнению по убожеству, по невежеству? Откуда изгнание свободы и замена ее тиранией? Если бы вы знали, что вы себе готовите! Приготовляете неумолимо. „Свои! Свои!“ Отчего тупоумны и недоброкачественны вожди ваши? Неужели запятнанный человек может стоять во главе чистой идеи? Вы убиваете душу народа. Но за это убийство вы заплатите безмерно и бесконечно. Убийство души народа и знания непростимо. И опыт, основанный на наследии пушки и насилия, не есть достижение.

Что общего с социализмом имеют дикие орды большевиков и им присных, с ярким тяготением к грабежу и насилию? Эти сборища одичалых рабочих, потерявших лик человеческий, но зато стремительно разбегающихся от первого выстрела. Все социалисты (если такие есть) должны восстать и уничтожить озверелые толпы. Дикари, они воюют с женщинами и с детьми! Большевики русские могут неотъемлемо гордиться одним, что ими нанесен смертельный удар социализму. Пусть сменит мертвую букву будущее единство знания и духа. Пусть человечество очистится и твердо уничтожит негодяев и глупцов, им верящих. Глупость надо искоренить.

И тот, кто впишет в исторические исследования геройские страницы русского большевизма, тот скажет отвратительнейшую ложь. Мы поражены бессмысленностью и дикостью происходящего. Позорное самоуничтожение! Бездарная, кровавая трагедия с грабежами. Настоящий бунт рабов против знания. Неужели высокие принципы единства так безмерно далеки от этих дикарей? И чем возместят большевики миллиарды, которые они отняли у народа? Отняли своей грубой ложью. Новые налоги и безмерные тяготы будут памятью об одичалых, продажных большевиках. Документы их подкупности хранятся. И мы знаем, что не народ, не нация, а банда негодяев была предателями союзников. Большевики будут громить дворцы, будут разрушать храмы, будут вредить Финляндии, Украине. Они всюду внесут зерно черного начала. Во имя единства, во имя созидательной свободы, во имя законности пусть торопится народ убрать большевиков и тех предателей, которые с ними. Которые получили свои тридцать сребреников… Братья, помните, что наша Россия более всего страдает распущенностью мысли. Распущенность мысли есть следствие отсутствия морального воспитания. Конечно, не схоластически морального, а свободно морального. Различим всегда красивую, воздымающую мораль от мещанской сентиментальности… Не равнение по невежеству, но поднятие низов — единственная задача человечества. Материализм — есть собачья психология. В России особенно не укреплено чувство собственности. Неукрепленная собственность вредит возрастанию чувства достоинства. Отсутствие чувства достоинства вредит усовершенствованию. Когда свободный, сознавший чувство достоинства человек укрепится в понимании собственности, тогда он тем легче дойдет от собственности личной до собственности народной, вселенской. И путь к единству золотого века только через эти три сознания. Но явиться могут они только при единстве духа. Заметьте: толпа наша всегда безумна. Толпа времени единства будет всегда священна и мудра. Насколько наши толпы далеки от священности свободной, настолько наше человечество далеко от великого единства…»[177]

Второй темой этого воззвания стала идея об анонимности искусства:

«…Пусть будет ближайшим условием уравнения радости духа анонимность творчества. Вспомним чудесные скульптуры Египта и Греции. Вспомним изделия старого Китая, поражающие какой-то нерукотворностью. На них уже непонятные надписи. Замолкнувшие навсегда имена. Наконец обратимся к увлекательным анонимным примитивам, часто с ярлыками, приклеенными лишь чьим-то тщеславием. Авторы этих творений не оставили нам имен своих. Они, видимо, и не стремились к этому. Ими руководили иные задачи. Они дали творения народу и стали творениями народа. Разве произведения стали хуже от их анонимности. Разве кому-нибудь, кроме торговца, нужно определенное имя выше художественного смысла картины? Пустой звук. Отошедший в забвение пустой набор букв. Необъяснимое клеймо. Подумайте об анонимности творчества. Это не выдумка, а условие вполне жизненное. В нем еще одна ступень возвеличения духа за преходящими пределами дня. В нем еще шаг в ускорении мечты человечества. Или все радости должны быть уничтожены? И тогда не нужны и возвеличения духа. Но без радости духа отметается и весь смысл существования в этой жизни. Ближайшие условия творчества: внешняя анонимность и внутреннее одухотворение. Не этими ли признаками возросли творения древности, дошедшие до нас через все бури веков? В искусстве, в великом сердце народов с чуткостью и прозрением отражается все грядущее. И тем справедливее народам на всех ступенях развития искусство сберечь и возвеличить… Конечно, для высокого духа не пустое слово „братство“. И для безмерной, еще неосознанной просвещенности возможны равенство и единство. Единство — высшее одухотворение всего существующего… Лишь подвигом деятельным мечта претворится в жизнь. Мечта великая и мирная требует и подвиг великий и мирный. Не изгоняйте мечту звероподобные, злые в незнании своем! Откуда умирится злоба, если знание не увеличится? Откуда ширина горизонта, если глаза повязаны кровавой завесой? Еще прежнею звериною тропою идет человечество. Где же ему уловить мечту самую чистую, самую свободную. Слепорожденный не знает, что есть свет. Не ведает раб рожденный свободу… Но пути неоспоримы. В поисках духа возникнет духотворчество. И сделает оно дух осязаемым даже для нашего грубого ощущения. Оборачиваясь к провозвестиям древности, зная, что самые отвлеченные пророчества чудесным путем ковали новую жизнь, мы обернемся и к древним знакам духа. Придет духотворчество. Опять легко смеяться. Легко утверждать, ничего не зная. Особенно легко нам, живущим в полуграмотной стране. Срам-то какой! А если бы каждый грамотный обучил двух неграмотных, то величайший позор отошел бы в область преданий. Но никакая темнота не угасит духа. Посмотрите опять на толпы. Во зле друг другу вредящие. Не может так продолжаться. Спешим от града до града. Слышен грохот тяжело обитых ворот. По каменному полу стучат спешные шаги. Одинокие. Нетронутые недра. Знания мало. Всегда будем помнить, что мы знаем мало. Вступая в тень, встречая ночь, вспомним, что узнали нового. В чем поднялись? Не знаем. Не чувствуем. Изыщем пути. На побережье бесчисленны острые камни. Валуны. Прошедшие объятия волн. На гребне волны вознесенные. Уравненные. Вскройте их. Молотом оживите. В них аметисты, топазы, гиацинты. Кристаллы сверкающие. Отложения десятков тысячелетий. Испытайте. Ищите… А сколько из птиц перелетных отдают жизнь за один перелет? За один перелет в край чудесный…»[178]