РЕРИХОВСКИЙ КРУЖОК САМООБРАЗОВАНИЯ

РЕРИХОВСКИЙ КРУЖОК САМООБРАЗОВАНИЯ

История кружка, созданного Николаем Рерихом в Академии художеств, уходит еще в бытность его обучения в гимназии Карла Мая.

Тогда Александр Бенуа, в будущем один из организаторов знаменитого объединения художников «Мир искусства», учился в гимназии вместе с Рерихом, только на три класса старше. Благодаря особой системе обучения, некоторые занятия в школе проходили комбинированно, то есть разные по возрасту классы объединялись для общих лекций по некоторым предметам.

Поэтому Рерих и Бенуа часто встречались, дружили и, естественно, что старшие товарищи служили для Николая особым примером для подражания. В те школьные годы Александр Бенуа, уже став вольным слушателем Академии художеств, организовал в гимназии Карла Мая кружок и назвал его «Обществом самообразования». Для гимназиста Рериха это было чем-то колоссальным и недостижимым. Его считали еще маленьким и потому не принимали в свой круг. А старшеклассник Бенуа всегда отпускал по поводу застенчивости Рериха какие-нибудь злые шутки.

На самом же деле ничего особенно серьезного в этом гимназическом «кружке самообразования» не было. Вот как позже Бенуа вспоминал об этой детской затее:

«Уже в шестом классе (1886–1887) я и ближайшие мои приятели сплотились в особый кружок, в нечто похожее на школьный клуб. Но не надо думать, что наше объединение представляло из себя нечто серьезное и ученое. Даже несколько позже, когда мы назвали себя в шутку „Обществом самообразования“ (это было уже в седьмом классе) и даже сочинили род устава, общение наше продолжало носить совершенно свободный характер, с некоторым уклоном в шутовство и в потеху. Всякий намек на педантизм был изгнан и предан осмеянию. Изъята была и всякая цензура. Беседа шла о чем угодно и меньше всего о нашем ученье и о школьных делах. Не щадились и современные порядки, но только пересуды на темы, более или менее касавшиеся политической сферы, носили у нас чисто „академический“ характер. Ни в ком из нас не жила склонность к какому-либо личному воздействию, к революционности, нам не был знаком соблазн вмешаться в общественную и политическую жизнь»[30].

Позже все собрания кружка стали проходить на квартире родителей Бенуа, где Александр был центром внимания и главным вдохновителем.

«Начиная с седьмого класса, — писал Бенуа, — наши собеседования стали все чаще происходить у меня на дому. Приманкой могло служить то, что у нас, точнее у меня, товарищи находили немало всяких „наглядных пособий для просвещения“ как в смысле предметов искусства, так и в смысле книг и журналов. Атмосфера нашего дома была насыщена художеством, чем-то таким, чего никто из моих товарищей не находил у себя. Надо еще прибавить, что я очень рано стал ощущать в себе известное „педагогическое призвание“ и потребность собирать вокруг себя единомышленников»[31].

Такая потребность Александра Бенуа быть центром внимания и нетерпимость к конкурентам в дальнейшем сказалась и на его дружбе с Н. К. Рерихом. В 1942 году в «Листах дневника» Рерих даже назовет Александра Бенуа «тартюфом».

Созданный в гимназии кружок Бенуа не был забыт и в последующие годы послужил основой нового объединения «Мир искусства». А вот кружку, созданному Н. К. Рерихом в стенах академии, была уготована не такая долгая судьба, хотя поначалу все складывалось довольно хорошо.

Окончив первый курс Академии художеств, Николай Рерих писал своему другу, художнику Льву Моисеевичу Антокольскому:

«Я самолюбив, и хоть мое самолюбие и доставляет мне много тяжелых минут, но, в конце концов, я доволен на его обилие. Это такой кнут, такой источник энергии, что без него много чего нельзя было бы сделать. Впрочем, мне нечего говорить о самолюбии — ведь и ты самолюбив и все сам чувствуешь. А только правда, самолюбие, вещь великая, известным образом направленное, может охранять и нравственность, и все хорошее в человеке. Теперь о кружке. Спасибо, что разделяешь мои мысли. Помоги мне выполнять, давай, выполним эту задачу. Только тут необходим строжайший выбор. Люди все должны быть честные, хорошие, добрые. Должны быть далеки от зависти, этого разлагающего элемента. Чтобы в этом кружке было поменьше грязи, ведь и без того чересчур много подлости и грязи кругом. Числом не более 10, и десяток-то дай Бог набрать подходящих людей. Будем помогать друг другу развиваться, образовываться, расширять кругозор — что невозможно одному, то возможно многим. Художнику должны быть просто все специальности известны, должны быть известны стремления общественные.

