ВЕСЕННЯЯ ВЫСТАВКА ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМИИ ХУДОЖЕСТВ

ВЕСЕННЯЯ ВЫСТАВКА ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМИИ ХУДОЖЕСТВ

Вот уже третий год, весной, Императорская академия художеств организовывала выставку картин своих выпускников и маститых художников. Николай Рерих на этой выставке представлял написанную еще в 1898 году картину «Сходятся старцы».

4 марта 1899 года Николай Рерих писал своему учителю В. В. Стасову об организации выставки Академии художеств:

«Глубокоуважаемый, дорогой Владимир Васильевич! Хотел я сегодня вечером направиться к Вам — повидаться, но голова разболелась, и ноги горят после целого дня беготни и хлопот по устройству выставки. Завтра кончаем устройство; послезавтра будет царь, а в Воскресенье — весь народ Божий. Выставка вышла большая. Свою картину ненавижу я страшно — смотрю на нее как на чужую; беспокойство насчет ее у меня прошло после мнения Васнецова… Трудно предположить, чтобы и Васнецов, и Верещагин, и Архип Иванович, и Чистяков, и Беклемишев — все лгали и обманывали. Даже Репин, и тот, как слышно, хвалил; ну что ж, коли производит она на зрителей впечатление, то и слава богу, а мне она надоела бесконечно. Знаете, на днях чуть я не расплакался, когда случайно услыхал разговор, что ее надо повесить на лучшее место. Разговаривающие не предполагали, что я слышу их, — это были хорошие минуты. Повесили ее там, где „Богатыри“ стояли. Хотел шнурок к ней пристроить, чтобы публика не совалась близко, но говорят, что это лишнее, что моя манера письма сама оттолкнет на должное расстояние…

Люблю Вас крепко и искренне уважаю. Н. Рерих»[54].

Предчувствия не обманули Николая, выставка прошла неудачно. Помимо того, что кто-то из зрителей налепил на картину грязный окурок, несколько критиков выступили с неприятными для автора статьями, в которых подчеркивалась грубость письма Н. К. Рериха, даже сам В. В. Стасов публично неодобрительно отозвался о картине «Сходятся старцы» и о картине «Поход». В одной из газет В. В. Стасов писал: «Жаль только, что все к зрителю спиной. И притом почти все опустили головы, словно от меланхолии, и глядят себе под ноги, ни у кого не видать никакой храбрости, мужества или хоть бодрости. Ведь кажется, их никто на войну плетью не гонит». Все похвалы, высказанные до открытия выставки, были таким образом сведены на нет. Не помогло и то, что свою картину «Сходятся старцы» Н. К. Рерих повесил в Екатерининском зале академии на место, где еще в феврале висели «Богатыри» В. М. Васнецова, во время его персональной выставки. Это место было особенным, здесь что-то заставляло всех замолчать, идти чуть ли не на цыпочках и держаться ближе к стене[55].

«Глубокоуважаемый, дорогой Владимир Васильевич… — писал Николай после выставки В. В. Стасову. — Вы скажете: не надо размениваться, надо серьезно штудировать рисунок, не надо увлекаться Обществом поощрения художеств, ибо „служенье муз не терпит суеты“. И все это я сам чувствую, чувствую с такою болью, что хочется мне услышать Ваш совет… Посмотрите теперь на дело с моей стороны. На искусство я не беру ни копейки из дома и считаю невозможным брать, как для дела, противного, в сущности, для отца и домашних. Мне надо содержать мастерскую, нужны краски, натура, все это берет много денег; знаете ли Вы, что „Старцы“ стоили мне около 600 рублей. Их надо было откуда-нибудь взять. Та же академия, те же Репины и весь совет, что умеют кричать о моем таланте и о пробелах моей техники (которые я сознаю), разве они пришли хоть в чем-нибудь мне навстречу?

Если они видят способности, отчего же не могли дать средств съездить за границу? Неужели моя картина не стоит и 1000 рублей, особенно если за головку Щербиновского дают 2000 (то есть заграничную поездку). Я знаю, что картина моя плоха, почти что никуда не годна, но все же не могу ее сравнивать с головкой Щербиновского, которая ни на кого не производила впечатления. Для картины нужны были сведения, материалы, изучение — ведь все согласны, что чувствуется в ней древность, а написать такую головку, кроме незначительного времени, ничего не надо. И вот за головку дают 2000, а за картину хоть бы 500 рублей. Это так обидно! Так тяжело! Все говорят, говорят, а никто ничего не сделает! Все стараются только ущипнуть, толкнуть в темя каблуком.

Не давай мне Общество поощрения средств держать мастерскую, разве я пошел бы в него?

А что же поделаешь, когда академия не только что средств, не только мастерской, не только натуры, но даже костюмов из гардероба не хотела мне дать в прошлом году. И после этого Репин скажет про рисунок, про недостаточную штудировку, будет сожалеть о таланте, что пропадает, и наговорит много, а когда придет время дать средства, то даст их Щербиновскому, ибо тот слаще поет. Стыдился бы Илья Ефимович, ведь, небось, знает, как неприятно работать на чужие деньги. А тут, когда Васнецов и Суриков целуют, когда Верещагин В. В. называет единственной вещью выставки, тогда обходят и дают другому, лучше услужившему, и потом изумляются, отчего их не любят.

Знаю, Владимир Васильевич, что худо я делаю, знаю, что надо учиться, а не расходоваться, но после таких щипков поневоле задумаешься. Если бы мне удалось бросить все текущие дела и уехать за границу, проехаться, встряхнуться, посмотреть, а потом, дома, не торопясь поработать. Неужели же все мое дело, все изучение родной древности, желание воспроизвести родную историю не заслуживает никакой поддержки?..»