Трудную, брат, дорогу мы выбрали, но все же я предпочту быть средним художником, нежели специалистом по другим многим областям. Все же его занятия чище, лучше, все же искусство порождено лучшими, высшими стремлениями людей, тогда как многое другое порождено низшими, а то и животными стремлениями. Ведь лучше служить тяжелым трудом, но делу хорошему, нежели несимпатичному. А кружок чем важен? Художнику больше, нежели всякому другому, приходится испытывать разочарования и также увлекаться. Кружок же добрых честных товарищей может наставить увлекающегося на пути истинные, может поддержать упавшего духом… Твой Н. Рерих»[32].

Уже к осени 1894 года был написан устав кружка, который необходимо было утвердить у руководства Императорской академии художеств. Первым пунктом устава Николай Рерих поставил цель создаваемого кружка — «пополнять образование, общее и художественное». Причем общее образование предполагалось дополнить чтением книг по философии, истории, естествознанию, психологии и эстетике.

Что касалось художественного образования, то оно ограничивалось «сочинением эскизов на всевозможные темы».

Несмотря на то что вначале Николай не хотел, чтобы в кружок входило более 10 человек, в уставе было записано, что число членов кружка не ограничено.

Собираться кружок должен был два раза в месяц. Помещения для собраний еще не было, и поэтому в устав был вставлен пункт о том, что «до приискания специального помещения собрания происходят на квартирах членов по соглашению».

Чаще всего кружковцы заседали на квартире Елены Павловны Антокольской и ее мужа профессора Военно-медицинской академии Ивана Рамазовича Тарханова (Тархнишвили), на Екатерингофском проспекте.

В это время уже начинались студенческие беспорядки. Поэтому, чтобы полностью исключить возможность политических дебатов во время заседаний кружка и по требованию администрации Академии художеств был внесен последний пункт устава — «Господам членам кружка иметь в виду, что занятия собраний должны иметь своим предметом только то, что непосредственно ведет к цели художественного самообразования, и обсуждения иных каких бы то ни было других вопросов, безусловно, не допускается»[33].

Кружок оставался в прямом подчинении Академии художеств. Результаты каждого собрания вносились в виде протокола в особую книгу, а секретарь вел особый альбом, в который собирал наброски, фотографии или копии представленных на собрании эскизов. Кроме того, годичный отчет о занятиях кружка вместе с альбомом набросков и фотографий представлялся на рассмотрение вице-президенту Императорской академии художеств графу И. И. Толстому.

Обсуждать эскизы до заседаний кружка запрещалось, для этого был внесен отдельный пункт — «Всем без исключения членам кружка вменяется в непременную обязанность представление к каждому собранию не менее одного эскиза по своей отрасли, исполненного каким угодно способом в возможно более законченном виде. При этом желательно было бы, чтобы авторы эскизов не совещались о них между собою до собрания кружка, на котором эти эскизы имеют быть представлены»[34].

Прошение о разрешении кружка было подписано учеником Высшего художественного училища Львом Антокольским и вольнослушателем Высшего художественного училища, студентом Санкт-Петербургского университета Николаем Рерихом.

Однокурсник Николая Рериха художник Аркадий Рылов в своих воспоминаниях называл этот кружок несколько по-иному:

«По инициативе Рериха образовался было кружок по изучению древнерусского и славянского искусства. Собирались раз в месяц в квартире профессора Военно-медицинской академии И. П. Тарханова. Мне поручено было приготовить реферат о поэзии славян. Я прочел в библиотеке кое-что по этому вопросу, но реферата, к моему удовольствию, читать не пришлось, так как кружок распался»[35].

В полном составе кружок просуществовал целый год. На первом заседании Николай Рерих произнес большую вступительную речь, которую перед этим обсуждал со своими товарищами:

«Не со вчерашнего дня, вероятно, каждый из нас мечтал и думал: найти товарищей, соединиться, связать себя с ними общим делом и, устроив подобную дружину — кружок, помогать друг другу облегчать всевозможные трудности, так, чтобы невозможное или, во всяком случае, почти невыполнимое для одного стало легко достижимым многими, т. е. этому тесно сложившемуся кружку. Теперь, в чем же главным образом ощущается необходимость этой нашей взаимопомощи? Мне кажется, первое место в данном случае должно занимать пополнение нашего научного и художественного образования. Но художественного только отчасти, так как для этого академия теперь предоставляет своим ученикам все, что только возможно. Хотя бы взять: инженер может работать по своей специальности, руководствуясь почти одними специальными по этой отрасли сведениями, доктор, хотя еще менее инженера, но все же, обладая знаниями по одной медицине и связанным с нею науками, может вести свое дело; почти невозможно юристу сделать так на своем поприще, не обладая серьезным всесторонним образованием, но художнику под этими рубриками, я полагаю, совсем нет места».

Кроме всего прочего, Николай Рерих выразил в своем выступлении довольно крамольную мысль о перевоплощении художника и существовании его вне религиозных конфессий. Рериху было тогда двадцать лет.

«Что значит художник, обладающий знаниями одних специальных предметов? Разве может художник взяться хоть за одну свою работу, не запасшись капитальным всесторонним образованием? Художнику приходится быть отчасти то инженером, то юристом, то психиатром, то химиком, то философом, то физиком, ему приходится быть буддистом, последователем доктрины Конфуция — да Бог знает, чем не приходится бывать художнику… Все, что хоть отчасти связано, имеет место в жизни, все это специальность художника; всякий, кто и не думает уличать, например, доктора в незнании механики, нисколько не затруднится уличить художника в незнании… Художнику отводится, без сомнения, одно из видных мест в обществе, так что он является до некоторой степени большим кораблем, но которому, по пословице, принадлежит и большое плаванье.

Теперь нам предстоит оснастка, и притом — самая тщательная, нам предстоит вооружение. Чтобы всякий, желающий узнать нас, нашел бы нас, хотя до некоторой степени, уже вооруженными, чтобы шторм не разбил бортов. А то результаты бывают плачевные — например, хотя бы последнее крушение на Финском заливе, где, как говорят, во время шторма, должно быть, пострадали заплаты пластыря. Так что нельзя целого дерева заменить заплатами. Заплаты выдают — изменяют.

Всякий специалист может сказать на специальность другую — какое мне дело до нее, но для художника нет этой отговорки, ему до всего должно быть дело — все должно найти в нем хоть маленькое местечко. И музыкант, и поэт, и архитектор, и скульптор, и медик, и инженер, и защитник родины был, например, Леонардо да Винчи. Он своею музыкой и стихами очаровывал родной город. Он оказывался чудным моряком… Проводит в Милан канал… Наконец, перед стенами Милана появляются полки Людовика XII, кто иной, как не Леонардо, первый встречает их с оружием на стенах городских. Кто, как не он, возводит новые укрепления, ставит мощные снаряды, воодушевляет сограждан, жертвует всем для Милана.

Но горсть защитников гибнет — в город проникает измена, стены падают под ударами неприятелей. Город пал. Людовик разгневан долгим сопротивлением — горожан ожидает страшное наказание. Король вступает в Миланский дворец и вдруг навстречу ему выступает лев; пройдя несколько шагов, как бы приветствуя победителя, останавливается, грудь его раскрывается и оттуда сыпятся розы и фиалки, цветы с герба Франции. Король восхищен талантом великого механика, гроза прошла для Милана стороной. Кто же этим гениальным изобретением отвратил гнев короля от сограждан? Леонардо да Винчи. Он был таким великолепным строителем морских и крепостных сооружений, что различные князья Италии обращались к нему с просьбами… Он изобрел весьма сложные машины и художественные автоматы.

Таким образом, Леонардо да Винчи настолько был сведущ в этих разъединенных областях, что даже не затруднялся с таким блестящим успехом применять свои познания на практике. То же и Микель Анджело… Но мне могут возразить, что возможное в то время невозможно теперь. Тогда для права называться ученым стоило усвоить каких-нибудь 15 000—20 000 страниц, а теперь этого количества едва ли достаточно, чтобы назваться среднеобразованным человеком. Совершенно верно, но все же, чем шире будем расширять наш кругозор, тем до некоторой степени все будем ближе достигать нашу цель»[36].

Конечно, Николай не забыл поблагодарить и вице-президента Академии художеств графа Ивана Ивановича Толстого и ректора Сиверия Антоновича Сакетти.

10 октября 1895 года Николай, радуясь победе, в своем дневнике писал: «Вчера Бруни сказал Антокольскому, что граф [И. И. Толстой] разрешил наш кружок. Потом я его видел, со мной он по-прежнему ласково говорил, что ему Алексей Иванович передавал о моем первом успехе в красках. Словом, все благополучно по-прежнему, т. е. вернее сказать, все неблагополучие создало не более как мое воображение, должно быть»[37].