В доме у физиолога Тарханова, где в студенческие годы собирался кружок, организованный Н. К. Рерихом, после этой выставки произошел неприятный для Николая разговор: все за столом пытались убедить его больше не брать древнерусскую тему для своих полотен, а попробовать себя в другом амплуа. Такой совет Николай Рерих воспринял в штыки и вконец рассорился с семейством Антокольских.

«А тут еще такие отношения… — рассказывал Николай в этом же письме, — где при мне за столом говорят, что Васнецов — человек ограниченный, ибо заниматься родным эпосом может только ограниченный человек; ведь это меня хотели обидеть; конечно, после такого отношения и после некоторых очень некрасивых (по-моему) намеков Тарханова я не могу бывать у них.

Теперь… И все ругают. И нервы расстраиваются, и все как-то сиротливо и грустно.

Когда я услыхал сегодня Ваши слова, мне они показались хорошими, доброжелательными… Преданный Вам Ник. Рерих»[56].

Прочитав это письмо, Владимир Васильевич Стасов поспешил успокоить своего младшего друга:

«Николай Константинович, я очень рад, что не поспел до настоящей минуты написать Вам… потому что между тем пришло Ваше письмо ко мне с посыльным…

Мне ведь больше хочется, что Вы увидели бы в письме моем — только, и единственно только — симпатию к Вам и желание быть Вам на что-нибудь пригодным. Вижу, что Вы расстроены, что Вы взволнованы всякими обстоятельствами, и внешними, и внутренними, и оттого мне в настоящую минуту, еще менее чем когда-нибудь прежде, есть охота отличаться, командовать, взыскивать, учить, требовать, вообще гарцевать! Это все не в моих правах, и ничего этого я не знаю и не умею… Далека от меня, вполне, мысль о справедливости или несправедливости Репина (да и всей вообще академии) относительно Вас и Щербиновского, да, наконец, и каких угодно художников. Я ничего тут не знаю, никакие подробности мне не известны, да мне и не пришлось бы никогда в них вмешиваться. Это мир мне чуждый и ненавистный! И академия, и Репин, и кто угодно еще, поминутно бывают несправедливы, гадко несправедливы, отвратительно несправедливы. Это вечно бывает, поминутно везде повторяется и, конечно, до скончания мира будет повторяться. Никто из всех нас, самых доброжелательных, ничего тут не поделает! Это все обстоятельства внешние, о которых я теперь вовсе и не думал с Вами, равно и о непокупке Вашей картины. Я всегда очень желал Вам успеха, но если его не было, то я о нем только жалею — и больше ничего! Какая разница была бы, если б Вашу нынешнюю картину купили бы? Разница была бы только в том, что у Вас на несколько дней и часов было бы улучшено Ваше внешнее благосостояние и что, быть может, Вы даже уехали бы за границу нынешним летом! Но что же тут было бы в самом корню утешительного, восхитительного, действительно полезного? Я думаю — ничего! Мало ли кто ездил из наших, в последнее время, за границу — и что из этого выходило? Да ровно ничего. Примеры Вам известны. Нет, нет, я хотел бы говорить с Вами вовсе не о Вашем благосостоянии, домашнем хозяйстве и выгодах (которым, впрочем, готов сочувствовать искренне!). Я хотел говорить с Вами о чем-то более важном, нужном, серьезном и глубоком, именно потому, что к Вам расположен, ожидаю от Вас того и сего, и желал бы принести Вам пользу».

Стараясь смягчить свою критику, высказанную в статье, В. В. Стасов дословно передал в письме слова Ильи Репина о картинах Н. К. Рериха:

«В разговоре со мною Репин сказал: „Рерих способен, даровит, у него есть краска, тон, чувство колорита и известная поэтичность, но что ему мешает и грозит — это то, что он недоучка, и, кажется, не очень-то расположен из этого положения выйти. Он мало учился, он совсем плохо рисует, и ему бы надо было — не картины слишком незрелые писать, а засесть на 3–4 года в класс, да рисовать, да рисовать. А то ему грозит так навеки и остаться очень несовершенным и недоученным. Учиться надо. Рисовать серьезно надо! И тогда можно надеяться, что из него выйдет настоящий и замечательный художник… Одною даровитостью ничего не возьмет еще…“

Таковы слова Репина. И хотя я и не художник, и не техник, а думал всегда то же и Вам говорил. Человеческие фигуры всегда меня оскорбляли у Вас, особливо во 2-й (нынешней картине). Чего тут ехать за границу, когда надо не ехать и смотреть иностранцев (Вы этого уже достаточно проделали на своем веку), а засесть за натуру человеческую и рисовать с нее упорно, ненасытно! Я всегда это думал и говорил, думаю и говорю и теперь. А заграница — еще не уйдет от Вас!!! Прислушайтесь к моим резонам, и тогда не будете сердиться на меня. Ваш Владимир Стасов»[57].

Позже Николай Рерих уже с некоторой иронией отзывался о своих картинах, выставленных в 1899 году:

«Началось с масла. Первые картины написаны толсто-претолсто. Никто не надоумил, что можно отлично срезать острым ножом и получать эмалевую плотную поверхность. Оттого „Сходятся старцы“ вышли такие шершавые и даже острые. Кто-то в академии приклеил окурок на такое острие. Только впоследствии, увидав Сегантини, стало понятно, как срезать и получать эмалевую поверхность»[58].

После выставки Николай Рерих уехал на раскопки, подальше от петербургской суеты, циничных художественных критиков и неблагодарной светской публики.