Но уже через 8 дней в дневнике Рериха появилась другая запись:

«Капут. Начало занятий в академии. Кружок к черту! Все пропало — разбилось. Меня и моих соинициаторов эти свиньи обозвали аристократами (что, де, тут аристократы затевают, мы — не им чета, мы — демократы). Устав им показался (их разуму) непонятен и страшен. Например, просто боятся слова баллотировка. Сегодня никто со мной к графу не пошел — испугались. Вчера, оказывается, Леон говорил Скалону, что мне с ними (т. е. со мной) делать, как его удержать. Отчего, спрашивается, удерживать — от доброго начинания с целью научного образования? Сакетти [Сиверий Антонович] в наше посещение его сказал: „Хотя я и профессор-консерватор, но должен признаться, что уровень развития консерваторов стоит так низко, что ничего подобного там немыслимо! А вот весьма приятно слышать, что в среде академистов явилась подобная инициатива“. Не радуйтесь, почтенный Сиверий Антонович, и в академии ничего подобного немыслимо. Не народы тут, а грубыя свиньи и больше ничего. Видите, демократы! Нас заподозрили в каком-то триумвиратстве. Теперь остались я, Леон, Скалон, Рейнеке, Фролов, Федорович и Доничиевский…»[38]

В академии шли экзамены, и сокурсникам было не до какого-то кружка. В эти дни Николай Рерих писал:

«Начался экзамен в академии. Экзаменующихся набралось (живописцев) больше сотни. Масса академистов. Во вторник хотел пройти в экзаменационный зал; подхожу к двери — стоит Бруни с одной академисткой, она просит позволения посмотреть экзаменующихся. Бруни позволяет ей войти. Тогда я хочу войти за ней, а почтенный Николай Александрович берет меня за плечо и останавливает: „Нельзя“. Я хотел заговорить с ним, а он весьма прозрачно отвернулся и заговорил с другим. Это черт знает что такое, чего ему от меня надо? Чего он злится? Даже говорить не хочет. Товарищи серьезно предостерегают меня от него и говорят, как бы он мне к Рождеству свиньи не подпустил бы».

Николай очень волновался, как пройдут эти экзамены: вдруг провалится, что тогда скажут о нем его бывшие товарищи по гимназии Карла Мая? Поэтому для себя он установил жесткое расписание, которое, естественно, подорвало его здоровье.

«Вчера был Скалон и Антокольский, и мы поклялись выдвинуться или, по меньшей мере, постараться выдвинуться, — записал в дневнике Николай Рерих. — Скалон сказал: „Теперь три гвоздя вбиты крепко и близко один от другого“. Что-то из этого выйдет? Вот будут хороши три гвоздя, когда меня из академии выгонят к Рождеству. Впрочем, все убеждают меня, что этого не случится. Да к тому же и сам принимаю уже меры, чтобы этого не случилось — а именно: начал писать этюд „Варвары“ — может, еще и подтянусь. Теперь у меня все время занято. А к скорому времени, предчувствую, придется просить о продолжении суток на 28 часов… Вот весь день ушел, а время для гуляния нету. А доктор велел мне гулять не менее трех часов ежедневно. Ну, на гуляние буду отводить воскресенье, буду на лыжах бегать. Пожалуй, даже на чтение газет времени не останется». Далее Рерих пишет: «Завтра пойдет Антокольский к Елене Павловне. Звали непременно меня, но я по причине вышеизложенной (выражаясь канцелярским языком) не пойду, хотя очень подмывает меня. Там, знаете наверно, услышишь столько новостей и других любопытных рассказов как писать. Любопытно, как она убеждала меня приписать и академисток в члены кружка. Я протестовал. Она убеждала меня, что мой взгляд отсталый, что присутствие женщин облагородит некоторым образом наш кружок. Пришлось ей уступить. Вообще должен сознаться, что ее слова, что она приручила Залемана, — верны, она действительно может приручить. Кстати, в натурном классе устроено особое женское отделение, где академистки рисуют с голой натурщицы. Эта мера ужасно мне нравится, а то совместное рисование часто стесняло и тех и других, или же ставило в разные неприятные положения. Припоминается мне, как в прошлом году Филькович уговаривал меня поступить в их мастерскую и как особенно веский аргумент выставил, что они пишут натурщицу красивую, и если я захочу, можно и голую. Невольно улыбаюсь, вспоминая его удивления, когда я наотрез отказался от его предложений. Теперь я как-то меньше краснею. Чего мне стоило научиться не краснеть при каждом скоромном слове, — ведь глупо, а не мог сдержаться и краснел, недаром Мирошников называл красной девицей, и даже и теперь еще белоснежкой»[39].

И если Николай еще не определился, в какую мастерскую идти, то его сокурсники уже запаслись связями, о чем сам Рерих с сожалением говорил:

«На экзаменах бывают Репин и другие преподаватели. Говорят, у Репина есть уже знакомые, к которым он нарочно подходит и поправляет, это даже не верится, чтобы Репин и вдруг!!»

Все перипетии закончились тем, что Николай Рерих познакомился с влиятельным художественным критиком Владимиром Васильевичем Стасовым и поступил в студию Архипа Ивановича Куинджи.